«Представляешь, – говорил мой друг под месяцем, который не стоял вертикально, а лежал на спине, – я живу там, где на улицах снег, как в твоем морозильнике. А еще там под землей вырыт город – с витражами, лестницами, статуями и музыкантами. И по этому городу ходят поезда». А девушка погладила его руку и сказала: «Тебе все-таки надо меньше пить».
Неделю назад Палыч выпил пива и подумал: «Ничего страшного, прорвусь. Это ведь тот же город. С тою лишь разницей, что в верхней своей части все стоит и все решено: в восемь – стакан светлого в баре, потом серия „Большого брата“, потом, в полдесятого – спать. А?здесь – все движется, значит, есть какая-то перспектива. То есть надежда». Так думал Палыч, мой старинный друг, переведя взор на девушку в черном. И было ясно, что девушка эта не хочет останавливаться и спать в полдесятого, а в глазах ее светится неутоленная жажда перспектив.
Это страшно воодушевило моего друга, Доктор. «Почему бы все города не называть женскими именами?» Такие города проходят безропотно, сгинув в морской пучине, либо заснув под пеплом. И он вспомнил станции ветки № 7. Во-первых, потому, что именно по ней он ездит ежедневно от гостиницы до работы и может вспомнить каждую подробность, в каком бы состоянии ни был. А во-вторых, потому, что ее радикально раскрашенные станции напомнили ему девушек начала восьмидесятых, когда царствовало «диско», и было нестыдно мешать короткие кримпленовые юбки в синий горох с батиками (??) в цветочек. А остановка «Сименсдам» вообще была похожа на Марианну Фэйсфул времен ее расцвета. Но теперь, когда Фэйсфул была предана забвению, а станция продолжала функционировать, Палыч захотел переименовать ее в честь девушки в черном. Потому что потом, когда все это пройдет и цвета спутаются в воспоминаниях, останется графика строгой девушки, ясная и долгосрочная, как ч/б.
Мой друг Палыч выпил пива, взглянул в окно и увидел отражение. И оно его потрясло. Потому что это было не его собственное отражение – с легкой, трехдневной уже безуминкой и такого же возраста щетиной, а (предположил Палыч) лицо напротив. Поскольку оно было абсолютно сливочным, и в глазах его была одна только сладость и истома. Оттого ли, что вагон трясло на стыках, оттого ли, что Палыч несколько размяк, он сравнил этот взгляд с клубничным желе. «А ведь лет через десять она вполне может стать депутаткой бундесвера» (ужаснувшись, предположил вдруг Палыч). И?эта мысль привела его в такое смятение, что он встал и вышел вон.
Он хотел попасть на Бисмаркштрассе, Доктор. Потому что его товарищ не раз говорил ему, что надо попасть именно туда. И даже дал ему карту, где обвел эту станцию красным карандашом и написал: «Здесь!» А на самой карте, видно, наученный горьким опытом, написал: «Вернись домой». Но это было практически невозможно. Потому что мимо проносились поезда ложных направлений, оставляя по себе неверный желтый шлейф. Палыч мог поклясться, что таких слов он не встречал не только на карте метрополитена «Вернись домой», но и ни у одного классика немецкого романтизма и немецкой же классической философии.
Когда же мой друг (Палыч), собрав всю свою волю, все-таки добрался до Цоо, он хотел одного – выпить пива. Но на станции было только три автомата: с конфетами, с камнями и презервативами. Логика подсказывала Палычу, что станция, на которую его занесло, находится под зоопарком, и, следовательно, конфеты приготовлены для тех посетителей, которые любят животных, а камни – для тех, кто не очень. «Есть время разбрасывать камни, а есть время – нет», – подумал Палыч и не купил ни того, ни другого. Он купил три презерватива «Big Ben» и остался доволен выбором. «Потому что, в сущности, я такой же мудозвон, как и все остальные». И не буду (предположил Палыч) особо выделяться среди тех, кто кружит по этому подземелью.
И только однажды этот у-банный метрополитен исторг его. Это было вчера, Доктор. Он исторг Палыча на станции «Юнгфернхайд», в полчетвертого утра, вдобавок потерявшего шапку за пять евро. «Пропади все пропадом», – решил Палыч и проехал восемь остановок на автобусе, и ехал бы дальше, но это была конечная. Это был аэропорт, там суетились люди с багажом, а Палыч был даже без шапки и оттого в смущении склонял голову. Он смотрел на пассажиров с детьми, чемоданами, инвалидными колясками и плащами через локоть – на всех этих основательно собранных на небеса, и понимал: нет, не готов.
Дорогой Доктор! В субботу метро в Берлине работает всю ночь. Поэтому если ваш товарищ попал в беду где-то на окраине ойкумены, то вы всегда можете спасти его, прихватив запасную шапку и бутылку минералки. А потом, поддерживая его плечом в тряском вагоне, слушать утешительную речь диктора: «Цурюк кляйне, битте». Что значит «немножечко назад, пожалуйста», а по большому счету – «вернись домой». И это надо успеть сделать до утра. Потому что в воскресенье, Доктор, здесь не у кого спросить дороги. В воскресенье этот город вымирает, он запирается в своих гнездах и трескает булочки с марципаном. А таким сиротам, как мы, Доктор, невозможно даже денег поменять, чтобы добраться на такси.
Письмо четвертое
Доктор! Поймите: компас – это оскорбительно. Кроме того, он показывает только север, а это однобоко. Я нашла себе попутчика, Доктор. Он мне совершенно не мешает. Потому что не перебивает меня. Вдобавок он производит впечатление человека, который думает, что знает, куда надо идти. Вчера, например, мы легко добрались до обувного магазина, где он купил добротные женские ботинки неброского цвета. А потом мы зашли в кафе, он поставил их на стол и начал разглядывать. Это было аутентичное кафе с медными чанами, в которых варилось пиво, с цветами побежалости на стенах, и здесь можно было не выпендриваться, не заказывать чизкейк и кофе американо, а заставить стол тарелками с охотничьими колбасками. Но на столе уже стояли ботинки, и хозяйка кафе тормозила в недоумении. «Какая красивая женщина», – сказал мой попутчик. Хозяйка была похожа на отрицательных персонажей сказок с плохим концом и на все зловещие клипы «Cure» одновременно. Но я этого не сказала. Я сказала: «Если ты хочешь достучаться до чьего-то сердца, то этой парой тебе не удастся. Надо было брать розовые в цветочек». И подумала, что ваш компас мне еще пригодится. Пока попутчик менял ботинки на розовые, я купила платье, как у хозяйки кафе. Потом мы ели пиццу у людей, выдающих себя за итальянцев, хотя все с ними было ясно. Это был турецкий квартал. Потом мы вышли с кладбища и съели какую-то дрянь в шаурмячной, а я украла оттуда чайную ложку. Не видала таких аутентичных ложек со времен детского сада.
Доктор, возможно, я это делаю, чтобы познать этот город в ощущениях. Потому что кое-где в десять вечера нет никакой уверенности, что он существует. В районе с биргартеном, например. Там на спортивной площадке прямо в гальку врыты столы, и приличные горожане, вместо того чтобы напиться в подворотне, нудно скандалить во дворе, а потом забыться тревожным сном поверх пикейного покрывала, пришли сюда, привели своих жен и детей. И теперь эти дети ковыряются в гальке, а их родители скоро разойдутся по домам и в десять выключат свет в состоянии добротной отупелости. Во всем районе здесь светится только неоновый рожок над почтой. Значит, вы существуете, Доктор. А этого мало. Возможно, я хочу убедиться, что я тоже есть.
А для этого в городе есть предпосылки. Главное, завернуть за угол, и будешь неузнаваем. С десяти до двенадцати пять коктейлей на Потстдамерплатц, и сознание мерцает не лучше, чем купол над киноцентром. Полезно ли это для обретения себя, Доктор? Около полуночи понимаешь, что жизнь удалась. Есть такие места. Там танцуют меренги и бочаты. Днем у них кружок латинских танцев, а ночью они танцуют так слаженно, будто работают на заводе. И не пьют бругаля и текилы, чтобы не сбиться с шагу.
А глубоко в ночи, Доктор, уже не до легких приплясываний. Там, как болотные огни, сияют гибельные вывески «Киткэт». А это место невиданного разврата. Собственно, привлек меня не разврат. Мне сказали, что там ценят оригинальность. Я была в костюме Бэтмена. А на голове у меня была корона из пакета для мусора. Я думала, что мой дресскод отвлечет их от фейсконтроля. Но они сказали, что в этот вечер желательна другая ориентация. А именно в этот вечер моя ориентация была для меня чрезвычайно актуальна. Разврат так и остался невиданным. Если задаться вопросом, кто в состоянии принять в объятья Бэтмена в четыре часа утра, то ответ напрашивается сам собой – только родина. Это на востоке, Доктор.
В этом кафе разве что не пахнет суточными щами. Оно называется «Москау». А на сцене поет дядька в белом пиджаке и с лысиной. Постаревший, но не сломленный. Типа военного завода. Перешедшего на производство скороварок. Типа Карела Готта. И поет он не под симфонический оркестр под управлением Силантьева, а под DJ Дрофмайстера. Этот Дрофмайстер, Доктор, из всех немцев теперь будет поизвестнее Карла Маркса. Но потом Карел Готт наденет пальтецо, какое было у моего отца на фотографиях семьдесят четвертого года, а Дрофмайстер соберет винил и уйдет, как простой мальчишка с восточной окраины. Вот так-то, Доктор. У кого-то все случилось под Карела Готта. У кого-то – под Дрофмайстера, а я все сижу за пластиковым столиком, который тетка нетерпеливо протирает мокрой тряпкой, и надеюсь, что что-то еще случится.
Впрочем, Доктор, всегда можно забыться в труде. А?вечером, после трудового досуга оказаться в кафе на Ораниенштрассе и понять, что все случилось и без твоего участия. Наступила весна. Что-то цветет розовым, а что-то желтым. Можно ходить без рукавов. Естественно, играет музыка из «Амели». А над стойкой парят белые крылья. И когда хозяин предлагает рассмотреть крылья при свете электричества, ведь это его гордость, я отказываюсь. В сумерках как-то легче верится, что крылья не потеряли своих аэродинамических свойств. Вдобавок под крыльями сидит пара, взявшись за руки. Я так никогда не умела. Кроме всего, я грызу ногти.
Если от крыльев идти все дальше на восток, начнется такое захолустье, просто ужас. Первое кафе за три часа. Мой попутчик говорит, что это лесбийское кафе. Конечно, это неловко, но надо быть толерантными и дождаться хотя бы кофе. Мой попутчик хватается за спасительный телефон и погружается в мир глобализма, в котором экспресс-почты доставляют за полчаса деньги и документы, в котором компьютеры разных стран забивают свободные места в самолетах, еще даже не заправленных горючим. Он погружается в мир, где все заранее решено. Я же решаю для себя проблему, можно ли за моральный ущерб забрать из кафе синюю сахарницу «Голуаз». Вы же знаете, Доктор, мне это чрезвычайно близко, все это «либерте тужур».
– Знаешь, – говорит мой попутчик, – ко мне приедет подруга из Питера.
Ну что тут сказать, Доктор? В наши времена о питерцах – как о покойниках: или хорошо, или ничего. И?тогда я смотрю вокруг, и мне становится тошно. Никогда я не видела столько безобразных женщин, играющих в бильбоке.
Письмо пятое
Доктор, по большому счету, мне от этого города ничего не нужно. Но им почему-то очень хочется, чтобы залежалый товар – национальное прошлое – пришелся мне по вкусу. Они смотрят из-за своих лотков испытующе: «Но вам-то это точно понравится?»
Им присуще убиваться по поводу прошлого и упиваться будущим. Чем величественнее представляется будущее, тем оно оказывается ничтожнее, превратившись в прошлое. Это еще с Зигфрида белокурого пошло. Когда он отбил у дракона золото на свою голову, потом на голову нибелунгов, потом – Вагнера, а потом чуть не угробил всю нацию.
Поэтому я никак не могла понять – зачем? Зачем они-то ходят сюда, на эти блошиные рынки, смотрятся в зеркала с амальгамой, облезшей от невыносимого числа отражений, трясут часы, которые никогда не пойдут, прижимают уши к матерчатой сетке приемников, из которых (не дай бог, заработают) польется «Ландыши, ландыши» – прямая трансляция из студии 1932 года.
Со мной дело ясное: с их прошлым меня ничего не связывает, кроме дедероновых гольфов, Гойко Митича и фильма про собаку. Вдобавок ко всему, мне нужна шарманка. Я хочу, чтобы она была с жанровой картинкой на гобеленовой панели и со стертой перфорацией. И чтобы она пела заикающимся хриплым голосом: «Ах, мой милый Августин». Это очень по-немецки.
В прошлое воскресенье я ходила на блошиный рынок у Цитадели. Там пахло ватными одеялами. Теми, которые пролежали на даче всю зиму, и теперь, суши их – не суши, они посреди ночи обдадут тебя та-акой холодной испариной заброшенных ночей. Никакой шарманки там не было и в помине, зато мой приятель (который эстет) раскопал там рубашку то ли Элвиса Пресли, то ли Карела Готта. А другой приятель (который сумасброд) купил статуэтку «Оскара» (за десять евро). Они посреди развала колупали ее ногтями – она оказалась гипсовой. А я так и стояла в комнате с разворошенными одеялами, будто кого-то сорвали с постели неожиданным звонком. Снаружи было холодно.
А до этого я побывала на восточной окраине. И там обнаружила две вещи, которые меня по-настоящему испугали. Бормашину – на тонкой ноге, еще со шнуром – и со страшным дерматиновым креслом, намертво прикрученным к этой машине. Это был грамотный экземпляр, потому что он воткнулся-таки буром в мое личное прошлое. В Марину Семеновну, врачиху со стеклянным глазом, которая поджидала нас в кабинете рядом с гардеробом.
И еще сапоги. Они стояли на антикварном шифоньере, и было просто любопытно, кого угораздило разуться так высоко. Я подняла глаза и увидела ноги. То есть это были не совсем ноги, это было тело по пояс снизу. Глянцево-белое, пластмассовое, оно упиралось талией в потолок. Как неудачливый ангел, которому не хватило разгону. Головой-то он твердь пробил, ежится, наверное, бедный, от вечной божественности, а чресла так и оставил в материальном мире. В этом загоне, где рухлядь перемешана с антиквариатом.
Вот поэтому я и спрашиваю: что здесь ищут они? Те, кто свое прошлое прожил, как мог? С тряпьем, которое машет рукавами на ветру, с расписными черевичками Лорелейи, так и не добравшейся до кайзера – с этим все понятно. Это для театра. Потому что нет ничего конструктивнее, чем переиграть то, что было, понарошку. А?тарелки с пастушками и портретом Гейне? Может, они колотят их, чтобы придать эпохальной значимости нудным семейным сценам? Моя бабушка, например, всегда считала, что немцам не хватает искрометности, и разрисовывала немецкий фарфор и статуэток оранжевой тракторной краской.
А потом я поняла. Господи, как все просто – это же модно! Этот винил семидесятых, гэдээровские сервизы, кримпленовые платья той же поры – немного стыдной, но тем и привлекательной, что ее можно не бояться напоказ. Скупить все это прошлое, довести до абсурда, расшить пайетками и забить на него. Да моя бабушка с тракторной краской сейчас была бы в топе. Вот уж кто умел абстрагироваться от трофейности фарфора.
Шарманка здесь была бы кстати. Чтобы уж закончить эту историю. Нужна шарманка с гобеленовой панелью, а на ней – наивная пастораль, где все просто и по-человечески. И стерто несколько иголок, чтобы она могла вздыхать невпопад: «Ах (вздох) мой милый Августин, все прошло (вздох облегчения), уже прошло».
Но ее не было. И поэтому я купила розовую гипсовую кошку. Сначала я решила, что покупаю ее потому, что все женщины хотят быть похожими на кошек. А мне иногда очень хочется быть похожей на нормальную женщину. Но потом я поняла: нет. Я покупаю ее из-за бабушки. У моей бабушки на спинке кресла была прилажена кошка. Это была устрашающая кошка, напоминавшая крысу, с жестким гипсовым подшерстком и нарисованными (тракторной краской) глазами. И хотя розовая кошка в подметки не годилась бабушкиной любимице, я решила: «Пусть будет». Потому что она возвращает меня в мое прошлое, где ничего не стыдно, ничего еще не прошло и все по-человечески. Я заплатила за это пятьдесят центов.
Письмо последнее
Доктор! Спасибо за шарманку. Она, конечно, очень маленькая, но играет душераздирающую мелодию, как я люблю. И никакой это не «Реквием», доктор. Откуда такая мрачность? Это музыка из мультфильма «Розовая пантера». На ваш запрос в sms: «Уже летишь?» отвечаю: «Да. Уже в небе над Берлином». Этот город внизу – как на ладони. Но это ничего не меняет, потому что, даже если я закрою глаза, он отпечатается целиком на веках. Как вспышка. Весь – от Бранденбургских ворот до дымов Шпандау. Но и это ничего не меняет, потому что знание не сделает нас ближе. И хорошо. Хорошо, Доктор, быть счастливым счастьем сироты.
Уже так высоко, Доктор, что если бы у ангелов, как у голубей, был птоз, то я бы это заметила.
Часть четвертая
Письмо доктору
Доктор!
С тех пор как в этом городе меня никто не ждет, кроме новых зимних ботинок (купленных за ломовые деньги), я не люблю две вещи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Неделю назад Палыч выпил пива и подумал: «Ничего страшного, прорвусь. Это ведь тот же город. С тою лишь разницей, что в верхней своей части все стоит и все решено: в восемь – стакан светлого в баре, потом серия „Большого брата“, потом, в полдесятого – спать. А?здесь – все движется, значит, есть какая-то перспектива. То есть надежда». Так думал Палыч, мой старинный друг, переведя взор на девушку в черном. И было ясно, что девушка эта не хочет останавливаться и спать в полдесятого, а в глазах ее светится неутоленная жажда перспектив.
Это страшно воодушевило моего друга, Доктор. «Почему бы все города не называть женскими именами?» Такие города проходят безропотно, сгинув в морской пучине, либо заснув под пеплом. И он вспомнил станции ветки № 7. Во-первых, потому, что именно по ней он ездит ежедневно от гостиницы до работы и может вспомнить каждую подробность, в каком бы состоянии ни был. А во-вторых, потому, что ее радикально раскрашенные станции напомнили ему девушек начала восьмидесятых, когда царствовало «диско», и было нестыдно мешать короткие кримпленовые юбки в синий горох с батиками (??) в цветочек. А остановка «Сименсдам» вообще была похожа на Марианну Фэйсфул времен ее расцвета. Но теперь, когда Фэйсфул была предана забвению, а станция продолжала функционировать, Палыч захотел переименовать ее в честь девушки в черном. Потому что потом, когда все это пройдет и цвета спутаются в воспоминаниях, останется графика строгой девушки, ясная и долгосрочная, как ч/б.
Мой друг Палыч выпил пива, взглянул в окно и увидел отражение. И оно его потрясло. Потому что это было не его собственное отражение – с легкой, трехдневной уже безуминкой и такого же возраста щетиной, а (предположил Палыч) лицо напротив. Поскольку оно было абсолютно сливочным, и в глазах его была одна только сладость и истома. Оттого ли, что вагон трясло на стыках, оттого ли, что Палыч несколько размяк, он сравнил этот взгляд с клубничным желе. «А ведь лет через десять она вполне может стать депутаткой бундесвера» (ужаснувшись, предположил вдруг Палыч). И?эта мысль привела его в такое смятение, что он встал и вышел вон.
Он хотел попасть на Бисмаркштрассе, Доктор. Потому что его товарищ не раз говорил ему, что надо попасть именно туда. И даже дал ему карту, где обвел эту станцию красным карандашом и написал: «Здесь!» А на самой карте, видно, наученный горьким опытом, написал: «Вернись домой». Но это было практически невозможно. Потому что мимо проносились поезда ложных направлений, оставляя по себе неверный желтый шлейф. Палыч мог поклясться, что таких слов он не встречал не только на карте метрополитена «Вернись домой», но и ни у одного классика немецкого романтизма и немецкой же классической философии.
Когда же мой друг (Палыч), собрав всю свою волю, все-таки добрался до Цоо, он хотел одного – выпить пива. Но на станции было только три автомата: с конфетами, с камнями и презервативами. Логика подсказывала Палычу, что станция, на которую его занесло, находится под зоопарком, и, следовательно, конфеты приготовлены для тех посетителей, которые любят животных, а камни – для тех, кто не очень. «Есть время разбрасывать камни, а есть время – нет», – подумал Палыч и не купил ни того, ни другого. Он купил три презерватива «Big Ben» и остался доволен выбором. «Потому что, в сущности, я такой же мудозвон, как и все остальные». И не буду (предположил Палыч) особо выделяться среди тех, кто кружит по этому подземелью.
И только однажды этот у-банный метрополитен исторг его. Это было вчера, Доктор. Он исторг Палыча на станции «Юнгфернхайд», в полчетвертого утра, вдобавок потерявшего шапку за пять евро. «Пропади все пропадом», – решил Палыч и проехал восемь остановок на автобусе, и ехал бы дальше, но это была конечная. Это был аэропорт, там суетились люди с багажом, а Палыч был даже без шапки и оттого в смущении склонял голову. Он смотрел на пассажиров с детьми, чемоданами, инвалидными колясками и плащами через локоть – на всех этих основательно собранных на небеса, и понимал: нет, не готов.
Дорогой Доктор! В субботу метро в Берлине работает всю ночь. Поэтому если ваш товарищ попал в беду где-то на окраине ойкумены, то вы всегда можете спасти его, прихватив запасную шапку и бутылку минералки. А потом, поддерживая его плечом в тряском вагоне, слушать утешительную речь диктора: «Цурюк кляйне, битте». Что значит «немножечко назад, пожалуйста», а по большому счету – «вернись домой». И это надо успеть сделать до утра. Потому что в воскресенье, Доктор, здесь не у кого спросить дороги. В воскресенье этот город вымирает, он запирается в своих гнездах и трескает булочки с марципаном. А таким сиротам, как мы, Доктор, невозможно даже денег поменять, чтобы добраться на такси.
Письмо четвертое
Доктор! Поймите: компас – это оскорбительно. Кроме того, он показывает только север, а это однобоко. Я нашла себе попутчика, Доктор. Он мне совершенно не мешает. Потому что не перебивает меня. Вдобавок он производит впечатление человека, который думает, что знает, куда надо идти. Вчера, например, мы легко добрались до обувного магазина, где он купил добротные женские ботинки неброского цвета. А потом мы зашли в кафе, он поставил их на стол и начал разглядывать. Это было аутентичное кафе с медными чанами, в которых варилось пиво, с цветами побежалости на стенах, и здесь можно было не выпендриваться, не заказывать чизкейк и кофе американо, а заставить стол тарелками с охотничьими колбасками. Но на столе уже стояли ботинки, и хозяйка кафе тормозила в недоумении. «Какая красивая женщина», – сказал мой попутчик. Хозяйка была похожа на отрицательных персонажей сказок с плохим концом и на все зловещие клипы «Cure» одновременно. Но я этого не сказала. Я сказала: «Если ты хочешь достучаться до чьего-то сердца, то этой парой тебе не удастся. Надо было брать розовые в цветочек». И подумала, что ваш компас мне еще пригодится. Пока попутчик менял ботинки на розовые, я купила платье, как у хозяйки кафе. Потом мы ели пиццу у людей, выдающих себя за итальянцев, хотя все с ними было ясно. Это был турецкий квартал. Потом мы вышли с кладбища и съели какую-то дрянь в шаурмячной, а я украла оттуда чайную ложку. Не видала таких аутентичных ложек со времен детского сада.
Доктор, возможно, я это делаю, чтобы познать этот город в ощущениях. Потому что кое-где в десять вечера нет никакой уверенности, что он существует. В районе с биргартеном, например. Там на спортивной площадке прямо в гальку врыты столы, и приличные горожане, вместо того чтобы напиться в подворотне, нудно скандалить во дворе, а потом забыться тревожным сном поверх пикейного покрывала, пришли сюда, привели своих жен и детей. И теперь эти дети ковыряются в гальке, а их родители скоро разойдутся по домам и в десять выключат свет в состоянии добротной отупелости. Во всем районе здесь светится только неоновый рожок над почтой. Значит, вы существуете, Доктор. А этого мало. Возможно, я хочу убедиться, что я тоже есть.
А для этого в городе есть предпосылки. Главное, завернуть за угол, и будешь неузнаваем. С десяти до двенадцати пять коктейлей на Потстдамерплатц, и сознание мерцает не лучше, чем купол над киноцентром. Полезно ли это для обретения себя, Доктор? Около полуночи понимаешь, что жизнь удалась. Есть такие места. Там танцуют меренги и бочаты. Днем у них кружок латинских танцев, а ночью они танцуют так слаженно, будто работают на заводе. И не пьют бругаля и текилы, чтобы не сбиться с шагу.
А глубоко в ночи, Доктор, уже не до легких приплясываний. Там, как болотные огни, сияют гибельные вывески «Киткэт». А это место невиданного разврата. Собственно, привлек меня не разврат. Мне сказали, что там ценят оригинальность. Я была в костюме Бэтмена. А на голове у меня была корона из пакета для мусора. Я думала, что мой дресскод отвлечет их от фейсконтроля. Но они сказали, что в этот вечер желательна другая ориентация. А именно в этот вечер моя ориентация была для меня чрезвычайно актуальна. Разврат так и остался невиданным. Если задаться вопросом, кто в состоянии принять в объятья Бэтмена в четыре часа утра, то ответ напрашивается сам собой – только родина. Это на востоке, Доктор.
В этом кафе разве что не пахнет суточными щами. Оно называется «Москау». А на сцене поет дядька в белом пиджаке и с лысиной. Постаревший, но не сломленный. Типа военного завода. Перешедшего на производство скороварок. Типа Карела Готта. И поет он не под симфонический оркестр под управлением Силантьева, а под DJ Дрофмайстера. Этот Дрофмайстер, Доктор, из всех немцев теперь будет поизвестнее Карла Маркса. Но потом Карел Готт наденет пальтецо, какое было у моего отца на фотографиях семьдесят четвертого года, а Дрофмайстер соберет винил и уйдет, как простой мальчишка с восточной окраины. Вот так-то, Доктор. У кого-то все случилось под Карела Готта. У кого-то – под Дрофмайстера, а я все сижу за пластиковым столиком, который тетка нетерпеливо протирает мокрой тряпкой, и надеюсь, что что-то еще случится.
Впрочем, Доктор, всегда можно забыться в труде. А?вечером, после трудового досуга оказаться в кафе на Ораниенштрассе и понять, что все случилось и без твоего участия. Наступила весна. Что-то цветет розовым, а что-то желтым. Можно ходить без рукавов. Естественно, играет музыка из «Амели». А над стойкой парят белые крылья. И когда хозяин предлагает рассмотреть крылья при свете электричества, ведь это его гордость, я отказываюсь. В сумерках как-то легче верится, что крылья не потеряли своих аэродинамических свойств. Вдобавок под крыльями сидит пара, взявшись за руки. Я так никогда не умела. Кроме всего, я грызу ногти.
Если от крыльев идти все дальше на восток, начнется такое захолустье, просто ужас. Первое кафе за три часа. Мой попутчик говорит, что это лесбийское кафе. Конечно, это неловко, но надо быть толерантными и дождаться хотя бы кофе. Мой попутчик хватается за спасительный телефон и погружается в мир глобализма, в котором экспресс-почты доставляют за полчаса деньги и документы, в котором компьютеры разных стран забивают свободные места в самолетах, еще даже не заправленных горючим. Он погружается в мир, где все заранее решено. Я же решаю для себя проблему, можно ли за моральный ущерб забрать из кафе синюю сахарницу «Голуаз». Вы же знаете, Доктор, мне это чрезвычайно близко, все это «либерте тужур».
– Знаешь, – говорит мой попутчик, – ко мне приедет подруга из Питера.
Ну что тут сказать, Доктор? В наши времена о питерцах – как о покойниках: или хорошо, или ничего. И?тогда я смотрю вокруг, и мне становится тошно. Никогда я не видела столько безобразных женщин, играющих в бильбоке.
Письмо пятое
Доктор, по большому счету, мне от этого города ничего не нужно. Но им почему-то очень хочется, чтобы залежалый товар – национальное прошлое – пришелся мне по вкусу. Они смотрят из-за своих лотков испытующе: «Но вам-то это точно понравится?»
Им присуще убиваться по поводу прошлого и упиваться будущим. Чем величественнее представляется будущее, тем оно оказывается ничтожнее, превратившись в прошлое. Это еще с Зигфрида белокурого пошло. Когда он отбил у дракона золото на свою голову, потом на голову нибелунгов, потом – Вагнера, а потом чуть не угробил всю нацию.
Поэтому я никак не могла понять – зачем? Зачем они-то ходят сюда, на эти блошиные рынки, смотрятся в зеркала с амальгамой, облезшей от невыносимого числа отражений, трясут часы, которые никогда не пойдут, прижимают уши к матерчатой сетке приемников, из которых (не дай бог, заработают) польется «Ландыши, ландыши» – прямая трансляция из студии 1932 года.
Со мной дело ясное: с их прошлым меня ничего не связывает, кроме дедероновых гольфов, Гойко Митича и фильма про собаку. Вдобавок ко всему, мне нужна шарманка. Я хочу, чтобы она была с жанровой картинкой на гобеленовой панели и со стертой перфорацией. И чтобы она пела заикающимся хриплым голосом: «Ах, мой милый Августин». Это очень по-немецки.
В прошлое воскресенье я ходила на блошиный рынок у Цитадели. Там пахло ватными одеялами. Теми, которые пролежали на даче всю зиму, и теперь, суши их – не суши, они посреди ночи обдадут тебя та-акой холодной испариной заброшенных ночей. Никакой шарманки там не было и в помине, зато мой приятель (который эстет) раскопал там рубашку то ли Элвиса Пресли, то ли Карела Готта. А другой приятель (который сумасброд) купил статуэтку «Оскара» (за десять евро). Они посреди развала колупали ее ногтями – она оказалась гипсовой. А я так и стояла в комнате с разворошенными одеялами, будто кого-то сорвали с постели неожиданным звонком. Снаружи было холодно.
А до этого я побывала на восточной окраине. И там обнаружила две вещи, которые меня по-настоящему испугали. Бормашину – на тонкой ноге, еще со шнуром – и со страшным дерматиновым креслом, намертво прикрученным к этой машине. Это был грамотный экземпляр, потому что он воткнулся-таки буром в мое личное прошлое. В Марину Семеновну, врачиху со стеклянным глазом, которая поджидала нас в кабинете рядом с гардеробом.
И еще сапоги. Они стояли на антикварном шифоньере, и было просто любопытно, кого угораздило разуться так высоко. Я подняла глаза и увидела ноги. То есть это были не совсем ноги, это было тело по пояс снизу. Глянцево-белое, пластмассовое, оно упиралось талией в потолок. Как неудачливый ангел, которому не хватило разгону. Головой-то он твердь пробил, ежится, наверное, бедный, от вечной божественности, а чресла так и оставил в материальном мире. В этом загоне, где рухлядь перемешана с антиквариатом.
Вот поэтому я и спрашиваю: что здесь ищут они? Те, кто свое прошлое прожил, как мог? С тряпьем, которое машет рукавами на ветру, с расписными черевичками Лорелейи, так и не добравшейся до кайзера – с этим все понятно. Это для театра. Потому что нет ничего конструктивнее, чем переиграть то, что было, понарошку. А?тарелки с пастушками и портретом Гейне? Может, они колотят их, чтобы придать эпохальной значимости нудным семейным сценам? Моя бабушка, например, всегда считала, что немцам не хватает искрометности, и разрисовывала немецкий фарфор и статуэток оранжевой тракторной краской.
А потом я поняла. Господи, как все просто – это же модно! Этот винил семидесятых, гэдээровские сервизы, кримпленовые платья той же поры – немного стыдной, но тем и привлекательной, что ее можно не бояться напоказ. Скупить все это прошлое, довести до абсурда, расшить пайетками и забить на него. Да моя бабушка с тракторной краской сейчас была бы в топе. Вот уж кто умел абстрагироваться от трофейности фарфора.
Шарманка здесь была бы кстати. Чтобы уж закончить эту историю. Нужна шарманка с гобеленовой панелью, а на ней – наивная пастораль, где все просто и по-человечески. И стерто несколько иголок, чтобы она могла вздыхать невпопад: «Ах (вздох) мой милый Августин, все прошло (вздох облегчения), уже прошло».
Но ее не было. И поэтому я купила розовую гипсовую кошку. Сначала я решила, что покупаю ее потому, что все женщины хотят быть похожими на кошек. А мне иногда очень хочется быть похожей на нормальную женщину. Но потом я поняла: нет. Я покупаю ее из-за бабушки. У моей бабушки на спинке кресла была прилажена кошка. Это была устрашающая кошка, напоминавшая крысу, с жестким гипсовым подшерстком и нарисованными (тракторной краской) глазами. И хотя розовая кошка в подметки не годилась бабушкиной любимице, я решила: «Пусть будет». Потому что она возвращает меня в мое прошлое, где ничего не стыдно, ничего еще не прошло и все по-человечески. Я заплатила за это пятьдесят центов.
Письмо последнее
Доктор! Спасибо за шарманку. Она, конечно, очень маленькая, но играет душераздирающую мелодию, как я люблю. И никакой это не «Реквием», доктор. Откуда такая мрачность? Это музыка из мультфильма «Розовая пантера». На ваш запрос в sms: «Уже летишь?» отвечаю: «Да. Уже в небе над Берлином». Этот город внизу – как на ладони. Но это ничего не меняет, потому что, даже если я закрою глаза, он отпечатается целиком на веках. Как вспышка. Весь – от Бранденбургских ворот до дымов Шпандау. Но и это ничего не меняет, потому что знание не сделает нас ближе. И хорошо. Хорошо, Доктор, быть счастливым счастьем сироты.
Уже так высоко, Доктор, что если бы у ангелов, как у голубей, был птоз, то я бы это заметила.
Часть четвертая
Письмо доктору
Доктор!
С тех пор как в этом городе меня никто не ждет, кроме новых зимних ботинок (купленных за ломовые деньги), я не люблю две вещи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29