Вечность

Если честно, Доктор, то без автохтонного населения нам бы просветления не видать. Доктор, когда живешь в четырех метрах от волны, которая два года назад вернула этим местам первозданный вид, то начинаешь сильно беспокоиться. И приглядываться к повадкам местных: не собираются ли они в стаи? Не пакуют ли в раздолбанные джипы сейфы, не мечутся ли по берегу в тревоге и отчаянье?
Нет.
Кроме владельцев пилорамы, все были абсолютно умиротворены.
Видно, когда живешь в четырех метрах от волны постоянно, это способствует просветлению. Потому что лишает надежд. Ведь, как мы уже знаем, Доктор, надежда – это другое лицо желания. А желание – это путь страдания.
В шесть утра на пляж пришли Брайан и Брайан. Они по-европейски ненавязчиво присели напротив наших домиков и настойчиво поглядывали, ожидая нашего пробуждения.
А потом сказали (собственно, сказал один Брайан. Второй говорить не мог. Он был собакой). Брайан сказал, что сегодня была тяжелая ночь. Он только что закрыл клуб.
У него был свой ночной клуб! Это сильно меняло картину отдыха.
Клуб был огромным, дизайн в нем – ненавязчивое такое берлинское техно, саунд – офигительный. Брайан показал нам, как удобно у него устроены ступеньки – их можно разобрать, если наплыв посетителей велик.
У Брайана никогда не было посетителей. Часа в четыре утра он разбирал ступеньки, садился на верхнюю, свешивал ноги, закуривал и смотрел на рассвет. Если у хозяина заведения напротив в это время не было дыма коромыслом, тот садился, закуривал и спрашивал у Брайана, как там рассвет. Хозяином заведения напротив был лысый итальянец с раскроенным черепом. Его заведение называлось «Кафешоп» и полностью соответствовало своему названию. По этой причине к рассвету посетители итальянца уже не трепыхались, только самые стойкие молча пожирали холодную пиццу.
У Брайана в заведении еды вообще не было, у итальянца пицца к завтраку обычно кончалась, поэтому мы (включая Брайанов и итальянца) отправились завтракать к Эрику.
Вот Эрик действительно был из Берлина. Он лет четырнадцать тому назад заключил временный брак с тайкой, а разводиться после веселого месяца ему стало влом. Он и остался навсегда.
Он открыл булочную. А при ней – кондитерскую. На всю улицу ностальгически пахло немецким. Прямо до слез.
Эрик взбудораженно метал на стол кухи. Потом наклонился (почему-то ко мне) и начал яростно уговаривать взять напрокат мотоцикл. Я отшатнулась. Он сказал, чтоб я не парилась, он меня научит. Он выхватил из моих рук имбирный пирог, швырнул его на стол и поволок меня наружу.
Один из наших выхватил бумажник и крикнул, мол, отпусти фройляйн, по ней дети рыдать будут, х. й с тобой, я возьму этот чертов мотоцикл. Настроение Эрика резко изменилось. Он зловеще замотал головой. Нет, говорит, не дам я тебе мотоцикл. Это, говорит, опасно. И?тычет пальцем в слепленный из фрагментов череп итальянца. Вот, говорит, он взял! И что из этого вышло! Наш побледнел, но отступать было западло. Он со страшной переплатой выдурил мопед, а потом допивал кофе без всякого удовольствия.
Эрик сказал, мол, сейчас я вам печений принесу. Мы вяло согласились, потому что больше не лезло. Печенья были украшены кешью. Мы решили взять печенья с собой, на потом. И стали запихивать их в карманы нашим детям. Но непредсказуемый кондитер отнял печенья у детей. Прям как ведьма у Гретхен и Гензеля, ей-богу. Он сунул их в карман одному из наших и сказал, чтобы больше одного за раз не ели.
До вечера мы автохтонных работников местного общепита не видели. Они целиком слились с тайцами. Они даже говорили по-тайски. Говорили, как пели. День они проводили на задворках, так принято на Востоке. Потому что восточный народ лицом очень благожелательный, но черт его знает, что у него там, на задворках сознания. То ли тайский бокс, то ли невиданный разврат, то ли эпикурейское расслабление с добавлением эфирных масел. Вообще-то у местных на задворках были настилы. Когда спадала жара, они ели лапшу в задрипанной лапшарне, за столами, покрытыми выцветшей клеенкой, под клекот таек, которые всегда стирали. И под стрекот птиц. Местные очень западают на птиц. Главное украшение их домов – клетки. У Брайана тоже были клетки. У Эрика – тоже. Он птицам скармливал крошки своих волшебных печений, птицы качались на насестах и изумленно смотрели сквозь прутья.
Эрик, оба Брайана и поврежденный итальянец когда-то имели желание. Они хотели свою точку общепита. И они его воплотили в среде, равнодушной к желаниям, к европейскому общепиту, к музыке техно и прочим излишествам. И сразу оказались по другую сторону желания. И могли больше не париться. И не парились.
Однажды Эрик показал мне граффити на стене. Я?думаю, это было самое распространенное граффити в мире с поправкой на местный колорит. Тайской вязью было написано имя, потом стоял плюсик, потом еще одно имя. Все это равнялось сердцу с крыльями. Видишь, говорит, у нас сердце пронзено стрелой, а тут?– окрылено. Потому что у нас любовь – это страдание. А здесь – парение. Я кивнула.
Я бывала в Берлине и понимала, о чем он говорит.

Маккар-бар

Первого нашего мы потеряли в аэропорту еще по ту сторону. Второго нашего мы потеряли в аэропорту уже по эту сторону.
Третьего мы потеряли на непригодных для езды дорогах. Мы потеряли его в Маккар-баре.
Хозяин этой точки не имел ничего общего с тайцами. Он не имел ничего общего ни с кем. Он жил в джунглях. Его место обитания можно было найти по струйке дыма над деревьями. Он сидел в облаке дыма, в окружении картин и обожравшихся грибами голландцев. Когда мы пришли, он сказал, что живет здесь год. А когда уходили (утратив товарища), он сказал, что живет здесь шестнадцать лет.
Он завалился в пространственно-временную щель, и в этой щели писал картины, которые не взяли бы даже на провинциальную психоделическую выставку в 1972?году. Но это его не волновало. Потому что вопросы творческих амбиций и славы просто меркнут, Доктор, да.
Когда, окутанный кумаром, Маккар вывел нас на скользкую тропу и попер все выше и выше и затащил на плато над водопадом, то один из наших сказал, что оставшуюся часть вечности он хочет провести здесь. И?проведет, черт возьми, невзирая на причитания милой девушки, проведшей с ним последние шестнадцать лет. Или шестнадцать часов. Потому что на фоне растворенной в воздухе росы, на фоне веера радуги, разлегшейся под ногами, на фоне водной сверкающей сетки, укрывшей весь остров вплоть до океана, все это съеживалось и превращалось просто в пыль. А у сердца вырастали крылья.
А мы побрели вниз. И у нас было два ориентира: огонек сигареты вверху – огонек нашего утраченного товарища над водопадом, и огонек внизу – Маккар спускался первым. Потому что стемнело, а он один этого не замечал.

Вечность и ее окрестности

Следующая потеря все-таки была связана с владельцем мопеда. Мы его с самого начала предупреждали, что у нас нет страховки. И глупо тратить всю наличку на местную больницу. Более того, ни у кого из наших не было желания тащиться с отдыха с грузом-200. А у девушки мопедиста совершенно не было желания падать. Потому что она перед отъездом накачала себе дорогостоящим гелем губы и боялась, что соприкосновения с местной грунтовкой никакой силикон не выдержит. Но мопедист был неумолим. Он валял девушку на всех косогорах, видно, предполагая, что ее силикон – дополнительная защита, что-то вроде подушки безопасности. Уже через два дня на них было страшно смотреть. Они были так отполированы местными дорогами, что походили на жертв теракта.
Впрочем, на них было страшно смотреть и до этого. Они не так давно поженились и до приобретения мопеда довольно глуповато бегали по берегу, держась за руки, кормя друг друга какими-то плодами из уст в уста. Кроме того, они все время наряжались. Короче, вели себя достаточно курортно, но мы их терпели, потому что знали давно и с лучшей стороны. В смысле – с доматримониальной.
Когда же они приобрели мопед, мы их потеряли. Потому что, невзирая на падения, они добирались до других точек острова. И привозили оттуда устрашающую информацию.
Они показывали нам фото. Фото были в духе «Я и Везувий». Но даже из-за плеч принаряженных молодых угадывались прискорбные очертания пляжей, забитых людьми, уставленных пивнухами и фастфудами, а прибрежные воды были испещрены следами от гидроциклов.
Хуже того, они звали нас вписаться в этот удручающий ландшафт и заняться дайвингом на берегах, заваленных мусором и турьем. Они заказывали такси и запихивали нас в кузов. Они совращали наших детей картошкой фри и сумочками, сделанными из банок кока-колы.
Все это, Доктор, нас категорически не радовало. Привезенные на место дайвинга, мы, в ожидании плещущихся у рифов молодых, мрачно стерегли кучи пластиковых бутылок, выброшенных волной, а дети мрачно отпихивали ногами кусачих медуз, притаившихся в прибрежных водах. В конце концов мы перешли к пассивному бойкотированию окружающего мира. Мы выбрали свободу.
Если вы, Доктор, спросите, для чего нам была нужна наша свобода, я вам не отвечу. Потому что любой ответ вы сочтете бессмысленным.
Конечно, сознание, освободившееся от пересчетов сдачи в тайском ресторане или не занятое проблемами аренды лодки и гидрокостюма, всегда можно приспособить для полета. Например, направить на сочинение рифм, сюжетов для опусов или картин. Но сознание на пустынном пляже взмывает в такие немыслимые выси, что и рифмы, и сюжеты, и краски, и опусы – все кажется суетой.
В конце концов, Доктор, это буддистская страна. И?конкуренция разума и души сводится к нулю ровно в тот момент, когда ты осознаешь, что между тобой и солнцем – никого.
Мы выбрали свободу, причем каждый по-своему. Один из наших регулярно опаздывал на такси. Другой с утра наедался печений и сидел, как статуя Будды, под баньяном. (Он сидел там, как часовой, так что хозяин ресорта сколотил ему насест вокруг баньяна, и теперь он сидел на насесте, напоминая издали часового на карусели.) Я сказала, что у меня приступ творчества (соврала чисто по-европейски) и стала расписывать все баньяны в округе. Краски мне привозили владельцы мопеда. Надо признать, Доктор, что хоть они и рехнулись на почве личного счастья, но сохранили доброжелательность. Они даже предлагали забрать у нас детей и отвести их к фастфуду, но дети тоже выбрали свободу. Они нашли на соседнем пляже малолетнего немца и играли с ним в войну.
Однажды владельцы мопеда сфотографировали наш пляж с горы. Он выглядел устрашающе маленьким на фоне подступающей цунами курортной цивилизации.
На фото был запечатлен баньян, несколько раскрашенных стволов и мы, стойко держащие оборону.

Фул мун пати

Следующей потерей практически стала я. Хотя я думала, что потеряются дети.
Только не поймите меня превратно, Доктор, но они реально сорвались с цепи в самый неподходящий момент. Они сорвались с цепи, когда мы покинули укрепленный форт нашей отдельно взятой вечности.
Потому что остров, на котором расположен наш форт, славен вовсе не им (что, в принципе, нам на руку). Он славен широкомасштабным праздником, на который стекаются люди со всего мира. Он называется праздником полной луны. В принципе, это космическое явление хорошо и регулярно наблюдается во всех точках мира, так что совершенно непонятно, почему люди из этих точек как подорванные несутся именно на этот остров, однозначно угрожая его первозданному виду.
О приближении людей со всего мира и, соответственно, полнолуния, мы узнали задолго до того, как нам об этом сказали молодожены.
Потому что к берегу стало прибивать шприцы и бутылки. И потому что однажды на своем пляже мы обнаружили какую-то особь женского пола. То, что она женского пола, было очевидно. Она лежала топлес.
А молодые сказали, что мы просто обязаны посетить всемирно известное мероприятие, чтобы потом, в нашей тупорылой вечности, нам не было мучительно больно, что совершенно нечего вспомнить.
Эрик сказал, что у него еще остались мопеды. Сам-то он никуда не собирался. Ему в его вечности было достаточно полнолуния, которым он впечатлился единожды по приезде на остров четырнадцать лет назад.
От мопедов мы отказались, потому что дорога была дальней. К счастью, полную луну всем кагалом здесь принято наблюдать с другой стороны острова.
И там, на другой стороне острова, было так, будто мы никуда не летели десять часов. Там было, как в Гурзуфе. Там ели сосиски, кипящие в масле, шарились по лавкам с футболками, там был даже супермаркет «севен-элевен», но самое страшное, там был «Макдоналдс»! Это и срубило детей. Они канючили и выпрашивали все, начиная от картошки фри и заканчивая домиками Будды (которые здесь тоже наличествовали в «Хэппи мил»). А?мы тянули их за руки, припоминая все более и более ужасные эпизоды из мультиков «Хэппи три френдз». От?этого нам становилось легче, но не сильно.
На всех улицах, ведущих к пляжу, продавались наборы для экспресс-ухода в нирвану. Это были ведерки из детских наборов для песочниц. В ведерках лежали соломинки для коктейлей, банка колы и бутылочка рома.
Один из наших хмыкнул. Нам эти ухищрения были ни к чему.
На пляже расставляли усилители. Через каждые десять метров. И уже выгородили зону для безвозвратно ушедших в нирвану. Там на песке постелили метров триста циновок и потертых восточных ковров. Еще там продавали светящиеся браслеты, сахарную вату и кислотно сияющие значки. Некоторые уже бросали початые ведерки и, унизанные светящимися браслетами, занимались сексом в чил-ауте. Они уже вовсю реализовывали свободу, как ее понимают во всех Гурзуфах мира.
Один из наших крякнул, опрометью кинулся в «севен-элевен» и купил бескомпромиссную бутылку рома. Раз уж все так фигово.
Но пока он ходил, наши места на ковре заняли. Там теперь стояла очередь к художникам, расписывающим желающих люминесцентной гуашью. Мы сиротливо топтались ровно до тех пор, пока не вспомнили, что у нас тоже есть навык росписи гуашью! Потому что я расписала не один баньян и поднаторела в этом монументальном жанре.
Мы еще раз сгоняли в «севен-элевен» и закупились там гуашью, а потом пришли на наши насиженные места и достаточно уверенно попросили посторониться. Потому что творческой личности нужен размах.
Сначала я расписала всех наших. Им понравилось. Они на радостях пили ром. И предложили мне. Вообще-то я не пью. Но могла ли я не разделить общую радость? Это было бы предательством и фанаберией!
Потом потянулись не наши. Их я тоже расписала, потому что с каждым глотком рома мазок мой становился все размашистей. И если бы не случились не наши, мне пришлось бы расписывать заборы. Так меня перло.
Если честно, что-то произошло. Я вдруг со всей ясностью поняла, почему именно здесь и сейчас взошла полная луна. Наверное, это было просветление.
Потому что мир резко преобразился. Били салюты, глотатели огня глотали огонь, но это не важно. Потому что это была какая-то невиданная свобода. Это был берег, забитый тысячами абсолютно счастливых людей. Я знаю, что там был Марк с Самуи, бывшая японская студентка и даже мелькнул в толпе утраченный нами в аэропорту приятель. Остальных я, естественно, не помню. Я вообще потом смутно что помню.
Помню, например, что очень опасалась потерять свою дочь. Поэтому из последних творческих сил я расписала ее остатками лимонной гуаши. Я расписала ее в мелкую крапинку, а потом мы с ней пошли танцевать. И?это, ей-богу, было прекрасно. Потому что моя дочь была отовсюду видна. Она была видна в виде созвездия точек и походила на голограмму.
Потом не помню.
Потом вдруг появился молодожен. Он выдернул меня из круга. А я бдительно выдернула из круга свою дочь.
И хотя у молодожена над головой сиял неоновый обруч, он был моим кошмаром.
Он сказал, что это безумие. Что уже четыре утра. И?я должна была, по его подсчетам, упасть часа два тому назад. Или как минимум оглохнуть. Потому что я беснуюсь у колонки, пронзаемая оглушительными и вредоносными децибелами.
Я сказала ему «прочь». Потому что я не хотела терять этот волшебный мир прекрасной свободы под полной луной, на влажном пляже, испещренном огнями и материализованном в музыке.
Но мир уже покачнулся. Он стал рассыпаться на фрагменты. Одним из фрагментов был некто Степан из Харькова. Он вынырнул из фарша огней как мелкий бес (что по-местному значит ракшас) на звук языка дружественной державы. Степан жаждал чего-то, но я не могла сфокусироваться. Тогда я и ему сказала «прочь». И?ринулась в сторону моря. Потому что только там еще сохранялась гармоничная цельность этой вечной свободы. Свободы как закономерности, а не как истерики. Потому что там, как всегда, на небе устойчиво держалась луна, а под ней послушно вилась лунная дорога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29