В этом было что-то невыразимо веселое, что-то до того приятное, что она не могла этому противостоять. Встав с постели, она накинула на себя одежду и, притаясь в глубине комнаты, стала всматриваться – откуда доносятся эти голоса.
По другую сторону узкой улицы, на той же высоте, что и ее квартирка, были открыты окна какого-то большого зала. Там, на маленьких деревянных скамеечках, сидело несколько десятков, быть может сорок, детей в возрасте от четырех до шести лет. Они болтали, плакали, смеялись, ссорились, шалили, но время от времени, по знаку толстой пожилой женщины, все брали в руки крючок для вязания и начинали работать. Вот тогда-то, следуя за голосом руководительницы, дети в такт движениям крючка раскачивались и пели нечто вроде песенки. Юдымова не понимала слов, но не могла удержаться, чтобы не повторять плывущие звуки:
Ine stache,
Fadeli ume g'schluh'.
Use ziehe,
Abe Loh…
Это забавляло и живо занимало ее.
«Что бы это могло быть? – думала она. – Школа? Но кто же станет посылать в школу таких крошек?»
Между тем в учебном помещении снова начались шум, игры, крики, беготня, и спустя некоторое время опять слышалась декламация:
Ine stache…
Глядя на эту игру вперемежку с работой, слушая хор голосов, – это было еще не пение, но тут уже слышался ритм, побуждающий к выполнению работы без всякого насилия, – она испытывала странное чувство. Прижавшись к стене, устремив глаза на эту картину, она думала о чем-то, что ей никогда, никогда не приходило в голову.
И едва лишь она поняла эту глубокую и мудрую вещь, как почувствовала смертельную скорбь. В воображении ее все двигались стены, окна, жалюзи, н из глаз лились обильные слезы. Она плакала над собой, и не только над собой… В сердце ее жила бессильная мука – она видела своих детей, растущих на улице, в сточной канаве.
Из этого грустного раздумья ее вывел сильный стук в дверь. Кто-то стучал и вертел дверную ручку. Она боялась открыть и сидела притаясь, но, услышав, что ломятся все сильней, повернула ключ в замке. В квартиру вошел высокий мужчина в жилетке с таким свирепым выражением лица и с такими взбешенными глазами, что Юдымова со страха даже присела на край кровати.
Пришелец стал что-то кричать и размахивать руками.
При этом он ежеминутно показывал листья, которые держал в руках, швырял их на пол, опять брал и запихивал в карман… Он подходил к Юдымовой и задавал какие-то вопросы, а когда она продолжала скромно молчать, он начинал орать все громче. Так он отводил душу с четверть часа. Наконец хлопнул дверьми и вышел.
Едва Юдымова успела отдаться чувству блаженства, он снова вернулся с целыми пригоршнями листьев. Он клал их на стол и, поблескивая белками глаз, через каждые несколько слов повторял:
– U se!
Неведомо почему, ее вдруг одолела зевота. Правда, она прикрывала рот рукой, но пришелец видел это, и его ярость дошла до пароксизма, – он трясся всем телом и топал ногами. Она внимательно оглядывала его с головы до ног, клянясь в душе, что если бы он, господи благослови, второй раз вышел из комнаты, она бы уж не была такой дурой, чтобы открывать запертые на ключ двери. И вправду, скандалист вдруг выскочил, что-то еще крича на лестнице. Она поскорей заперла дверь, легла в постель и прикрылась периной. Как в сонной одури, лежала она часа два, но тут ее снова разбудил стук в дверь. Это был Виктор в сопровождении все того же сердитого швейцарца и детей.
Виктор время от времени что-то лепетал, но больше для того, чтобы показать жене, что говорит по-немецки, чем для разъяснения дела.
– Чего ему от нас надо, Виктор? – спросила Юдымова.
– А вот наши дети оборвали его виноград.
– Что еще за виноград?
– Видишь ли, у нас тут винные лозы на стенах… У этого бюргера целехонький фасад был увит виноградом. А Франек с Каролей взяли и оборвали все листья, повырывали побеги из земли. Вот хайба и трясет лихорадка от злости.
– Зачем вы это сделали?
– Подумаешь, какие страсти, листья пообрывали, есть из-за чего орать…
– Этот хайб говорит, что уже приходил к тебе, – сказал Виктор жене.
– Да, приходил. Даже два раза. Что-то такое говорил, а я слушала. Сказал что знал и ушел.
– Эх, уж с этим народом человеку никогда толку не добиться. Тут что ни шаг, то преступление! Здесь в десять часов вечера тебе уже не разрешается топнуть каблуком в собственной квартире, не то весь дом сбежится! Не разрешается погромче поговорить, не разрешается держать в кухне вязанку дров, топить, когда ветер дует, не разрешается плеснуть из бутылки керосин, чтобы разжечь печку, не то сейчас же двадцать пять франков штрафа – черт его знает что тут разрешается…
Между тем швейцарец все продолжал что-то говорить им. Юдым перевел жене, что тот допытывается, за что эти дети так его обидели, уничтожив созревающую виноградную лозу. Кто их научил быть такими злыми уже в детстве? Выяснение дела пришлось отложить, так как сам Юдым плохо понимал, что тот говорит. Он знал одно, что с этой квартиры его обязательно прогонят и что другой квартиры он безусловно не найдет. Это приводило его в бешенство. Он проклинал «хайбов» на чем свет стоит, ругал их по-польски и по-швейцарски.
Наконец он сказал жене:
– Я тебе прямо скажу, что сидеть здесь не собираюсь.
– Где это?
– Да здесь.
– Что ты опять болтаешь?
– Я махну в Америку.
– Виктор!
– Да это каторга, а не жизнь! Зарабатываю я здесь, верно, больше, чем в Варшаве, но ты знаешь, сколько за такую работу платят в Америке? Мне Вопсикович подробно писал. Вот это деньги.
– Что ты говоришь, что ты говоришь… – бормотала она. – Так мы уж домой никогда…
– В Варшаву? Вот те на! Как же мне возвращаться? Ты что, одурела? Да, наконец, за каким чертом?
Он подумал мгновение, а затем громко заговорил, встряхивая головой:
– Вот что, дорогая моя, бессемер есть во всем мире. Я следую за ним. Где лучше заплатят, туда и иду. Сидеть здесь, в такой дыре? Дураков нет!..
Перед глазами Юдымовой все еще кружились стены, окна и мебель. Она как колода упала на подушки и неподвижными глазами смотрела в выкрашенный масляной краской потолок, который вместе с ней плыл куда-то в бесконечность, в потусторонний мир, все плыл, плыл…
В сумерках
В жизни доктора Юдыма наступила странная пора. Внешне это было все то же существование: те же обязанности, те же домогательства и стычки. Но в сущности молодой врач стал как бы другим человеком. Все, что он делал, все, чем занимался, было как бы оболочкой его подлинной натуры, чем-то вроде тела, в глубине которого расцвел независимый дух. Прием пациентов, дела больницы и курорта, выезды в окрестные села и усадьбы – ни от чего он не отказался, и все это давалось ему даже как-то легче. Но то находили выход лишь живые, кипящие в нем силы.
В глубине души доктора Томаша зрело нечто новое, как нова весна, приходящая после суровой зимы. От восхода до восхода солнца он как бы жил в волшебных рощах, далеких от этого мира, укрытых за высокими стенами. И все еще сохранялось в нем то благоуханное впечатление, которое он пережил в апрельский день, когда впервые прибыл в Цисы и стоял у окна, глядя в глубину аллеи.
Ветви высоких деревьев еще обнажены, серы, тонки, как прутья орешника. Цвет их противоречит удивительной лазури, дрожащей прямо над землей, между стволами, словно легкий, развеянный дымок. Первые сморщенные и слабенькие листки еще едва только обрызгали кусты сирени. Тяжелые почки, словно кисти, литые из золота, свешивались с коричневых веток каштана. Солнце то пламенным пожаром падает на сырую землю, то улетает в свое голубое царство и прячется в разноцветных одеждах облаков. Светло-зеленая трава появилась на серой, дымящейся почве. Первые перышки ее вздрагивают, поворачиваются и тянутся к солнцу. Слышно радостное щебетание птичек и веселый детский крик вдали, а воздух весь пропитан запахом фиалок.
Здесь с каждой утренней зарей просыпалась бодрая сила души, и глаза видели все с удвоенной ясностью. Вопросы и дела внешнего мира представали в ином свете, и во всех предметах взор находил мудрый смысл и порядок. Повседневные мысли выпали из своих гнезд, как спугнутые птенцы, что смотрят на все с изумлением.
Зачем существует весна? Почему минует ночь, почему вновь светает? Куда плывут неутомимые тучи, иной раз невинные, как детские сны, иной раз страшные, как разрубленные топором внутренности, из которых льется алая кровь? Для кого растут весенние цветы, и почему они источают аромат?
Что такое деревья, и по какой причине они среди бела дня роняют на землю подобие ночи – свои чарующие тени?
Вечера, когда месяц повисал в ясном небе, сотворенном, по словам библии, богом, превращались в священную мистерию, были непостижимой тайной, по которой, как по совершенной форме блаженства, вздыхала в тоске душа.
В сумерках панна Иоанна зачастую приходила в парк с единственной теперь своей ученицей, панной Вандой. Там они случайно встречали доктора Томаша и ходили втроем по темным аллеям, разговаривая о вещах вполне нейтральных, о науке, искусстве, социальных проблемах.
Какое-то особое обаяние было в том, что они почти не видели ни лиц, ни глаз, – только темные фигуры, темные силуэты, словно самые души… Лишь в звуке голоса слышались сокровенные мечты, взаимное желание. Иногда, изредка, они встречались в обществе; уста их так же, как в парке, выговаривали безразличные фразы, а глаза вели другой разговор, они вопрошали, отвечали, молили, в них были признания и обещания, разговор во сто крат красноречивей, чем на языке слов.
Юдым словно терял рассудок при одной мысли, что увидит свою «невесту». Так называл он ее мысленно, хотя никогда еще не признавался ей в любви и не просил руки. Но когда он мог видеть эти глаза, которыми улыбалась словно сама любовь, ему казалось, что сердце его начинает истекать кровью, что сладостная смерть, наподобие океанской волны, подхватывает его и несет к ногам этого видения. Счастье и сладостность свиданий были так несравненны, что подавляли даже все плотские желания.
Юдым не желал панны Иоанны как женщины, никогда не срывал с нее в мечтах ее девических одежд. Благоуханная лазурная дымка окружала ее и защищала от похотливых мыслей. Пуще всего, пуще красоты, доброты и разума он любил в ней свою или ее любовь, этот волшебный сад, где вошедшего озаряла неземная способность понимания. Он трепетал при одной мысли, что, коснись он этой милости небес, которую, неведомо почему, встретил на пути, протяни руку и пожелай поближе рассмотреть это неведомое, неземное созданье – оно немедленно исчезнет. А одна мысль об этом наполняла его холодом смерти.
И так в его сердце трепетали рядом влечение и тревога.
Он вглядывался в изысканную и изящную фигуру панны Иоаси, и перед его глазами, как неотвязчивый призрак, вдруг возникал подвал на Теплой. Тогда все достигнутое исчезало, он помнил лишь о своей семье, семье ремесленника, о воспитавшей его тетке, о сотоварищах ее развлечений… Ему казалось, что, съежившийся, оборванный, голодный и униженный, стоящий на грани оподления, он находится в темной подвальной комнате. И вот по лестнице спускается темная фигура. Слышен тихий шелест ее платья, благоуханный шорох ее приближения… Она медленно идет, приостанавливаясь на каждой ступеньке. Несет в прозорливых глазах чудесный свет своей любви.
Можно смотреть на нее. Но если он шевельнется и вымолвит хоть одно умоляющее слово, если коснется ее протянутой руки, то последует нечто, им предчувствуемое, нечто, что его подстерегает, что терпеливо ждет и, вперив глаза, следит за каждым его решением.
Однажды, во второй половине июня, Юдым шел в одну из наиболее отдаленных деревушек. Он сокращал себе дорогу, идя напрямик, тропинками, чтобы, поскорей разделаться с «визитом» и вернуться до заката.
Тропинка шла вдоль реки, которая вилась, омывая большой луг, среди зарослей, между высокими, но плоскими берегами. Дорожка, защищенная тенью деревьев, протоптанная на мягкой почве, подсохла лишь сверху и пружинила под ногами. Вокруг были трава, ветлы и ракиты; Юдым шел быстро, руки в карманах, глаза опущены, – и вдруг на повороте увидел панну Иоанну. В первый миг он был так ошеломлен, что даже не поздоровался с ней, а прошел несколько шагов, раздумывая, ждала ли она его здесь, или это, быть может, сон…
Он бы совсем не удивился, если бы она растворилась в воздухе, как туман на лугу. Он не ощущал даже счастья, а только смотрел на ее бледное и смущенное лицо и заметил, что ее прямой носик с этой стороны виден как-то иначе…
Через некоторое время он наконец догадался, что свершилось чудо… Ему не придется ожидать ее в парке, не придется торопиться к больным, пытаться разными способами сократить часы, остающиеся до сумерек, потому что она тут, она вместе с ним, одна-одинешенька… Он испытал даже что-то вроде разочарования.
– Вы на прогулку? – спросил он, почувствовав в ту же минуту, как выговаривал эти слова, что ведет себя как дурак, потому что ведь это уходящее мгновение – самое важное в жизни и запомнится на всю жизнь. Но тотчас, едва он осознал это, наступило забвение и такое полнейшее безразличие, словно кто-то засыпал предыдущее впечатление мешком песку…
– Я гуляю здесь каждый день; разумеется, если нет дождя… – ответила панна Иоанна.
Юдым знал, что она солгала. Знал, что она пришла сюда впервые и именно затем, чтобы встретить его. Слова ее он слышал хорошо, но ему казалось, что они доносятся откуда-то издалека. Впрочем, он не понимал их, захваченный радостью – глядеть в ее сердце.
– А панна Ванда?
– Панна Ванда в это время ездит верхом с господином управляющим.
– А вы не ездите верхом?
– Езжу. И очень люблю. И когда-то, когда-то… Боже мой!. Но теперь я уж не могу. У меня, должно быть, что-то неладно с сердцем, совсем немного, порок или что-то в этом роде, потому что после каждой прогулки верхом я чувствую боль как раз там, где оно бьется, противное. И после этого у меня бывает бессонница.
Юдым, слыша эти слова, почувствовал самую настоящую физическую боль в своем сердце и такое горе, такое беспричинное, безграничное горе, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не разразиться плачем.
– Почему же вы не посоветовались с каким-нибудь хорошим врачом в Варшаве?
– Э… Хороший врач тут ни при чем. Да, впрочем, стоит ли обращать внимание? Просто не ездить верхом – это так легко…
– Это вовсе не порок сердца. И никакой болезни в этом нет… – говорил он с улыбкой. – Обыкновенное, самое обыкновенное переутомление. Непривычный организм…
– Мой организм?
– …под влиянием усиленного напряжения на некоторое время истощается… Быть может, было бы неплохо, если бы вы перемоглись и какие-нибудь два, а то и три раза в неделю ездили на этой сивке.
– Вы думаете?
– Право так. Вы, должно быть, выглядите на лошади прелестно…
Он сказал эти слова, не задумываясь над их смыслом.
– Вот так терапия! – сказала она, не поднимая глаз. Светлая улыбка, прелестнейшая из улыбок осветила ее лицо словно солнечным сиянием. Брови и губы весело вздрогнули. Одно мгновение Юдым тщетно ждал, что уста скажут крылатое слово, которое таилось в этой прелестной улыбке. Нежный румянец, словно заря, разгорался на ее щеках.
– Знаете, я хочу вас спросить, – говорила она, все больше краснея, – вы не ездили иногда трамваем на Хлодную или на Валицув?
– Ездил… Разумеется… А почему вы об этом спрашиваете?
– Так. Я несколько раз видела, как вы ехали в те края. Вы были тогда немного другой, чем теперь. Впрочем, это, может быть, потому, что вы были в цилиндре. Это было года три тому назад, а то и больше.
– Почему вы тогда обратили на меня внимание?
– Не знаю.
– Зато я очень хорошо знаю.
– Неужто?
– Наверняка знаю.
– Ну, так скажите же, почему?
– Потому что…
Юдым побледнел. Он почувствовал, как у него волосы становятся дыбом на голове и как холодная дрожь волной пробегает по всему телу.
– Нет, – сказал он, – сейчас не скажу. Когда-нибудь в другой раз…
Панна Иоанна обернулась к нему, всмотрелась в его лицо искренними, чистыми глазами и умолкла.
Они долго шли молча.
По ту сторону луга, на краю плоскогорья, были разбросаны избы. Это была деревня, куда направлялся Юдым. Дорожка, узкая в низине, вывела их на широкий, огороженный жердями и изрытый бесчисленными колеями проселок. Панна Иоанна прошла этой широкой дорогой несколько десятков шагов. Вдруг она остановилась и сказала:
– Вы в деревню?
– Да, к больным.
– Туда я не пойду.
– Почему?
– Нет, не пойду.
– Вы вернетесь домой? – спросил он, и в его глазах и в голосе была боль.
– Да, пора. Впрочем… Вы там долго пробудете?
– Не очень, каких-нибудь полчаса.
– Вот как… Я подожду здесь. Или лучше…
– Панна Иоанна!..
– Или лучше там, на склоне того холма.
– Ах, как это хорошо! Это чудесная, чудесная мысль!
Он быстро пошел своей дорогой. Он бы охотно побежал, охотно пренебрег бы больными вообще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
По другую сторону узкой улицы, на той же высоте, что и ее квартирка, были открыты окна какого-то большого зала. Там, на маленьких деревянных скамеечках, сидело несколько десятков, быть может сорок, детей в возрасте от четырех до шести лет. Они болтали, плакали, смеялись, ссорились, шалили, но время от времени, по знаку толстой пожилой женщины, все брали в руки крючок для вязания и начинали работать. Вот тогда-то, следуя за голосом руководительницы, дети в такт движениям крючка раскачивались и пели нечто вроде песенки. Юдымова не понимала слов, но не могла удержаться, чтобы не повторять плывущие звуки:
Ine stache,
Fadeli ume g'schluh'.
Use ziehe,
Abe Loh…
Это забавляло и живо занимало ее.
«Что бы это могло быть? – думала она. – Школа? Но кто же станет посылать в школу таких крошек?»
Между тем в учебном помещении снова начались шум, игры, крики, беготня, и спустя некоторое время опять слышалась декламация:
Ine stache…
Глядя на эту игру вперемежку с работой, слушая хор голосов, – это было еще не пение, но тут уже слышался ритм, побуждающий к выполнению работы без всякого насилия, – она испытывала странное чувство. Прижавшись к стене, устремив глаза на эту картину, она думала о чем-то, что ей никогда, никогда не приходило в голову.
И едва лишь она поняла эту глубокую и мудрую вещь, как почувствовала смертельную скорбь. В воображении ее все двигались стены, окна, жалюзи, н из глаз лились обильные слезы. Она плакала над собой, и не только над собой… В сердце ее жила бессильная мука – она видела своих детей, растущих на улице, в сточной канаве.
Из этого грустного раздумья ее вывел сильный стук в дверь. Кто-то стучал и вертел дверную ручку. Она боялась открыть и сидела притаясь, но, услышав, что ломятся все сильней, повернула ключ в замке. В квартиру вошел высокий мужчина в жилетке с таким свирепым выражением лица и с такими взбешенными глазами, что Юдымова со страха даже присела на край кровати.
Пришелец стал что-то кричать и размахивать руками.
При этом он ежеминутно показывал листья, которые держал в руках, швырял их на пол, опять брал и запихивал в карман… Он подходил к Юдымовой и задавал какие-то вопросы, а когда она продолжала скромно молчать, он начинал орать все громче. Так он отводил душу с четверть часа. Наконец хлопнул дверьми и вышел.
Едва Юдымова успела отдаться чувству блаженства, он снова вернулся с целыми пригоршнями листьев. Он клал их на стол и, поблескивая белками глаз, через каждые несколько слов повторял:
– U se!
Неведомо почему, ее вдруг одолела зевота. Правда, она прикрывала рот рукой, но пришелец видел это, и его ярость дошла до пароксизма, – он трясся всем телом и топал ногами. Она внимательно оглядывала его с головы до ног, клянясь в душе, что если бы он, господи благослови, второй раз вышел из комнаты, она бы уж не была такой дурой, чтобы открывать запертые на ключ двери. И вправду, скандалист вдруг выскочил, что-то еще крича на лестнице. Она поскорей заперла дверь, легла в постель и прикрылась периной. Как в сонной одури, лежала она часа два, но тут ее снова разбудил стук в дверь. Это был Виктор в сопровождении все того же сердитого швейцарца и детей.
Виктор время от времени что-то лепетал, но больше для того, чтобы показать жене, что говорит по-немецки, чем для разъяснения дела.
– Чего ему от нас надо, Виктор? – спросила Юдымова.
– А вот наши дети оборвали его виноград.
– Что еще за виноград?
– Видишь ли, у нас тут винные лозы на стенах… У этого бюргера целехонький фасад был увит виноградом. А Франек с Каролей взяли и оборвали все листья, повырывали побеги из земли. Вот хайба и трясет лихорадка от злости.
– Зачем вы это сделали?
– Подумаешь, какие страсти, листья пообрывали, есть из-за чего орать…
– Этот хайб говорит, что уже приходил к тебе, – сказал Виктор жене.
– Да, приходил. Даже два раза. Что-то такое говорил, а я слушала. Сказал что знал и ушел.
– Эх, уж с этим народом человеку никогда толку не добиться. Тут что ни шаг, то преступление! Здесь в десять часов вечера тебе уже не разрешается топнуть каблуком в собственной квартире, не то весь дом сбежится! Не разрешается погромче поговорить, не разрешается держать в кухне вязанку дров, топить, когда ветер дует, не разрешается плеснуть из бутылки керосин, чтобы разжечь печку, не то сейчас же двадцать пять франков штрафа – черт его знает что тут разрешается…
Между тем швейцарец все продолжал что-то говорить им. Юдым перевел жене, что тот допытывается, за что эти дети так его обидели, уничтожив созревающую виноградную лозу. Кто их научил быть такими злыми уже в детстве? Выяснение дела пришлось отложить, так как сам Юдым плохо понимал, что тот говорит. Он знал одно, что с этой квартиры его обязательно прогонят и что другой квартиры он безусловно не найдет. Это приводило его в бешенство. Он проклинал «хайбов» на чем свет стоит, ругал их по-польски и по-швейцарски.
Наконец он сказал жене:
– Я тебе прямо скажу, что сидеть здесь не собираюсь.
– Где это?
– Да здесь.
– Что ты опять болтаешь?
– Я махну в Америку.
– Виктор!
– Да это каторга, а не жизнь! Зарабатываю я здесь, верно, больше, чем в Варшаве, но ты знаешь, сколько за такую работу платят в Америке? Мне Вопсикович подробно писал. Вот это деньги.
– Что ты говоришь, что ты говоришь… – бормотала она. – Так мы уж домой никогда…
– В Варшаву? Вот те на! Как же мне возвращаться? Ты что, одурела? Да, наконец, за каким чертом?
Он подумал мгновение, а затем громко заговорил, встряхивая головой:
– Вот что, дорогая моя, бессемер есть во всем мире. Я следую за ним. Где лучше заплатят, туда и иду. Сидеть здесь, в такой дыре? Дураков нет!..
Перед глазами Юдымовой все еще кружились стены, окна и мебель. Она как колода упала на подушки и неподвижными глазами смотрела в выкрашенный масляной краской потолок, который вместе с ней плыл куда-то в бесконечность, в потусторонний мир, все плыл, плыл…
В сумерках
В жизни доктора Юдыма наступила странная пора. Внешне это было все то же существование: те же обязанности, те же домогательства и стычки. Но в сущности молодой врач стал как бы другим человеком. Все, что он делал, все, чем занимался, было как бы оболочкой его подлинной натуры, чем-то вроде тела, в глубине которого расцвел независимый дух. Прием пациентов, дела больницы и курорта, выезды в окрестные села и усадьбы – ни от чего он не отказался, и все это давалось ему даже как-то легче. Но то находили выход лишь живые, кипящие в нем силы.
В глубине души доктора Томаша зрело нечто новое, как нова весна, приходящая после суровой зимы. От восхода до восхода солнца он как бы жил в волшебных рощах, далеких от этого мира, укрытых за высокими стенами. И все еще сохранялось в нем то благоуханное впечатление, которое он пережил в апрельский день, когда впервые прибыл в Цисы и стоял у окна, глядя в глубину аллеи.
Ветви высоких деревьев еще обнажены, серы, тонки, как прутья орешника. Цвет их противоречит удивительной лазури, дрожащей прямо над землей, между стволами, словно легкий, развеянный дымок. Первые сморщенные и слабенькие листки еще едва только обрызгали кусты сирени. Тяжелые почки, словно кисти, литые из золота, свешивались с коричневых веток каштана. Солнце то пламенным пожаром падает на сырую землю, то улетает в свое голубое царство и прячется в разноцветных одеждах облаков. Светло-зеленая трава появилась на серой, дымящейся почве. Первые перышки ее вздрагивают, поворачиваются и тянутся к солнцу. Слышно радостное щебетание птичек и веселый детский крик вдали, а воздух весь пропитан запахом фиалок.
Здесь с каждой утренней зарей просыпалась бодрая сила души, и глаза видели все с удвоенной ясностью. Вопросы и дела внешнего мира представали в ином свете, и во всех предметах взор находил мудрый смысл и порядок. Повседневные мысли выпали из своих гнезд, как спугнутые птенцы, что смотрят на все с изумлением.
Зачем существует весна? Почему минует ночь, почему вновь светает? Куда плывут неутомимые тучи, иной раз невинные, как детские сны, иной раз страшные, как разрубленные топором внутренности, из которых льется алая кровь? Для кого растут весенние цветы, и почему они источают аромат?
Что такое деревья, и по какой причине они среди бела дня роняют на землю подобие ночи – свои чарующие тени?
Вечера, когда месяц повисал в ясном небе, сотворенном, по словам библии, богом, превращались в священную мистерию, были непостижимой тайной, по которой, как по совершенной форме блаженства, вздыхала в тоске душа.
В сумерках панна Иоанна зачастую приходила в парк с единственной теперь своей ученицей, панной Вандой. Там они случайно встречали доктора Томаша и ходили втроем по темным аллеям, разговаривая о вещах вполне нейтральных, о науке, искусстве, социальных проблемах.
Какое-то особое обаяние было в том, что они почти не видели ни лиц, ни глаз, – только темные фигуры, темные силуэты, словно самые души… Лишь в звуке голоса слышались сокровенные мечты, взаимное желание. Иногда, изредка, они встречались в обществе; уста их так же, как в парке, выговаривали безразличные фразы, а глаза вели другой разговор, они вопрошали, отвечали, молили, в них были признания и обещания, разговор во сто крат красноречивей, чем на языке слов.
Юдым словно терял рассудок при одной мысли, что увидит свою «невесту». Так называл он ее мысленно, хотя никогда еще не признавался ей в любви и не просил руки. Но когда он мог видеть эти глаза, которыми улыбалась словно сама любовь, ему казалось, что сердце его начинает истекать кровью, что сладостная смерть, наподобие океанской волны, подхватывает его и несет к ногам этого видения. Счастье и сладостность свиданий были так несравненны, что подавляли даже все плотские желания.
Юдым не желал панны Иоанны как женщины, никогда не срывал с нее в мечтах ее девических одежд. Благоуханная лазурная дымка окружала ее и защищала от похотливых мыслей. Пуще всего, пуще красоты, доброты и разума он любил в ней свою или ее любовь, этот волшебный сад, где вошедшего озаряла неземная способность понимания. Он трепетал при одной мысли, что, коснись он этой милости небес, которую, неведомо почему, встретил на пути, протяни руку и пожелай поближе рассмотреть это неведомое, неземное созданье – оно немедленно исчезнет. А одна мысль об этом наполняла его холодом смерти.
И так в его сердце трепетали рядом влечение и тревога.
Он вглядывался в изысканную и изящную фигуру панны Иоаси, и перед его глазами, как неотвязчивый призрак, вдруг возникал подвал на Теплой. Тогда все достигнутое исчезало, он помнил лишь о своей семье, семье ремесленника, о воспитавшей его тетке, о сотоварищах ее развлечений… Ему казалось, что, съежившийся, оборванный, голодный и униженный, стоящий на грани оподления, он находится в темной подвальной комнате. И вот по лестнице спускается темная фигура. Слышен тихий шелест ее платья, благоуханный шорох ее приближения… Она медленно идет, приостанавливаясь на каждой ступеньке. Несет в прозорливых глазах чудесный свет своей любви.
Можно смотреть на нее. Но если он шевельнется и вымолвит хоть одно умоляющее слово, если коснется ее протянутой руки, то последует нечто, им предчувствуемое, нечто, что его подстерегает, что терпеливо ждет и, вперив глаза, следит за каждым его решением.
Однажды, во второй половине июня, Юдым шел в одну из наиболее отдаленных деревушек. Он сокращал себе дорогу, идя напрямик, тропинками, чтобы, поскорей разделаться с «визитом» и вернуться до заката.
Тропинка шла вдоль реки, которая вилась, омывая большой луг, среди зарослей, между высокими, но плоскими берегами. Дорожка, защищенная тенью деревьев, протоптанная на мягкой почве, подсохла лишь сверху и пружинила под ногами. Вокруг были трава, ветлы и ракиты; Юдым шел быстро, руки в карманах, глаза опущены, – и вдруг на повороте увидел панну Иоанну. В первый миг он был так ошеломлен, что даже не поздоровался с ней, а прошел несколько шагов, раздумывая, ждала ли она его здесь, или это, быть может, сон…
Он бы совсем не удивился, если бы она растворилась в воздухе, как туман на лугу. Он не ощущал даже счастья, а только смотрел на ее бледное и смущенное лицо и заметил, что ее прямой носик с этой стороны виден как-то иначе…
Через некоторое время он наконец догадался, что свершилось чудо… Ему не придется ожидать ее в парке, не придется торопиться к больным, пытаться разными способами сократить часы, остающиеся до сумерек, потому что она тут, она вместе с ним, одна-одинешенька… Он испытал даже что-то вроде разочарования.
– Вы на прогулку? – спросил он, почувствовав в ту же минуту, как выговаривал эти слова, что ведет себя как дурак, потому что ведь это уходящее мгновение – самое важное в жизни и запомнится на всю жизнь. Но тотчас, едва он осознал это, наступило забвение и такое полнейшее безразличие, словно кто-то засыпал предыдущее впечатление мешком песку…
– Я гуляю здесь каждый день; разумеется, если нет дождя… – ответила панна Иоанна.
Юдым знал, что она солгала. Знал, что она пришла сюда впервые и именно затем, чтобы встретить его. Слова ее он слышал хорошо, но ему казалось, что они доносятся откуда-то издалека. Впрочем, он не понимал их, захваченный радостью – глядеть в ее сердце.
– А панна Ванда?
– Панна Ванда в это время ездит верхом с господином управляющим.
– А вы не ездите верхом?
– Езжу. И очень люблю. И когда-то, когда-то… Боже мой!. Но теперь я уж не могу. У меня, должно быть, что-то неладно с сердцем, совсем немного, порок или что-то в этом роде, потому что после каждой прогулки верхом я чувствую боль как раз там, где оно бьется, противное. И после этого у меня бывает бессонница.
Юдым, слыша эти слова, почувствовал самую настоящую физическую боль в своем сердце и такое горе, такое беспричинное, безграничное горе, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не разразиться плачем.
– Почему же вы не посоветовались с каким-нибудь хорошим врачом в Варшаве?
– Э… Хороший врач тут ни при чем. Да, впрочем, стоит ли обращать внимание? Просто не ездить верхом – это так легко…
– Это вовсе не порок сердца. И никакой болезни в этом нет… – говорил он с улыбкой. – Обыкновенное, самое обыкновенное переутомление. Непривычный организм…
– Мой организм?
– …под влиянием усиленного напряжения на некоторое время истощается… Быть может, было бы неплохо, если бы вы перемоглись и какие-нибудь два, а то и три раза в неделю ездили на этой сивке.
– Вы думаете?
– Право так. Вы, должно быть, выглядите на лошади прелестно…
Он сказал эти слова, не задумываясь над их смыслом.
– Вот так терапия! – сказала она, не поднимая глаз. Светлая улыбка, прелестнейшая из улыбок осветила ее лицо словно солнечным сиянием. Брови и губы весело вздрогнули. Одно мгновение Юдым тщетно ждал, что уста скажут крылатое слово, которое таилось в этой прелестной улыбке. Нежный румянец, словно заря, разгорался на ее щеках.
– Знаете, я хочу вас спросить, – говорила она, все больше краснея, – вы не ездили иногда трамваем на Хлодную или на Валицув?
– Ездил… Разумеется… А почему вы об этом спрашиваете?
– Так. Я несколько раз видела, как вы ехали в те края. Вы были тогда немного другой, чем теперь. Впрочем, это, может быть, потому, что вы были в цилиндре. Это было года три тому назад, а то и больше.
– Почему вы тогда обратили на меня внимание?
– Не знаю.
– Зато я очень хорошо знаю.
– Неужто?
– Наверняка знаю.
– Ну, так скажите же, почему?
– Потому что…
Юдым побледнел. Он почувствовал, как у него волосы становятся дыбом на голове и как холодная дрожь волной пробегает по всему телу.
– Нет, – сказал он, – сейчас не скажу. Когда-нибудь в другой раз…
Панна Иоанна обернулась к нему, всмотрелась в его лицо искренними, чистыми глазами и умолкла.
Они долго шли молча.
По ту сторону луга, на краю плоскогорья, были разбросаны избы. Это была деревня, куда направлялся Юдым. Дорожка, узкая в низине, вывела их на широкий, огороженный жердями и изрытый бесчисленными колеями проселок. Панна Иоанна прошла этой широкой дорогой несколько десятков шагов. Вдруг она остановилась и сказала:
– Вы в деревню?
– Да, к больным.
– Туда я не пойду.
– Почему?
– Нет, не пойду.
– Вы вернетесь домой? – спросил он, и в его глазах и в голосе была боль.
– Да, пора. Впрочем… Вы там долго пробудете?
– Не очень, каких-нибудь полчаса.
– Вот как… Я подожду здесь. Или лучше…
– Панна Иоанна!..
– Или лучше там, на склоне того холма.
– Ах, как это хорошо! Это чудесная, чудесная мысль!
Он быстро пошел своей дорогой. Он бы охотно побежал, охотно пренебрег бы больными вообще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40