И вот они - эти чудесные, удивительные и бесконеч­но разнообразные превращения полонеза Огинского в на­шей душе.
В тот день, когда я впервые услышал этот полонез, я опоздал в школу. Минуты, которые были нужны, что­бы успеть до звонка в класс, я простоял у радиоприем­ника не в силах уйти - из него лились необыкновен­ные, берущие за сердце звуки. Словно кто-то, задохнув­шись от волнения, говорил тебе очень сокровенное и важное...
Вечером я прибежал со своим открытием к учителю музыки, Людомиру Антоновичу Петкевичу, пожилому че­ловеку, много видевшему на своем веку. Когда я спро­сил его, знает ли он этот полонез, он улыбнулся, молча сел за стол и написал ноты. Надо ли говорить, что с это­го дня полонез стал на многие месяцы неотвязной темой моего аккордеона, на котором я с нескрываемым бла­женством играл эту удивительную мелодию.
Тогда же учитель рассказал мне, как сам, еще маль­чишкой, с изумлением впервые слушал эту музыку, и вспомнил небольшую картинку из своей жизни, связан­ную с полонезом.
Это было в конце прошлого века, в маленькой глухой деревне на Волыни. Учитель был тогда еще вихрастым мальчишкой. Однажды он присутствовал на деревенской свадьбе. В большой избе собрались крестьяне. В углу настраивали свои инструменты музыканты. Оркестр не­большой - две скрипки, кларнет, виолончель да бубен. Перед самым выходом невесты музыканты вдруг начали играть полонез Огинского. И он произвел на всех при­сутствующих потрясающее впечатление. Женщины пла­кали навзрыд...
Полонезу в то время уже исполнилось сто лет, и все от мала до велика знали его.
А вот еще одна встреча с полонезом, происшедшая недавно. Она была необычной и... знаменательной. На сцене Центрального театра Советской Армии шел кон­церт армейской художественной самодеятельности. Веду­щий объявил, что хор воинов-ракетчиков исполнит поло­нез Огинского. Я не удивился тому, что полонез будут петь, хотя слышал об этом впервые. Здесь есть какая-то закономерность. Может, вы заметили, что многие певу­чие и лиричные инструментальные мелодии рано или поздно как бы обретают второй голос - человеческий? Поэты пишут слова, навеянные этой музыкой. Вот вам еще одна форма «превращения чувств».
Для Евгения Долматовского, который написал слова к полонезу, это произведение - символ новой, возрож­денной Польши. Он воспевает рожденную и закаленную в огне боев против общего врага дружбу советского и польского народов. Кстати, напомним (это нужно для нашего рассказа), что первая польская дивизия, сформи­рованная на территории нашей страны и принявшая уча­стие в освобождении Польши от немецких фашистов, но­сила имя Тадеуша Костюшко.
Что ж, и такое восприятие полонеза возможно. Му­зыкальное произведение в каждом веке как бы получает новую жизнь, новое звучание. Но все равно, как бы по-разному ни действовали на нас музыкальные произведе­ния, какие бы «превращения чувств» мы ни испытывали, в них всегда будет присутствовать отблеск того главного, объективного жизненного содержания, которое вложил в свое творение композитор. И вот на концерте, о кото­ром мы сейчас говорим, и произошло, по-моему, наиболь­шее приближение слушателей к истинному содержанию полонеза.
Уже в первой части сильные мужские голоса неожиданно придали нежной и возвышенной скрипичной мело­дии характер мужественный и в то же время мятежный и страстный. Полонез обернулся новой, неведомой ранее и прекрасной гранью... Вторая же часть просто перепол­нилась неукротимой энергией, подобно штормовой стихии. Низкие голоса, словно накатами волн, начали выплески­вать мелодию на все более и более высокую ноту, пока наконец она не обрушилась «девятым валом» какой-то молодецкой удали. А потом зазвучали призывные фан­фарные голоса, словно зовущие кого-то на поле брани... И снова тревога, скорбь, страстный порыв. О чем все это?
Прекрасные и трагические дни незабываемого 1794 года... В Кракове началось освободительное восста­ние, которое возглавил Тадеуш Костюшко. Когда, быст­ро охватив всю страну, волна восстания докатилась до Вильно, в ряды борцов за свободу встал двадцатидевяти­летний граф Михал Клеофас Огинский, бывший в то время великим литовским подскарбием (государственным казначеем). Огинский заявил Национальному Совету, членом которого вскоре стал, что он приносит «в дар ро­дине свое имущество, труд и жизнь». Он сформировал на свои средства одну из воинских частей и, став во главе ее, участвовал в нескольких сражениях. Его документы скреплялись печатью, на которой фамильный герб Огинских был заменен девизом «Свобода, постоянство, незави­симость». Себя Огинский называл гражданином, солда­том революции.
Свои незаурядные музыкальные способности он по­святил делу свободы. Для воинской части, которой он командовал, Михал Клеофас написал марш. Я «писал также военные и патриотические песни, которые возбуж­дали храбрость, энергию и энтузиазм моих товарищей по оружию», - вспоминал впоследствии композитор.
Восстание было подавлено, Костюшко тяжело ранен и взят в плен. Огинский вместе с другими патриотами покинул Польшу. Много лет он пробыл в эмиграции, потом переселился в Россию, в составе которой была часть Польши. Здесь он получил звание сенатора. Но закончил свою жизнь Огинский в Италии. Он покинул Россию, когда убедился, что русский царь не сдержал своего обе­щания помочь воссоединению польских земель, разде­ленных между Россией, Пруссией и Австрией.
Когда же родился этот страстный и драматичный полонез «Прощание с родиной»? В те самые дни, когда было подавлено восстание и композитор покидал страну. Возможно, то были лишь немногие минуты необыкновен­ного творческого озарения, которое и сейчас, через века, светит людям. Какой ценой это было достигнуто? Ценой расставания с самым дорогим в жизни. Что-то в такие минуты, очевидно, сгорает в человеке навсегда. И такие чувства не могут не дойти до глубин души.
Огинский написал больше двадцати полонезов, но де­ло не в количестве. Композитор внес заметный вклад в музыкальную культуру Польши. И большая его заслуга заключалась в том, что он ввел в свою музыку окружав­шую его жизнь. Отказавшись от традиционной трактовки полонеза как придворного, «светского» танца, он начал создавать, по существу, лирические произведения, пред­восхитившие будущие откровения Шопена. В этих поло­незах живут волнующие образы, в которых переплетают­ся любовь, радость и грусть, звучат героические «фан­фары» - свидетели патриотических чувств и воинской доблести гражданина Польши - композитора Огинского.
В 1965 году мировая музыкальная общественность от­мечала 200-летие со дня рождения замечательного сына Польши Михала Клеофаса Огинского. В эти дни в адрес министерства культуры и искусства Польской Народной Республики пришла необычная посылка - это были но­ты «Концертного полонеза», посвященного памяти Огинского. Автором полонеза оказался... советский офицер Александр Мамонтов. Польские друзья сердечно поблагодарили автора за подарок, высоко оценили худо­жественные достоинства произведения, и, конечно, их заинтересовала история создания этого полонеза. Она оказалась необычной, волнующей. «Повинен» в этом оказался опять же полонез «Прощание с родиной».
Вот как об этом рассказал сам Александр Мамонтов: «...Октябрь 1941 года. Война. Фашисты на подступах к Харькову. Я, четырнадцатилетний мальчик, эвакуируюсь в глубокий тыл. На вокзале меня провожал отец, который сообщил мне, что остается в харьковском подполье. Я хорошо понимал, что, возможно, вижу его в последний раз. Тяжело на душе. Горит родной город... Последний ласковый взгляд отца. Сердце сжимает боль. И вдруг в этот трудный момент я услышал замечательную мелодию, которая осталась в моем сердце и памяти на всю жизнь. Ее мастерски исполнял на баяне солдат своим боевым товарищам, уезжающим на фронт. Все затаив дыхание слушали баяниста, и только тревожные, отрывистые гуд­ки паровозов нарушали воцарившуюся на несколько ми­нут в этой суматохе тишину. Я не мог сдержать слез. Отец что-то говорил, но я его уже не слышал...
Позже я узнал, что это был полонез Огинского «Про­щание с родиной». Прошло много лет. Полонез Огин­ского на всю жизнь стал частицей моего сердца, реквие­мом погибшему отцу и всем патриотам, сложившим го­ловы за Родину... Вот почему через всю свою жизнь я пронес заветную мечту - написать музыку, посвящен­ную Огинскому...»
«Концертный полонез» Мамонтова был исполнен ор­кестром Войска Польского на юбилейном концерте, по­священном 200-летию Огинского. Еще одно «превращение чувств», вызванное полонезом «Прощание с родиной». Так продолжает свою жизнь среди нас замечательное со­чинение польского композитора.
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ СИМФОНИИ
Однажды в редакции газеты «Красная звезда» мне показали письмо инженер-капитана В. Самсонова. Речь шла о Восьмой (Неоконченной) симфонии Шуберта.
«Это мое любимое произведение, - писал В. Самсо­нов, - да, наверное, и нет человека, который, услышав его, не полюбил бы. Но меня удивляет одно обстоятель­ство: симфония была написана в 1822 году, а исполнена впервые в 1865-м. Почему же ее не исполняли более 40 лет? Неужели не могли оценить по достоинству? Или, может, ее потеряли, а потом нашли? Расскажите, если можно...»
Действительно, в чем тут дело? Я тоже люблю Не­оконченную симфонию и тоже удивился этому странно­му факту. У кого спросить? Ну конечно же, у книг - ведь о Шуберте немало написано: биография композито­ра, воспоминания о нем современников, документы, от­ражающие его жизненный путь... Ищу ответ на вопрос: знал ли кто-нибудь о существовании этой симфонии? Оказывается, да. Теряли ее? Нет... Тогда в чем же дело?
Не вносят ясности и биографы Франца Шуберта, авторы книг о нем. Им тоже непонятно, почему братья Хюттенбреннеры, близкие друзья Шуберта, так покло­нявшиеся ему, так стремившиеся содействовать росту его славы, более сорока лет держали у себя пленницей великую симфонию и никому ее не показывали.
Правда, справедливости ради нужно сказать, что не­которые авторы объясняли этот факт тем, что Хюттен­бреннеры не понимали истинных достоинств симфонии. Но так ли это? Я расскажу о том, что нашел, изучая документы и сопоставляя различные факты, стараясь сам себе объяснить эту странную историю. И рассказ этот будет не столько о музыке, сколько о людях.
Жили на свете два молодых человека, которых не­одолимо тянуло к музыке. Жизненные пути их пере­секлись. Один был из небогатой семьи школьного учите­ля, маленький, тихий и незаметный, с очками на носу. Второй - уверенный в себе аристократ, стройный, с тон­кими чертами лица. Впервые встретились они в 1815 го­ду в Вене, на уроке музыки у знаменитого тогда в Авст­рии придворного композитора и капельмейстера Антонио Сальери.
Странная фигура этот Сальери. Человек, написавший сорок четыре (!) оперы, из которых, пожалуй, ни одна не пережила его. Человек, в общем благосклонно отно­сившийся к своим ученикам, но не умевший до конца их понять. Так, одинаково благоволил он и к Францу Шу­берту, и к Ансельму Хюттенбреннеру. Но к Ансельму маэстро питал почти отцовские чувства, даже называл его молодым Сальери, вспоминая о потере своего един­ственного сына, который проявлял большие способности к сочинению музыки.
При упоминании имени Сальери мы почти неизменно вспоминаем Моцарта. Неизвестно, разделял ли Ансельм версию о том, будто бы его учитель отравил Моцарта. Во всяком случае много лет спустя, вспоминая о годах ученичества, он писал, что Сальери «не то чтобы сердился на Моцарта, который затмевал его, но если он мог отыскать у Моцарта слабое место, он сообщал об этом ученикам».
Сальери старался не пропустить ни одного представ­ления моцартовского «Дон-Жуана» и тем не менее от­зывался об этой опере без энтузиазма. Но однажды у старого маэстро вырвалось: «Он должен расти - я дол­жен слабеть». Очевидно, это относилось к Моцарту. Давно умерший композитор был сильнее живущего. Саль­ери намного пережил Моцарта словно для того, чтобы самому убедиться в бессмертии его творений и своими глазами увидеть забвение своих собственных музыкаль­ных детищ.
Этой истории роковым образом суждено было повто­риться.
Шуберт и Хюттенбреннер стали друзьями. Они часто музицировали, спорили об искусстве. Среди многих дру­зей Шуберта Ансельм был самым близким к нему дру­гом-музыкантом. Франц поощрял творческие опыты сво­его друга. Однако трудно сказать, всерьез ли принимал он способности Хюттенбреннера к сочинению. Как-то раз он назвал Ансельма «всемирно известным» компози­тором. Конечно, здесь не обошлось без дружеской улыб­ки. Но кто знал, как далеко зайдет в своих честолюби­вых мечтах Хюттенбреннер и к какой печальной судьбе они приведут одно из лучших творений Шуберта?
Ансельм восхищался произведениями Франца, особен­но его песнями, в чем, конечно, был не одинок. Друзья Шуберта - поэты, художники, певцы - поклонялись его гению. Знаменитые «Шубертиады», на которых в кру­гу поклонников исполнялись сочинения Франца, были настоящими праздниками для всех.
В то же время Ансельм - после Шуберта - пишет музыку на «Лесного царя» Гёте. Мало того, он берет шубертовскую мелодию темой для своего вальса. Здесь Хюттенбреннер явно перехватил через край, и печать едко отозвалась на это. Правда, Ансельм скоро и сам понял, что не стоит ему ступать в след, оставленный Францем.
В песнях Шуберт был гениален - это признавали все. Ну а в крупных вещах, например, в симфониях? Здесь дело обстояло сложнее.
Шуберт не мог добиться исполнения своих симфоний каким-либо оркестром, что, конечно, препятствовало ознакомлению с ними широких кругов любителей музы­ки. Однако музыкант может оценить достоинства симфо­нии и по фортепьянному изложению, и разбирая парти­туру. Возможно, симфонические произведения Шуберта не находили горячего отклика в кругу его друзей, воз­можно, сам композитор сдержанно относился к этим произведениям, поэтому о них мало кто знал, и они тер­пеливо дожидались лучших времен среди папок с руко­писями.
Тем более смелым (и, наверное, не случайным) было решение Шуберта подарить свою новую, восьмую по сче­ту, симфонию союзу музыкантов города Граца в ответ на избрание его членом этого союза. Конечно, же компо­зитор был уверен, что дает на суд музыкантов неплохое сочинение.
Франц отдал рукопись симфонии Ансельму Хюттенбреннеру, чтобы тот передал ее в библиотеку союза. Но партитура не дошла до нее - Ансельм спрятал руко­пись у себя.
Шли годы. Если Шуберт не спрашивал Хюттенбреннера, какова судьба его детища, то, вероятно, потому, что изо дня в день горел в творческом огне: он торопился, как будто чувствуя, что проживет недолго... Умер он на тридцать втором году жизни.
Теперь уже ничто не мешало Хюттенбреннеру дер­жать рукопись Неоконченной симфонии у себя. После того как ода пролежала у Ансельма шесть лет при жизни Шуберта, она могла спокойно находиться в безвестности еще тридцать шесть лет. Правда, о трогательной «забо­те» друга Шуберта знал брат Ансельма - Йозеф. Но из восторженного почитателя Шуберта Йозеф Хюттенбреннер давно уже превратился в не менее востор­женного почитателя Ансельма.
Минуло много лет. Все новые и новые творения Шу­берта, почти неизвестные слушателям при жизни ком­позитора, стали исполняться с успехом не только в Авст­рии, но и в других странах. Так, Мендельсон-Бартольди с блеском исполнил его Большую до-мажорную симфо­нию. Но одно из лучших, если не лучшее произведение Шуберта было по-прежнему спрятано в квартире Ансель­ма Хюттенбреннера. Сам он продолжал сочинять и все еще мечтал о лаврах, которыми, увы, никто его не вен­чал. Тем более боялся он выпустить на волю произведе­ние своего бессмертного соперника. Он словно чувство­вал, что после этого все его мечты о славе, равной славе Шуберта, померкнут, как луна при свете солнца.
Только наедине с самим собой, ревниво - в который раз! - проигрывал он Неоконченную симфонию в соб­ственном (!) фортепианном переложении. Наверное, так же когда-то в сотый раз слушал моцартовского «Дон-Жуана» Сальери...
Нет, Ансельм не был совсем уж неблагодарным к памяти друга... Он написал очерк «Эпизоды из жизни композитора песен Франца Шуберта». Но ведь и здесь он не отступился от своего, признавая Франца только как «композитора песен». Неоконченная симфония в очерке даже не упоминалась, как будто ее не существо­вало вообще.
Конечно, и Ансельм, и его брат Йозеф понимали, что они держат в руках. Вот что сказал о симфонии Шубер­та тридцать лет спустя после его смерти Йозеф Хюттенбреннер в записях, сделанных для себя: «Ее можно по­ставить наравне со всеми бетховенскими».
Между тем время шло. Ансельм Хюттенбреннер со­старился и, подобно Сальери, мог теперь уже воочию убедиться в бессмертности творений Шуберта и в суетно­сти своих попыток попасть на Парнас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17