Позже Чайковский писал своему племяннику о том, как во время странствования, мысленно сочиняя симфо­нию, он «очень плакал». Не тогда ли под впечатлением этой встречи родилась прекрасная тема счастливой юно­сти, которая, возможно, и послужила толчком к началу работы над симфонией?
...Нежная мелодия сменилась другой, энергичной, от­тенившей ее лучезарность, но вот она вновь вернулась, потому что не вернуться не могла. И, затихая, она ухо­дит, оставляя легкую, светлую грусть.
Кларнет своим неярким, чуть сумрачным, одиноким звучанием все более отдаляет ее: как напоминание зву­чит только начало мелодии - и все замерло.
И вдруг страшный удар, неожиданный и ошеломля­ющий, разрушающий гармонию покоя. За первым следует второй, третий... Падающие, как гром среди ясного неба, ломающие жизнь человека, разбивающие счастье… Голоса инструментов взвихрены и беспорядочны, точно нахмурилось и сразу потемнело небо, задул сильный ве­тер - тот же короткий мотив, резкий и острый, завла­девает всем: теперь он носитель беды, черный вестник бури.
В басах разбушевавшегося оркестра, изломанная и до неузнаваемости искаженная, гибнет мелодия надежд... Все рушится. Кажется, нет спасения. Появился призрак смерти - тромбоны поют заупокойную молитву. Она тотчас заглушается страстным порывом. В отчаянии все силы брошены против грозного призрака. Он исчез, но и сил осталось мало... Раздаются жалобные вздохи скри­пок, словно мольба о пощаде. Но и она смята и отброше­на последним решительным наступлением рока. Борьба достигает высшего напряжения...
Еще несколько аккордов - и море скрипок, мятеж­ных, стонущих, и на фоне их захлебывающийся после удара о подводный риф тонет корабль счастья. Трагиче­скими воплями тромбонов звучат изуродованные оконча­ния фраз мелодии счастья - вот все, что осталось от нее... Последние глухие вздохи - и все исчезло... Страш­ная тишина. В ней крик отчаяния человека, чудом уце­левшего после крушения. Он один среди безбрежного мо­ря и может погибнуть, если потеряет последнее, что у него осталось, - надежду.
И вот вновь вспыхивает могучая мелодия; она дышит свежим ветром с родных берегов, в ней чувствуется воз­росшая сила и широта. Она непобедима, ибо это надежда, за которую до конца будет бороться человек!..
Видение постепенно угасает. Кларнет задумчиво допе­вает мелодию.
Неожиданно в тишине проступили мерные и ровные удары, раздались звуки простой и в то же время бесстрастной мелодии. Как будто забили и заиграли стоящие на камине в гостиной Чайковского старинные часы. Не раз, наверное, прерывали они его думы над нотной бумагой. И вот он увековечил их в своей симфонии. И сразу в музыке ожила картина уютной обстановки гос­тиной, так резко контрастирующей с внутренними пере­живаниями ее хозяина.
И еще эти часы могли напомнить о времени, которое выбелило сединой его голову, но не разрешило всех про­тиворечий и не дало ответа на вопрос: для чего живет человек? Одно ясно, что не может он жить без веры в счастье, без борьбы за него, без надежды победить.
Об этом рассказала первая часть симфонии.
* * *
Дирижер взмахнул палочкой, и теплыми голосами за­пели виолончели, а над их песней, словно стрекозы над полевыми цветами, засверкало пиццикато вспорхнувших на струны скрипок смычков. Полился легкий, непринуж­денный и своеобразный, мечтательный и романтический вальс - олицетворение минут того безмятежного счастья, которое посещает человека при встрече с природой, с милыми сердцу людьми.
Но что вдруг сжало горьким предчувствием сердце? Подстреленной на лету птицей оборвался вальс. Музы­ка выразила как будто предсмертный крик, и вот уже печальными вздохами оплакивает ее оркестр. Не так ли горе, нежданный и непрошеный гость, прерывает ра­достное течение жизни? Но раны сердца заживают - в печаль врываются звуки жизни, сначала робко, потом все настойчивей. На фоне горестных интонаций оркестра вновь зарождается вальс...
Я почти все время смотрю на дирижера. Все перевоплощения в музыке - это и перевоплощения стоящего перед оркестром человека. Как поразительны его руки! Они говорят: просят и заставляют, умоляют и требуют, сдерживают и воодушевляют, отвергают или одобряют. Они ведают ритмической стихией музыки и одновремен­но руководят каждой группой инструментов, выводя впе­ред одну или другую или собирая могучим взмахом все голоса в единый хор.
Побледневшее лицо дирижера в эти минуты прекрас­но. Переживания, отражающиеся на нем, не только со­провождали музыку, но и предвосхищали то, что должно было произойти в последующее мгновение. Это было вол­нение перерождения симфонии, как будто написал ее не Чайковский, а он сам, дирижер. Даже не написал - пишет!
Среди присутствовавших на концерте преобладала молодежь, много было и пожилых людей, слушавших симфонию, наверное, не в первый раз. Сидевшая справа от меня старушка в черном платье е белоснежным узор­чатым воротничком, казалось, дремала, прикрыв рукой глаза. Но в ее фигуре, настороженно выпрямленной, я угадывал напряженное внимание.
Когда начался вальс, молодая пара впереди с облег­чением вздохнула...
Вальс отзвучал...
Вдруг словно померк свет и в тишину зала ворвались шорохи, быстрые, суетливые и призрачные. Невольно пе­ред глазами возникли странные, фантастические виде­ния - это царство темных сил. Они чем-то встревоже­ны и мечутся в панике. Темные силы слышат приближе­ние кого-то, сотрясаются в такт железным шагам Иду­щего.
Тихо, словно издалека, в оркестре появляется короткая тема: марш - необычайно энергичный и острый мотив. Он показывается ненадолго и исчезает без развития - властвуют шорохи, на фоне которых появляется новая маршеобразная тема. Своим несколько пассивным, нисходящим движением она как бы подчеркивает неукротимую энергию, заложенную в промелькнувшем коротком моти­ве. Темные силы пытаются противопоставить ему свою воинственность. Возникает фантастический, бесовский марш с писком флейты, такой же призрачный и суетли­вый, как шорохи, но тотчас смолкает.
Шорохи расступаются. Сдержанно, твердо, непреклон­но звучит в оркестре марш - идет Человек...
Зимняя дорога. Ночь. Снег. Метель. Ветер завывает в ветвях деревьев. Идет Человек. Он приближается. Бесы видят, что это одинокий путник, и сразу окружают его со всех сторон, воют и визжат от радости: «Ты наш, мы тебя не выпустим отсюда, засыплем снегом, ты собьешься с дороги и погибнешь! Боишься?»
Но Человек идет вперед. Снег бьет в лицо, пурга сби­вает с ног, а он поднимается и снова идет вперед, во­преки всему. Борьба нарастает. Кажется, темные силы побеждают, но нет, марш звучит еще энергичней и не­укротимей. Человек должен идти вперед!
Дирижер словно врос ногами в помост. Вся его фигу­ра выражает непреклонную волю. Жесты рук широки, властны.
Метель унялась - отступили темные силы. Тор­жественно, во всю мощь меди и струн гремит победный марш-гимн. Последний раскат литавр - и зал разразился аплодисментами.
Да, зал аплодировал вопреки всем правилам, преры­вая симфонию перед ее последней частью. Слушатели хотели бы, наверное, поставить точку перед финалом, если бы могли это сделать. Они не хотят думать о смерти, ибо смысл жизни в том, чтобы бороться и идти к со­вершенству, «вперед и выше». Даже если борьба грозит человеку гибелью, она прекрасна!
Дирижер стоял лицом к оркестру и ждал, когда смолкнут аплодисменты. Сейчас он не мог разделить восторгов зала. Я видел в профиль его серьезное лицо и на щеке следы скатившихся капель пота.
Впереди - финал. Он поражает своей неожидан­ностью. После триумфального шествия - безмерная пе­чаль. Сколько скорби и страстного отчаяния заключено в этой музыке! Трагическая картина страданий и гибели героя и размышления художника, полные протеста и искренней жалости, - вот основные темы финала.
Начинается он глубокими вздохами - стонами скри­пок. Следом за ними, как горестное предчувствие, звучит в оркестре печальная интонация... Разум может по­нять, но никогда не согласится с чудовищной несправед­ливостью природы, отнимающей у человека самое доро­гое - жизнь.
Едва различимо слышится грустная и светлая, мело­дия - это с любовью и состраданием склоняется над своим, героем автор. Звучание оркестра нарастает, в нем - стихийный протест; но опять, как бы возвращая к действительности, - вздыхают скрипки, и душа наполняется болью. Истекают последние мгновения, скорбные вздохи становятся все более тяжелыми... Еще один подъем - последняя борьба, - и вот угаса­ющая жизнь оборвана: глухой удар тамтама... Мрачный рокот контрабасов в низком регистре переходит в еле слышный шорох, затем наступает мертвая тишина...
Потрясенный пережитым, я вышел на улицу. Небо переливалось вечерними закатными красками. Я подошел к памятнику Чайковскому. В чугунную ограду, полукру­гом охватившую памятник, были вписаны ноты. И среди них я прочел ту самую мелодию надежды и веры в счастье, которая навсегда сдружила меня с Шестой сим­фонией.
ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ ­-- ПОНИМАТЬ МУЗЫКУ?
Допечатывая главу «Путешествие в страну Симфо­нию», машинистка неожиданно сказала мне:
- А вы знаете, мой брат очень любил эту симфонию Чайковского. Почему - не знаю, но он просто не мог жить без симфоний и опер. Когда началась Отечествен­ная война, пошел он, инженер, добровольцем на фронт. А как отбили немца от Москвы, появился однажды в квартире, усталый, заросший, в пропахшем дымом ватнике, и то всего лишь на несколько часов. Что сде­лаешь за такое время? Побрился, помылся и - что вы думаете? - завел пластинку. Шестую симфонию Чай­ковского. Слушал молча; серьезно. Как сейчас помню, в конце как-то посветлел, хоть такая там грустная музы­ка, а потом сказал: «Теперь можно идти. Отлегло... Про­щай, Аня». И ушел. Да так мы с ним больше и не встре­тились...
Слова машинистки взволновали меня. Никто не знает, что искал, в Шестой симфонии, ее брат, какие чувства владели им при звуках музыки в той короткой передышке между боями. Он, несомненно, понимал ее, потому что любить музыку - значит уже во многом понимать ее.
Что же значит понимать музыку? Что самое главное в ней? «Найдите хорошую мелодию, - сказал Гайдн, - и ваша композиция, какова бы она ни была, будет пре­красна и непременно понравится. Это душа музыки, это жизнь, смысл, сущность композиции...»
Итак, главное - мелодия. А ведь она доступна каж­дому, как песня, поэтому «душа музыки» может быть понятна всем.
С мелодией, как с компасом в руках, можно смело от­правляться в путь по стране Симфонии.
Музыкальное произведение - это своеобразное зда­ние, которое оркестр и дирижер возводят на ваших гла­зах. А потом оно исчезает, и перед вашим внутренним взором остается только его общий архитектурный облик. Правда, такое видение музыкального произведения в це­лом - это высшая форма восприятия музыки. Надо ска­зать, что, конечно, не всегда и не у всех слушателей появляется желание изучать во всех деталях закономер­ности построения музыкальных произведений. Но общее представление о том, как складывается произведение, как строится музыкальная форма, все же необходимо иметь.
«Если ты хочешь наслаждаться искусством, - гово­рил Карл Маркс, - то ты должен быть художественно образованным человеком». Что значит быть художествен­но образованным человеком, если говорить о музыке? Мне кажется, это значит не только обладать определен­ными знаниями в теории, но и уметь слушать музыкаль­ные произведения.
Иногда, чтобы оценить подлинную красоту музыкаль­ного произведения, нужно быть не только внимательным, но и настойчивым - послушать его не один раз. Есть интересное высказывание Гёте: «Часто со мной случается, что сразу я не получаю никакого удовольствия от про­изведения искусства, потому что оно для меня слишком велико. Но затем я стараюсь определить его достоинства, и всегда мне удается сделать несколько приятных открытий; я нахожу новые черты в художественном произве­дении и новые качества в самом себе».
Симфоническую музыку недаром называют серьез­ной - надо проявить большое терпение, чтобы познать основные законы ее развития, без понимания которых трудно себе представить содержание больших музыкаль­ных произведений. Ведь удовольствие, например, от ка­тания на коньках получаешь лишь тогда, когда научишь­ся держаться на них так, чтобы не дрожали от напря­жения ноги и коньки не разъезжались в разные стороны...
Но можно ли, не будучи музыкантом и не имея му­зыкального образования, глубоко и правильно понимать музыку, чувствовать ее истинное значение для человека? Для многих любителей музыки этот вопрос давно решен положительно. И конечно, заблуждаются те, кто считает, что такой способностью обладают лишь музыканты-про­фессионалы.
Если мы, чувствуя музыку, любя ее (первейшее и необходимое условие!), пойдем дальше - к познанию формы произведений, основных законов композиции, - то это во многом облегчит каждому слушателю восприя­тие и понимание музыки. Понимать музыку, по выраже­нию А. Луначарского, - это значит «много переживать, внимая ей, хотя переживать, быть может, и не совсем то, что переживал композитор, так как язык музыки не от­личается полной определенностью».
Я хочу коснуться еще одного из самых главных усло­вий необыкновенного воздействия музыки - особой на­шей настроенности к ее восприятию.
Бывает так, что музыкальное произведение сразу потрясает нас, а иногда, наоборот, при первом прослу­шивании не производит на нас никакого впечатления.
Мне навсегда запомнилась первая встреча с Пятой симфонией Чайковского. Это было лет двадцать назад. Я приехал в Ленинград на время зимних студенческих каникул и однажды взял билет в кинотеатр «Великан». До начала сеанса было еще более часа, и я пошел бро­дить по скверу, но вскоре замерз и вернулся к кинотеат­ру. Его фойе выглядело как концертный зал, и я почти не удивился, когда объявили, что выступит симфониче­ский оркестр, который исполнит вторую часть Пятой симфонии Чайковского.
...Оркестр начал тихо и убаюкивающе, как будто вздыхая. Я стал рассматривать музыкантов. Вот один из них - в середине второго ряда - немолодой, с черны­ми, коротко подстриженными волосами, чуть откинулся назад от пюпитра, приподнял блестящий медный инстру­мент («скрученный в бараний рог», - почему-то поду­малось мне), и раздался робкий, дрожащий звук, похо­жий на человеческий голос. Оркестр «отошел» на задний план, создав тихо звучащий фон.
Дирижер и зал, казалось, затаив дыхание, слушали валторну. Она пела печальную, задумчивую мелодию, очень простую и нежную. Прелесть ее сразу же покорила меня - она словно жаловалась на что-то и просила участия. Это была настоящая песня, но только без слов, и вот эту песню я понимал.
Чуть стихла она, навстречу из оркестра поднялась другая песня, в которой уже чувствовалась радость, ка­кое-то утреннее, рассветное настроение. Это было похоже на робкое ответное признание, вызванное песней валтор­ны. Оно еще не яркое, цвета ранней зари, но обещает солнце... И вот уже смело, без тени неуверенности, вновь появляется в оркестре тема валторны, подхваченная все­ми инструментами.
Вызвав неожиданное робкое признание, она уже. ра­достно требует полного откровения. И это откровение следует ласково, нежно и широко, как раскрытые объ­ятия, звучит мелодия песни...
Кто хоть раз мечтал в юности об ответном чувстве, тот поймет смутно зародившуюся тогда в моем воображе­нии аналогию, которая впоследствии развилась до ясно видимой сцены диалога влюбленных - Ромео и Джульетты.
К сожалению, далеко не всегда бывают так удачны первые встречи с большой музыкой: многие люди и по сей день при звуках сонаты или симфонии выключают радио. И никакие уговоры не помогают. Иногда можно было бы просто брать таких людей за руки и вести на концерт. Впрочем, гарантировать успех в таком случае нельзя... Но зато, если момент был выбран удачно, если душа уже была настроена на «волну большой музыки», то происходит неожиданное: открывается ранее не из­веданная в музыке поэзия высоких мыслей и чувств. Ду­ша человека, как лилия навстречу утреннему солнцу, рас­крывается навстречу музыке.
Солнце большой музыки вливает свою энергию в са­мые высокие движения нашей души. Не случайно же Бетховен сказал, что «музыка - это откровение более высокое, чем мудрость и философия».
Говорят, что каждое музыкальное произведение рож­дается два раза: первый раз, когда его создает композитор и записывает в виде нотных знаков, и второй раз, когда его исполняют музыканты. И у каждого исполнителя од­но и то же произведение будет звучать по-разному: в нём отразятся темперамент и творческая индивидуаль­ность не только автора, но и самого исполнителя. И мо­жет быть, иной автор удивился бы, услышав свое про­изведение в интерпретации исполнителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17