То это что-то похожее на титанические стрелы, которыми можно было бы пробить Свентокшижский костел. Тянулись какие-то непрочные, недолговечные холмы, ласкающие глаз своими мягкими формами, а за ними отвратительные ямы, напоминающие о неведомой и темной, о худшей жизненной муке, – напоминающие о ней так живо, как крик ужаса.
Около полудня извозчик прибыл, наконец, на место и остановился в чистом поле перед одиноким зданием, которое связывало с внешним миром полосу железной дороги. Внизу была лавчонка с кричащей вывеской. В глубине за лавкой обиталище еврейской семьи, многочисленные представители которой, как только извозчик остановился, появились в дверях. Окостеневшие от холода дети Виктора, вытаращив глаза, смотрели на этот «дом», построенный из трухлявых бревен, вероятно, вышедшей в отставку корчмы или сарая, покрашенных в кирпичный цвет с красным узором вокруг дверей и окон. Виктор вылез и спросил одного из глядящих на него людей, нельзя ли получить рюмку «монопольки», чтобы согреться. Из дому тотчас была вынесена бутылка, и вся семья выпила по рюмке. Извозчик вынужден был выпить две, так как после одной никак не мог разобрать, что у нее за вкус.
В тумане виднелись какие-то серые очертания. Еврейчики объяснили, что это и есть как раз железнодорожная станция. Поезд, идущий на Сосновицы, должен был прийти через какие-нибудь три четверти часа. Юдыму надо было торопиться. Семье оставалось проводить его еще немного пешком и, не доходя до местечка, вернуться, сесть в ожидающую извозчичью пролетку, чтобы ехать обратно в Варшаву.
И вот они быстро идут вдоль насыпи по замерзшим комьям тропинки. Виктор бежал впереди. Иногда ему казалось, что уже поздно, что поезд подходит… Тогда сн ускорял шаг…
Жена и дети Юдыма поспевали за ним, подражая его движеньям. Но иногда он замедлял шаги и начинал говорить отрывистые слова, советуя жене сделать то, другое. Ей хотелось обсудить еще тысячи вопросов, она надеялась, что сможет еще удержать его хоть на день, на несколько часов… Мысли в ее голове перепутались и носились в вихре, как эти снежные хлопья. Она чувствовала во рту, в горле, во всех внутренностях жгучий вкус водки и какую-то дурноту. Ей было все равно, и вместе с тем ей было так жаль! Сердце сжималось, словно его стянула и резала надвое тонкая нитка. Но сильнее всего была в ней неразумная уверенность, что кто бы и зачем бы ни сделал что-нибудь на свете, всегда ей одной придется нести бремя. Она должна прокормить детей. Он, Виктор, – уезжает. Ничего не поделаешь, так надо… Ох, как жжет эта водка! Такой чад в голове, такой дурацкий чад… Надо же все-таки понять, что к чему. Раз она родила детей, то должна их выкормить. Как всякое животное, как животное… Известное дело. Отец может уйти, а она нет. Она мать. Так это называется: мать. Конечно, это понятно, он должен идти, – еще как понятно! Это понимание лежит под сердцем, словно зачатое дитя или открытая рана, в которую все время сыплется песок. В ее груди лежит согласие, которое она дала на этот уход.
За несколько сот шагов до первых домов городишка Виктор остановился и сказал, что пора уж проститься… Голос его дрогнул.
По обеим сторонам широкого шоссе, на которое они ступили, чернели ракиты. Темно-коричневые, оледенелые, повисшие прутья бились о крепкую деревянную ограду, покрашенную в черный цвет. То был жестокий, пронизывающий звук. Ветер дул низом, под щитами ограждения, и сметал с дороги тонкие снежные складки, обнажая темный лед и стертые колесами телег гребни старой колеи.
– Виктор, – простонала Юдымова, – не бросишь меня? Побойся ты бога, Виктор…
– Вот тебе на… теперь…
– Потому что, если бы ты меня бросил!..
– Ну, время ли сейчас… Поезд идет! Будь же умницей.
– Ты знаешь, эти дети – твои… Виктор, Виктор… – рыдала она тихо и робко, замирающим голосом.
– Да напишу ведь я, как только получу работу. И первые же деньги, то же самое, пришлю. Что ты думаешь…
Он быстро обнял ее, прижал к себе. Затем детей.
Они и оглянуться не успели, как он уже шел по дороге к станции. Потащились было за ним, но он махнул им рукой раз, другой, приказывая возвращаться. И еще крикнул, что иначе извозчик не дождется и уедет. Они остановились и смотрели ему вслед. Видны были измятое пальто, брюки из плохонького сукна, вытянувшиеся на коленях, широкие, но не доходящие до штиблет, порыжевшая плоская шляпа. Только лица его не было видно.
Юдымова, рыдая, сказала детям:
– Видите, это отец там идет… Это отец… там…
Франека ни чуточки не удивило это сообщение. Он преспокойно стоял и ковырял в носу.
Фигура Виктора все слабее чернела среди сыплющеюся снега. Наконец, она скрылась за пригорком и исчезла из глаз.
Тогда Юдымова схватила Каролю за руку и побежала обратно, чтобы по возможности сократить время, за которое придется платить извозчику. На бегу она отчаянно звала Франека, который с истинным удовольствием пускал по дороге комья замерзшей земли.
На рассвете
Рано поутру доктор Юдым собрался обойти своих «заморышей» в окрестных деревнях. Еще только начался апрель. Луга были мокры, пашни темны, на дорогах стояли глубокие лужи. Они все росли под непрестанно накрапывающим мелким дождичком, сеющим подвижный туман, плывущий из низин, гонимый медленными плавными дуновениями ветерка. Но перескакивая то тут, то там через канавы, цепляясь за плетни, можно было пройти, не промокнув, хоть целые версты.
Доктор был одет в теплую куртку и грубые высокие сапоги. Он шел погруженный в воинственные мысли и насвистывая популярную арию – до того фальшиво, что сойти с рук европейцу это могло только в окрестностях Цисов, да и то в чистом поле. Дорога тянулась вдоль опушки по обрывистым холмам. Она то ниспадала в яр, то взбиралась вверх, а то, как прямой шов, делила поле, расположенное на месте выкорчеванного леса. В мокрых лощинах стлалась уже та светлая мурава, напоминая чудесный румянец на лице человека, которого тяжкая болезнь поставила перед лицом смерти. Крестьянские полоски были еще мертвы.
Доктор спешил взобраться на самый высокий, господствующий над округой холм, чтобы увидеть солнечный диск, который еще не выглянул из-за противоположной горы, хотя уже плыл над землей.
В лесу, по опушке которого он шел, царила весенняя сырость. Мхи, висящие на сучьях пихт, словно заиндевевшие зимние шубы, были мокры, и с них ежеминутно срывались темные капли. Только они и были подвижны среди уснувших деревьев. Казалось, это они выделяют резкий, влажный лесной запах. То тут, то там на стволах свисали клочья коры, словно уродливые лохмотья, которые весна насыщала водой и медленно тянула к земле. В глубине наполовину вырубленного леса еще залегала мокрая тьма, в которой клубились лесные испарения. Стволы осин были какого-то желтоватого цвета. Грабы чернели и блестели от дождя, как сталь. На светлой коре сосен у самых верхушек образовались рубцы, будто странные рисунки, будто контуры каких-то предметов, силуэты странных лиц… Среди намокших стволов и чащей свисающих под тяжестью дождя ветвей, как сонная греза, которую не отгонишь, манила глаз то склонившаяся березка, то молодая осина, осыпанная, словно раскаленными углями, множеством свежих почек. Что-то радовалось в человеке при виде такого деревца, что-то с глубокой нежностью приветствовало его.
Доктор Юдым чувствовал, что в этом, быть может, есть даже некоторая доля сентиментальности, или чего-нибудь еще похуже, но поделать с собой ничего не мог.
«Конечно, – думал он, – такой сантимент нельзя ни разрезать тончайшим ланцетом, ни даже увидеть под микроскопом. Но что ж, когда сантимент существует и является таким же фактом, как точнейшим образом описанная бацилла».
Занятый столь примитивными мыслями, он вошел в лес, уселся на старый пень и стал ждать. Темные тучи образовали как бы широкую сеть, которая тянулась от одного до другого края горизонта и свисала длинными сачками. Каждая ячея вытряхивала из себя дождь, теплый, дробный, легкий как пух. А за тучей оставалось чистое пространство, чудесная голубовато-зеленая глубь, пронизанная пурпуром утренней зари. У самого края далекого горизонта появились белые и румяные облачка, пробуждающие своим видом странное волнение, словно прелестные, широко открытые глаза женщины, когда она грезит. Было тихо, так тихо, что можно было услышать шорох тихого дождя в лужах, рябых от падающих в них капель. Всюду по земле струились мелкие ручейки, как резвящиеся дети, которые не знают, почему и куда они бегут вприпрыжку с такой радостью.
В этой тишине доктор услышал резкий стук колес. Вскоре на вершине холма появились кони в клубах пара, везущие бричку. Лошади были утомлены и так забрызганы грязью, что из гнедых превратились в серых, бричка была тоже облеплена грязью, – все, даже кучер на козлах и фигура на сиденье, носило на себе следы длительного путешествия.
Юдым пристально всмотрелся в сидящую е бричке даму и узнал «особу из усадьбы» – панну Иоанну.
На ней был французский светло-зеленый плащ с капюшоном. Капюшон она натянула на голову, чтобы защититься от дождя. Казалось, она дремала.
Доктор, которого сильно заинтересовало, откуда могла возвращаться панна Иоанна в этот час и п‹ дороге, которая вела не из города, встал со своего пня и пошел по обочине навстречу экипажу, не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает. Он был от нее в нескольких шагах, когда Иоанна подняла голову и заметила его. На лице ее отразилось смущение и как бы даже испуг. Она натянула капюшон на глаза, затем отвернулась… Доктор приветствовал ее поклоном и с вопросительной улыбкой на губах остановился у экипажа.
– Что это за эскапада, панна Иоанна, откуда вы возвращаетесь?
– Как видите… Из путешествия.
– Вижу. И вижу даже, что путешествие было, должно быть, дальнее.
Кучер остановил лошадей. С минуту панна Иоанна смущенно теребила край полости. На ее, как говорили, «немыслимо правдивом» лице отражалось усилие утаить что-то. Краска разгоралась на щеках… Она сказала тихо:
– Я была у исповеди… В Воле Замецкой.
– Так далеко? И почему ночью? Смотрите, в другой раз не делайте этого. Слыханное ли дело… Дождь, ночью было холодно, вы вся промокли. Прошу простить, что я вмешиваюсь непрошенный, но, как врач, я считаю своим долгом сделать это замечание.
Между тем он делал его по побуждениям отнюдь не медицинским. Сердце колотилось в его груди. Это лицо в глубине зеленого капюшона, потупленные глаза, растрепавшиеся прекрасные волосы, выбивающиеся на лоб, а особенно глаза, глаза и пламя румянца… Все это было как чары странного леса, все словно объединилось с солнцем, которое выплывало из-за тумана над тихой, сонной лесной глушью. Юдым беспомощно стоял у подножки экипажа и сощуренными глазами всматривался в эти пугливые черты.
– Э, барышня, что уж тут скрывать от пана доктора… – внезапно сказал кучер, поворачиваясь на козлах. – Мы не к исповеди с барышней ездили.
– Фелек! – крикнула панна Подборская.
– Если вы не желаете… – сказал Юдым, снимая шляпу. – Я не хотел бы причинить ни малейшей неприятности.
– Да ведь такого дела не скроешь, хоть мы на голову стань. Все равно люди уж чешут языки… – настаивал на своем Фелек.
– Да что такое?
– Мы, пан доктор, ездили искать ясновельможную панну, панну Наталью.
– Как так искать? – недоуменно спросил Юдым упавшим голосом. – Как это – искать?
Вместо, ответа панна Иоанна быстро встала и выскочила из экипажа. Лицо ее было измучено. Дрожа как в лихорадке, она подала глазами знак, что хочет сказать Юдыму всю правду, но не при кучере. Они отошли на несколько шагов. Фелек понял и слегка шевельнул вожжами. Кони тронулись и медленным шагом стали спускаться с горы. Стук колес о перерезающие дорогу корни сосен и пихт заглушал разговор.
– Наталька уехала из дому, – говорила панна Иоанна, – без ведома бабки.
– Одна?
– Нет.
– С паном Карбовским?
– Да… С паном… паном Карбовским.
Она говорила, кутаясь в плащ, будто пронизываемая мучительным холодом.
– Бедная бабушка так страшно страдает. Она сейчас же пошла на могилу пана Януария и простерлась в часовне перед образом Христа. Мы не знали… не знали, где она. Такое несчастье!
– Но откуда же известно?…
– Пан Воршевич еще вчера откуда-то узнал, что Наталька уехала в Волю Замецкую. Прямо понять не могу, откуда он мог это знать. Это такой проницательный человек… Он догадался, что они обвенчаются именно в этом костеле, в Воле. Там есть такой ксендз, говорят, очень несимпатичный. И правда, он согласился обвенчать их. Видимо, потому бабушка и послала меня вчера в ночь. Я поехала немедленно. Мы мчались во весь дух, но напрасно. Когда я приехала, все было уже кончено: они уехали. Велели сказать, если бы кто спрашивал, что едут прямо за границу.
– Знаете, это было… Это можно было предвидеть. То есть не это именно, но что-то в этом роде.
– Ах, пан доктор! Какова же моя роль во всем этом деле?
– Ваша роль?
– Ведь я была ее учительницей, наставницей, как бы наперсницей. Я догадывалась, я даже знала об этой любви. Я терпеть не могла этого господина, и, видимо, поэтому верила, что эта вспышка чувств пройдет. А теперь всякий может сказать, что это, вероятно, мое влияние и, к сожалению, даже будет прав. Я часто говорила Натальке о том, что брак без любви есть нечто чудовищное, наполняющее меня презрением, что она никогда, никогда в жизни не должна… Кто же мог предвидеть, что она это так поймет!
– Да вы успокойтесь. На панну Наталию такого рода разговоры производили не слишком сильное впечатление. Это натура независимая, смелая, беспощадная.
– О да, беспощадная. В письме к бабке, которое я везу, она ясно сказала, что все свое состояние, унаследованное от матери, изымает полностью, ибо, как совершеннолетняя, имеет на это право. Так и написала своей бабушке: «как совершеннолетняя…»
– И большое состояние?
– Кажется, очень значительное.
– Ну, значит, некоторое время пану Карбовскому будет что транжирить.
Панна Иоанна остановилась, словно вдруг что-то вспомнив, и бросила на Юдыма взгляд блестящий, словно лукавый.
– Ах, я тут болтаю, и мне даже в голову не пришло, как это неприятно вам…
– Мне? Неприятно?
– Ах, ну да… Ведь и вы были влюблены в Натальку… Ради бога, простите меня…
– Я? – сказал Юдым. – Я был влюблен?
– Верьте мне, я не с досады все это говорила!
– Вы совершенно напрасно меня так жалеете, я совсем не чувствую себя огорченным. Даю вам честное слово, я не влюблен в панну Наталию. Нет, нет, – воскликнул он с выражением радости в глазах и голосе, – я совсем не влюблен в нее!
Это его отрицание было как бы окончанием их разговора. Все было теперь сказано до конца.
Несколько десятков шагов они прошли молча, так как были попросту не в состоянии говорить. Панна Иоанна ускорила шаги:
– Мне пора ехать.
Юдым проводил ее до пролетки.
Когда она подавала ему руку, на лице ее было выражение какой-то болезненной тревоги, как у человека, который силой предчувствия замечает нечто, чего его чувства еще не в силах воспринять. Юдым смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Помогая ей подняться на подножку пролетки, остановившейся посреди грязной дороги, и почувствовав ее тело так близко, почти в своих объятиях, он испытал какую-то чудесную иллюзию.
Кто мог бы поверить, что это она, та самая, что это запах ее волос? До сих пор он видел в ней сестру, человека, умного и сердечного, существо своей породы – из той сферы, где' ради чего-то высокого и непонятного для толпы эгоистов без отдыха хлопочут и радостно трудятся братские души. И теперь он безумствовал от счастья. Она не только такая! Воистину дьявольская мечта, как змей, скользнула в его грудь. Он чувствовал себя так, будто цвет ее волос, их слабый аромат навеки стали его собственностью.
К его сердцу, словно благоуханные цветы, подступили какая-то мучительная забота и несказанная нежность, какая-то смутная жалость. Это было чуждо его духу и внезапным своим приходом пробуждало благоговейное удивление и задумчивость.
Пролетка удалилась и исчезла за поворотом.
И тут Юдым почувствовал, что сердце его сжимается и дрожит. Он стоял на опушке леса и жестоко упрекал себя, почему не поговорил с нею дольше.
Столько еще нужно было сказать, столько безмерно важных вещей! Каждое слово, которое сейчас появлялось из мрака, обладало своим предвечным бытием, своей собственной формой, своим смыслом и местом, содержанием и логическим значением, словно звук симфонии, неизбежный, необходимый, превосходно стоящий на своем месте. В каждом из них были заключены как бы целые просторы, как бы весенние окрестности, где благоухают влажные поля и шелестят высокие деревья.
Ленивой походкой побрел он своей дорогой к деревне, расположенной по другую сторону долины. Когда он достиг вершины холма, солнце прорвалось сквозь тучи над далекими лесами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Около полудня извозчик прибыл, наконец, на место и остановился в чистом поле перед одиноким зданием, которое связывало с внешним миром полосу железной дороги. Внизу была лавчонка с кричащей вывеской. В глубине за лавкой обиталище еврейской семьи, многочисленные представители которой, как только извозчик остановился, появились в дверях. Окостеневшие от холода дети Виктора, вытаращив глаза, смотрели на этот «дом», построенный из трухлявых бревен, вероятно, вышедшей в отставку корчмы или сарая, покрашенных в кирпичный цвет с красным узором вокруг дверей и окон. Виктор вылез и спросил одного из глядящих на него людей, нельзя ли получить рюмку «монопольки», чтобы согреться. Из дому тотчас была вынесена бутылка, и вся семья выпила по рюмке. Извозчик вынужден был выпить две, так как после одной никак не мог разобрать, что у нее за вкус.
В тумане виднелись какие-то серые очертания. Еврейчики объяснили, что это и есть как раз железнодорожная станция. Поезд, идущий на Сосновицы, должен был прийти через какие-нибудь три четверти часа. Юдыму надо было торопиться. Семье оставалось проводить его еще немного пешком и, не доходя до местечка, вернуться, сесть в ожидающую извозчичью пролетку, чтобы ехать обратно в Варшаву.
И вот они быстро идут вдоль насыпи по замерзшим комьям тропинки. Виктор бежал впереди. Иногда ему казалось, что уже поздно, что поезд подходит… Тогда сн ускорял шаг…
Жена и дети Юдыма поспевали за ним, подражая его движеньям. Но иногда он замедлял шаги и начинал говорить отрывистые слова, советуя жене сделать то, другое. Ей хотелось обсудить еще тысячи вопросов, она надеялась, что сможет еще удержать его хоть на день, на несколько часов… Мысли в ее голове перепутались и носились в вихре, как эти снежные хлопья. Она чувствовала во рту, в горле, во всех внутренностях жгучий вкус водки и какую-то дурноту. Ей было все равно, и вместе с тем ей было так жаль! Сердце сжималось, словно его стянула и резала надвое тонкая нитка. Но сильнее всего была в ней неразумная уверенность, что кто бы и зачем бы ни сделал что-нибудь на свете, всегда ей одной придется нести бремя. Она должна прокормить детей. Он, Виктор, – уезжает. Ничего не поделаешь, так надо… Ох, как жжет эта водка! Такой чад в голове, такой дурацкий чад… Надо же все-таки понять, что к чему. Раз она родила детей, то должна их выкормить. Как всякое животное, как животное… Известное дело. Отец может уйти, а она нет. Она мать. Так это называется: мать. Конечно, это понятно, он должен идти, – еще как понятно! Это понимание лежит под сердцем, словно зачатое дитя или открытая рана, в которую все время сыплется песок. В ее груди лежит согласие, которое она дала на этот уход.
За несколько сот шагов до первых домов городишка Виктор остановился и сказал, что пора уж проститься… Голос его дрогнул.
По обеим сторонам широкого шоссе, на которое они ступили, чернели ракиты. Темно-коричневые, оледенелые, повисшие прутья бились о крепкую деревянную ограду, покрашенную в черный цвет. То был жестокий, пронизывающий звук. Ветер дул низом, под щитами ограждения, и сметал с дороги тонкие снежные складки, обнажая темный лед и стертые колесами телег гребни старой колеи.
– Виктор, – простонала Юдымова, – не бросишь меня? Побойся ты бога, Виктор…
– Вот тебе на… теперь…
– Потому что, если бы ты меня бросил!..
– Ну, время ли сейчас… Поезд идет! Будь же умницей.
– Ты знаешь, эти дети – твои… Виктор, Виктор… – рыдала она тихо и робко, замирающим голосом.
– Да напишу ведь я, как только получу работу. И первые же деньги, то же самое, пришлю. Что ты думаешь…
Он быстро обнял ее, прижал к себе. Затем детей.
Они и оглянуться не успели, как он уже шел по дороге к станции. Потащились было за ним, но он махнул им рукой раз, другой, приказывая возвращаться. И еще крикнул, что иначе извозчик не дождется и уедет. Они остановились и смотрели ему вслед. Видны были измятое пальто, брюки из плохонького сукна, вытянувшиеся на коленях, широкие, но не доходящие до штиблет, порыжевшая плоская шляпа. Только лица его не было видно.
Юдымова, рыдая, сказала детям:
– Видите, это отец там идет… Это отец… там…
Франека ни чуточки не удивило это сообщение. Он преспокойно стоял и ковырял в носу.
Фигура Виктора все слабее чернела среди сыплющеюся снега. Наконец, она скрылась за пригорком и исчезла из глаз.
Тогда Юдымова схватила Каролю за руку и побежала обратно, чтобы по возможности сократить время, за которое придется платить извозчику. На бегу она отчаянно звала Франека, который с истинным удовольствием пускал по дороге комья замерзшей земли.
На рассвете
Рано поутру доктор Юдым собрался обойти своих «заморышей» в окрестных деревнях. Еще только начался апрель. Луга были мокры, пашни темны, на дорогах стояли глубокие лужи. Они все росли под непрестанно накрапывающим мелким дождичком, сеющим подвижный туман, плывущий из низин, гонимый медленными плавными дуновениями ветерка. Но перескакивая то тут, то там через канавы, цепляясь за плетни, можно было пройти, не промокнув, хоть целые версты.
Доктор был одет в теплую куртку и грубые высокие сапоги. Он шел погруженный в воинственные мысли и насвистывая популярную арию – до того фальшиво, что сойти с рук европейцу это могло только в окрестностях Цисов, да и то в чистом поле. Дорога тянулась вдоль опушки по обрывистым холмам. Она то ниспадала в яр, то взбиралась вверх, а то, как прямой шов, делила поле, расположенное на месте выкорчеванного леса. В мокрых лощинах стлалась уже та светлая мурава, напоминая чудесный румянец на лице человека, которого тяжкая болезнь поставила перед лицом смерти. Крестьянские полоски были еще мертвы.
Доктор спешил взобраться на самый высокий, господствующий над округой холм, чтобы увидеть солнечный диск, который еще не выглянул из-за противоположной горы, хотя уже плыл над землей.
В лесу, по опушке которого он шел, царила весенняя сырость. Мхи, висящие на сучьях пихт, словно заиндевевшие зимние шубы, были мокры, и с них ежеминутно срывались темные капли. Только они и были подвижны среди уснувших деревьев. Казалось, это они выделяют резкий, влажный лесной запах. То тут, то там на стволах свисали клочья коры, словно уродливые лохмотья, которые весна насыщала водой и медленно тянула к земле. В глубине наполовину вырубленного леса еще залегала мокрая тьма, в которой клубились лесные испарения. Стволы осин были какого-то желтоватого цвета. Грабы чернели и блестели от дождя, как сталь. На светлой коре сосен у самых верхушек образовались рубцы, будто странные рисунки, будто контуры каких-то предметов, силуэты странных лиц… Среди намокших стволов и чащей свисающих под тяжестью дождя ветвей, как сонная греза, которую не отгонишь, манила глаз то склонившаяся березка, то молодая осина, осыпанная, словно раскаленными углями, множеством свежих почек. Что-то радовалось в человеке при виде такого деревца, что-то с глубокой нежностью приветствовало его.
Доктор Юдым чувствовал, что в этом, быть может, есть даже некоторая доля сентиментальности, или чего-нибудь еще похуже, но поделать с собой ничего не мог.
«Конечно, – думал он, – такой сантимент нельзя ни разрезать тончайшим ланцетом, ни даже увидеть под микроскопом. Но что ж, когда сантимент существует и является таким же фактом, как точнейшим образом описанная бацилла».
Занятый столь примитивными мыслями, он вошел в лес, уселся на старый пень и стал ждать. Темные тучи образовали как бы широкую сеть, которая тянулась от одного до другого края горизонта и свисала длинными сачками. Каждая ячея вытряхивала из себя дождь, теплый, дробный, легкий как пух. А за тучей оставалось чистое пространство, чудесная голубовато-зеленая глубь, пронизанная пурпуром утренней зари. У самого края далекого горизонта появились белые и румяные облачка, пробуждающие своим видом странное волнение, словно прелестные, широко открытые глаза женщины, когда она грезит. Было тихо, так тихо, что можно было услышать шорох тихого дождя в лужах, рябых от падающих в них капель. Всюду по земле струились мелкие ручейки, как резвящиеся дети, которые не знают, почему и куда они бегут вприпрыжку с такой радостью.
В этой тишине доктор услышал резкий стук колес. Вскоре на вершине холма появились кони в клубах пара, везущие бричку. Лошади были утомлены и так забрызганы грязью, что из гнедых превратились в серых, бричка была тоже облеплена грязью, – все, даже кучер на козлах и фигура на сиденье, носило на себе следы длительного путешествия.
Юдым пристально всмотрелся в сидящую е бричке даму и узнал «особу из усадьбы» – панну Иоанну.
На ней был французский светло-зеленый плащ с капюшоном. Капюшон она натянула на голову, чтобы защититься от дождя. Казалось, она дремала.
Доктор, которого сильно заинтересовало, откуда могла возвращаться панна Иоанна в этот час и п‹ дороге, которая вела не из города, встал со своего пня и пошел по обочине навстречу экипажу, не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает. Он был от нее в нескольких шагах, когда Иоанна подняла голову и заметила его. На лице ее отразилось смущение и как бы даже испуг. Она натянула капюшон на глаза, затем отвернулась… Доктор приветствовал ее поклоном и с вопросительной улыбкой на губах остановился у экипажа.
– Что это за эскапада, панна Иоанна, откуда вы возвращаетесь?
– Как видите… Из путешествия.
– Вижу. И вижу даже, что путешествие было, должно быть, дальнее.
Кучер остановил лошадей. С минуту панна Иоанна смущенно теребила край полости. На ее, как говорили, «немыслимо правдивом» лице отражалось усилие утаить что-то. Краска разгоралась на щеках… Она сказала тихо:
– Я была у исповеди… В Воле Замецкой.
– Так далеко? И почему ночью? Смотрите, в другой раз не делайте этого. Слыханное ли дело… Дождь, ночью было холодно, вы вся промокли. Прошу простить, что я вмешиваюсь непрошенный, но, как врач, я считаю своим долгом сделать это замечание.
Между тем он делал его по побуждениям отнюдь не медицинским. Сердце колотилось в его груди. Это лицо в глубине зеленого капюшона, потупленные глаза, растрепавшиеся прекрасные волосы, выбивающиеся на лоб, а особенно глаза, глаза и пламя румянца… Все это было как чары странного леса, все словно объединилось с солнцем, которое выплывало из-за тумана над тихой, сонной лесной глушью. Юдым беспомощно стоял у подножки экипажа и сощуренными глазами всматривался в эти пугливые черты.
– Э, барышня, что уж тут скрывать от пана доктора… – внезапно сказал кучер, поворачиваясь на козлах. – Мы не к исповеди с барышней ездили.
– Фелек! – крикнула панна Подборская.
– Если вы не желаете… – сказал Юдым, снимая шляпу. – Я не хотел бы причинить ни малейшей неприятности.
– Да ведь такого дела не скроешь, хоть мы на голову стань. Все равно люди уж чешут языки… – настаивал на своем Фелек.
– Да что такое?
– Мы, пан доктор, ездили искать ясновельможную панну, панну Наталью.
– Как так искать? – недоуменно спросил Юдым упавшим голосом. – Как это – искать?
Вместо, ответа панна Иоанна быстро встала и выскочила из экипажа. Лицо ее было измучено. Дрожа как в лихорадке, она подала глазами знак, что хочет сказать Юдыму всю правду, но не при кучере. Они отошли на несколько шагов. Фелек понял и слегка шевельнул вожжами. Кони тронулись и медленным шагом стали спускаться с горы. Стук колес о перерезающие дорогу корни сосен и пихт заглушал разговор.
– Наталька уехала из дому, – говорила панна Иоанна, – без ведома бабки.
– Одна?
– Нет.
– С паном Карбовским?
– Да… С паном… паном Карбовским.
Она говорила, кутаясь в плащ, будто пронизываемая мучительным холодом.
– Бедная бабушка так страшно страдает. Она сейчас же пошла на могилу пана Януария и простерлась в часовне перед образом Христа. Мы не знали… не знали, где она. Такое несчастье!
– Но откуда же известно?…
– Пан Воршевич еще вчера откуда-то узнал, что Наталька уехала в Волю Замецкую. Прямо понять не могу, откуда он мог это знать. Это такой проницательный человек… Он догадался, что они обвенчаются именно в этом костеле, в Воле. Там есть такой ксендз, говорят, очень несимпатичный. И правда, он согласился обвенчать их. Видимо, потому бабушка и послала меня вчера в ночь. Я поехала немедленно. Мы мчались во весь дух, но напрасно. Когда я приехала, все было уже кончено: они уехали. Велели сказать, если бы кто спрашивал, что едут прямо за границу.
– Знаете, это было… Это можно было предвидеть. То есть не это именно, но что-то в этом роде.
– Ах, пан доктор! Какова же моя роль во всем этом деле?
– Ваша роль?
– Ведь я была ее учительницей, наставницей, как бы наперсницей. Я догадывалась, я даже знала об этой любви. Я терпеть не могла этого господина, и, видимо, поэтому верила, что эта вспышка чувств пройдет. А теперь всякий может сказать, что это, вероятно, мое влияние и, к сожалению, даже будет прав. Я часто говорила Натальке о том, что брак без любви есть нечто чудовищное, наполняющее меня презрением, что она никогда, никогда в жизни не должна… Кто же мог предвидеть, что она это так поймет!
– Да вы успокойтесь. На панну Наталию такого рода разговоры производили не слишком сильное впечатление. Это натура независимая, смелая, беспощадная.
– О да, беспощадная. В письме к бабке, которое я везу, она ясно сказала, что все свое состояние, унаследованное от матери, изымает полностью, ибо, как совершеннолетняя, имеет на это право. Так и написала своей бабушке: «как совершеннолетняя…»
– И большое состояние?
– Кажется, очень значительное.
– Ну, значит, некоторое время пану Карбовскому будет что транжирить.
Панна Иоанна остановилась, словно вдруг что-то вспомнив, и бросила на Юдыма взгляд блестящий, словно лукавый.
– Ах, я тут болтаю, и мне даже в голову не пришло, как это неприятно вам…
– Мне? Неприятно?
– Ах, ну да… Ведь и вы были влюблены в Натальку… Ради бога, простите меня…
– Я? – сказал Юдым. – Я был влюблен?
– Верьте мне, я не с досады все это говорила!
– Вы совершенно напрасно меня так жалеете, я совсем не чувствую себя огорченным. Даю вам честное слово, я не влюблен в панну Наталию. Нет, нет, – воскликнул он с выражением радости в глазах и голосе, – я совсем не влюблен в нее!
Это его отрицание было как бы окончанием их разговора. Все было теперь сказано до конца.
Несколько десятков шагов они прошли молча, так как были попросту не в состоянии говорить. Панна Иоанна ускорила шаги:
– Мне пора ехать.
Юдым проводил ее до пролетки.
Когда она подавала ему руку, на лице ее было выражение какой-то болезненной тревоги, как у человека, который силой предчувствия замечает нечто, чего его чувства еще не в силах воспринять. Юдым смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Помогая ей подняться на подножку пролетки, остановившейся посреди грязной дороги, и почувствовав ее тело так близко, почти в своих объятиях, он испытал какую-то чудесную иллюзию.
Кто мог бы поверить, что это она, та самая, что это запах ее волос? До сих пор он видел в ней сестру, человека, умного и сердечного, существо своей породы – из той сферы, где' ради чего-то высокого и непонятного для толпы эгоистов без отдыха хлопочут и радостно трудятся братские души. И теперь он безумствовал от счастья. Она не только такая! Воистину дьявольская мечта, как змей, скользнула в его грудь. Он чувствовал себя так, будто цвет ее волос, их слабый аромат навеки стали его собственностью.
К его сердцу, словно благоуханные цветы, подступили какая-то мучительная забота и несказанная нежность, какая-то смутная жалость. Это было чуждо его духу и внезапным своим приходом пробуждало благоговейное удивление и задумчивость.
Пролетка удалилась и исчезла за поворотом.
И тут Юдым почувствовал, что сердце его сжимается и дрожит. Он стоял на опушке леса и жестоко упрекал себя, почему не поговорил с нею дольше.
Столько еще нужно было сказать, столько безмерно важных вещей! Каждое слово, которое сейчас появлялось из мрака, обладало своим предвечным бытием, своей собственной формой, своим смыслом и местом, содержанием и логическим значением, словно звук симфонии, неизбежный, необходимый, превосходно стоящий на своем месте. В каждом из них были заключены как бы целые просторы, как бы весенние окрестности, где благоухают влажные поля и шелестят высокие деревья.
Ленивой походкой побрел он своей дорогой к деревне, расположенной по другую сторону долины. Когда он достиг вершины холма, солнце прорвалось сквозь тучи над далекими лесами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40