Бело-желтые кувшинки улыбались мне со своих широких листьев и лили в сердце вино радости.
Я заметила, что огромные ольхи над водой срублены и что статуи св. Яна уже нет. Гребля, видимо, снесена была паводком, и ее заменили плотиной с шлюзом, спускающим избыток воды. Теперь вода не сочится сквозь отверстие в гребле, и меня поразило отсутствие мелодичного шума, который длился столько же, сколько и мое счастье в детстве…
И вот всего этого уже нет, как воды, которая тогда текла. Уже не найти этого, как тех капель, которые уплыли и утонули в море.
Старая черная мельница у плотины все так же стояла по пояс в зелени. Придорожная лиственница разрослась еще больше. Две ивы у бараков стали уже совсем трухлявыми, и лишь несколько побегов растет из их умирающих стволов.
Я остановилась перед нашим домом.
Какое запустение! Ограды, клумбы, дорожки – все уничтожено. Даже дикий виноград у крыльца вырван, само крыльцо сломано, стены ободраны, окна заколочены.
Я вошла в сени, приоткрыла дверь в большую комнату, где умерли мои родители. Там было полно еврейской рухляди. А в т о м углу стоит ложе с горой перин.
Я поскорей убежала.
Сперва никто из взрослых не заметил меня. Откуда-то выполз только маленький еврейчик, лет шести, и все старался забежать вперед меня. Когда я снова очутилась во дворе, меня окружило человек десять. Они шли за мной, расспрашивали, кто я такая, чего мне надо. Я что-то говорила им. Один старый еврей семенил совсем рядом, допрашивая словами и взглядом. Я миновала двор, липы и направилась к Буковой. Этот старый еврей в атласном лапсердаке все шел и непрерывно говорил что-то. Я не могла отвечать. Шла… Наконец он отстал и только следил за каждым моим шагом издали. Из-за кустов выглядывали его дети.
Душа моя была овеяна мраком, сердце застыло и не могло породить ни одного чувства. Лишь мысль, свирепая, болезненная, мстительная, осветила как молния это место. Оно осталось тем же самым. Все миновало, утекло как вода. А равнодушная земля все так же зеленела, она осталась все та же, что была.
Ничто не уцелело здесь после моего отца, матери, после меня и моих братьев. Пространство, напитанное нашим трудом, мыслями и чувствами, взял себе другой человек.
В этом месте, где родители издали свой предсмертный стон, в месте, которое для меня – святая святых, трещат на своем языке чужие люди. Деревья, которые в течение долгих тоскливых лет жили в моей душе, как святыня, как таинственные символы вещей, сокрытых от глаз смертных, дороги, проложенные в желтом песке, дороги, которые словно золотые канаты тянули меня в эти края в зимние ночи, полные слез и мрака, луга мои и сверкание воды на речных перекатах между ольхами – все это унаследовал пришлый человек! И для него все эти сокровища моей души – лишь источник жалкого заработка.
И он, как и мы, преминет и сойдет со своим торгашеским мозгом в эту всепоглощающую землю… Вот когда я увидела ее подлинный облик! Ее улыбку вечному солнцу, в которой была словно глумливая насмешка над моей любовью к ней, было словно циничное признание, что она меня никогда не видела, что она и не знает, кто я такая. Нет, эта земля не такая, какой я ее любила…
Она не отвечает на любовь сердца человеческого. Когда же душа изо всех сил рвется к ней, она, в своем сонном сиянии, приоткрывает какую-то свою неземную цель, которой ничем, что в силах человеческих, достичь нельзя.
Возле оврага, в этом тихом уголке среди полей, я вдруг остановилась. Меня остановила сила, которой я в себе не знала.
Я была так близко к родителям, что почти слышала их, могла бы коснуться их руками. Мне казалось, что они со мной, что если я поверну и войду в ворота усадьбы, то увижу их под липами. Благодать такой близости не была ниспослана мне даже в Кравчисках.
Было тихо. Иллюзия продолжалась лишь одно краткое мгновение.
И только теперь я объяла душой страшную расправу, производимую смертью.
Где же они? Во что обратились? Куда ушли отсюда?
Я трепетала до самой глубины сердца.
Я падала ниц перед смертью с мольбой – быть удостоенной обладания тайной.
Где мой отец, где моя мать, где Вацлав?…
И тут я снова услышала в себе те же слова, что тогда, по пути в Менкажицы:
«То же случается с людьми, что и с животными, ибо как животное, так и человек умирает, и единым духом обладают все, и ничего нет в человеке, чего нет в животном, ибо все суета сует».
И дальше, дальше, как несказанную скорбь, шептала я про себя помертвевшими устами слова мудреца господня:
«Кто может сказать, что дух человеческий поднимается кверху, а дух животного нисходит вниз под землю? Все идет в одно место, все произошло из праха и в прах обратится».
Обессиленная, в глухом отчаянии дотащилась я до зарослей на холме. Я пошла в тень берез и блуждала среди них, ничего не видя и не слыша. Не припоминаю когда и не знаю где упала я на землю. На меня снизошла жажда смерти. Лишь ее я чувствовала, и она была последним биением моего сердца.
Так продолжалось долго…
Но тогда с кладбища в Кравчисках пришла ко мне из-под земли моя мать. Сквозь ил, песок, сквозь гранитный камень прорвалась она из земли. Я уже не лежала на мертвом перелоге. Я почувствовала себя на лоне матери моей, я услышала биение ее сердца. Во мне трепетали глубокие, земные, тихие волнения. Словами я тщетно пыталась бы выразить то, что со мной произошло. Смерть испугалась и отступила, прекратились плач и скорбь.
О светлые цветы моей долины…
Часть вторая
Добропорядочные провинциальные идеи
Во время сезона у доктора Юдыма было немало работы. Рано утром он вскакивал тем ретивей, что часам к шести его комнатушка под самой железной крышей, куда вынесли из великолепных апартаментов его пожитки в июне месяце, уже накалялась от солнца. Он записывал данные метеорологической станции, заглядывал в кабинеты, где производились гидропатические процедуры, присматривал за порядком в ванных, у источников, а около восьми появлялся в своей больнице.
В десять он усаживался в кабинете и вплоть до часа дня принимал определенную категорию больных (преимущественно молодых заморышей). После обеда он занимал дам, участвовал в организации любительских спектаклей, прогулок, всяческих игр, состязаний в пешей ходьбе и т. д. На развлечения такого рода приходилось смотреть как на служебные обязанности, нравились они ему или нет.
Все это захватило его как новая жизненная стихия.
Он был окружен толпой женщин, молодых, праздных, нервновозбужденных, жаждущих, как говорится, впечатлений. Юдым сам не знал, когда и как превратился в молодого франта, одетого по последней моде, весело лопотавшего банальные комплименты. Эта забавная, любопытная, приятная и развращающая жизнь маленького климатического курорта, где на несколько месяцев соединяются как бы в одну семью люди, съехавшиеся со всех концов страны и представляющие все круги общества, совершенно ошеломила его. Ни с того ни с сего он вдруг попал в общество богатых дам и был посвящен не только как свидетель, но и как арбитр, в сокровеннейшие тайны этих дам. В нем заискивали, его даже вырывали друг у друга различные «котерии» этих дам, и иногда он с затаенным смехом разрешал такие вопросы, которые про себя называл фатовством или «хорошим тоном».
Иногда, возвращаясь поздно ночью к себе с какой-нибудь роскошной вечеринки, он размышлял над утехами жизни, над этими их новыми формами, с которыми теперь знакомился. Когда он размышлял об этом мирке Цисов, ему казалось, что он читает роман конца прошлого века, – плотский роман о жизни, заслуживающей разрушения, но излучающей какое-то обаяние… Сила чувственности, нарочито укрытой в прекрасные формы, становится чем-то неведомым для грубой, прозаической натуры. Были минуты, когда он прямо-таки восхищался красноречием молчания, символикой цветов, красок, музыки, пугливых слов…
На балах и вечерах бывали иной раз и обитательницы усадьбы. Тогда королевский скипетр переходил в руки панны Наталии. Когда она появлялась в своем светлом платье, то была так ослепительно прекрасна, что все живое насмерть влюблялось в нее. Она, вероятно, чувствовала повальное безумие, которое сеяли среди мужчин ее королевские глаза, но не благоволила это видеть, оставаясь всегда холодной, равнодушной, словно чуждой этой жизни. Иной раз она как будто развлекалась охотно, обворожительно улыбалась, но тотчас, как только замечала, что тот или другой поклонник хочет воспользоваться ее минутным настроением, низводила его с высот одним взглядом и одной улыбкой.
Случилось так и с Юдымом.
Ободренный успехом среди дам, Юдым смело приблизился к панне Наталии. Во время одного из вечеров она несколько раз выбирала его, весело болтала, сама упомянула о Париже и версальской экскурсии. У Юдыма закружилась голова. Взволнованный всем этим, в приступе безумной смелости, он решился на попытку совершить переворот и в следующей кадрили заговорил о Карбовском, которого уже несколько недель не было в Цисах. Панна Оршеньская соглашалась с ним, когда он говорил, что этот Карбовский не кажется ему человеком симпатичным, ободряла его короткими кивками головы и негромкими восклицаниями. Веселый флирт продолжался. Лишь когда доктор Юдым подошел к ней еще раз и, поощренный успехом, хотел продолжить разговор – уже не о Карбовском, а о себе, – он смертельно испугался, увидев, как в ее глазах сверкнула такая мрачная гордость, какой он еще никогда в жизни не видел. Ему показалось, что этот гетманский взгляд из глубины полуприкрытых век, без всякого волнения оскорбляющий его, вонзается в него и разрывает его в клочья, как когти орлицы живую добычу. Слова, которые он хотел сказать, сразу увяли и, как сухая пакля, застряли в глотке. Бледный, со стиснутыми зубами, сидел он как цепью прикованный, не в силах ни уйти, ни остаться.
Все эти обстоятельства мешали доктору заняться больничными делами. В нем были в это лето как бы два бегущие наперегонки течения. Чем больше опережало одно, тем сильнее старалось его догнать другое. Доктор непрестанно чувствовал, что нечто внутри него мешает ему тщательно ухаживать за больными, и преодолевал это усиленной работой. Но сталкиваясь с миром развлечений, он подчинялся ему тем пассивнее, чем более страстно перед тем работал в больнице. И все же ему было как-то очень хорошо. Его жизнь текла безостановочно, и он потерял всякое представление о том, что такое самоанализ, скука, разочарование.
Больница возникла, собственно говоря, только при нем. Здание было построено несколько лет назад «идеалистом» Невадзким, но после его смерти использовалось часто для всяких посторонних целей. По надобности, управляющий имением складывал в больничных палатах свеклу, рассохшиеся бочки с винокуренного завода, сломанные части молотилки и т. д. Бывало и так, что управляющий, кассир и другие служащие брали оттуда кровати для своих гостей; посуда же и утварь были разворованы с истинно славянской тщательностью. Иной раз там лежала какая-нибудь бездомная родильница, над которой кто-нибудь сжалился, или какой-нибудь рабочий фольварка, страдающий коликами, или ребенок в оспе.
Надзор за больничкой лежал на докторе Венглиховском. Было бы ложью утверждать, что директор примирился с тем, что больничку захламливают железным ломом, наоборот, надо признать, что он иной раз до упаду смеялся над этим; но нельзя было бы также утверждать, что он занимался больными. Если кто-нибудь был уж очень плох и его клали, чтобы «локализовать заразу», доктор Венглиховский заглянет, бывало, и черкнет рецепт. Обычно его лекарство даже помогало.
Иной раз какой-нибудь немощный попадался ксендзу, паннам или самой помещице. Такого счастливца водворяли в больницу. Если это был подопечный ксендза, то из ксендзовского дома ему приносили тарелку бульона или какую-нибудь там вареную куриную ножку с соусом. Если ему покровительствовали барышни – он объедался, причем часто во вред своему здоровью, превосходными кушаньями, оставшимися на блюдах после обеда господ.
Вообще этот больничный домик, уединенно стоящий среди строений фольварка, служащих для того, чтобы создавать барыши общеизвестными способами, в скромных масштабах символизировал судьбу благородной идеи в этом материальном мире. Он стоял печальный, будто опустив руки, покинутый, беспомощный и робкий. Доктора Томаша, всякий раз как он приближался к этому домишку, охватывала сильнейшая, неукротимая ярость. Он думал о человеке, который его построил с определенной целью, который долго размышлял, как его следует строить. И, сопоставляя со всем этим результаты предприятия, доктор Томаш приходил в такое бешенство, словно тот, умерший, бичевал его презрительными словами. Но дело было не только в этом.
Едва он успел устроить себе в первой маленькой и светлой палате кабинет и объявить прием, на него свалилась целая лавина евреев, нищих, бродяг, бедняков с туберкулезом, раком – одним словом, вся плачущая кровавыми слезами нищета смрадного польского местечка и не менее смрадных деревушек. Доктор рассортировал этот материал и принялся за дело. Некоторых он принужден был принять на какое-то время в больницу; поэтому волей-неволей пришлось привести ее в порядок.
Через платных агентов он разыскал все украденные кровати и неумолимейшим образом отобрал их обратно. История того, как он добывал новые сенники, одеяла, простыни, подушки, могла бы занять целые фолианты. Ради покупки двух ванн и оборудования для нагревания воды самые красивые, самые светские дамы выступали в любительском спектакле. Все оборудование для кабинета, аптечки и кухни – решительно все молодой эскулап вырывал у людей. Тут выманил любезничаньем шесть тарелок, там – ножи, ложки; одну даму заставил купить стаканы, у другой выиграл пари на штуку ситца для больничного белья. Старая пани Невадзкая живо интересовалась хлопотами молодого доктора, со слезами на глазах благодарила его «от имени покойника», но сама была под столь сильным влиянием управляющего имением, который терпеть не мог этого баловства, внушающего батракам всякие фанаберии, что ничем, собственно, помочь ему не могла.
Однако по ее приказанию больничная территория была обнесена новым крепким забором, а садовнику было приказано старательно заботиться о содержании фруктового сада вокруг здания. Это было первое важное завоевание, ибо с этой минуты господином окруженного заборами храма стал Юдым. Никто из прислуги и всяческих прохожих не имел уже права и шага ступить на эту территорию, а не только вынести что-нибудь оттуда. Кованая калитка была тщательно заперта и снабжена звонком…
Вторым важным завоеванием была пани Вайсманова. Эта особа была вдовой, у ее покойного мужа был «небольшой капиталец», но в данное время она не имела никаких средств к существованию. Поэтому она согласилась занять должность надзирательницы в больнице, с жалованием в 400 рублей в год (которые, ясное дело, под страшным секретом, с педантической регулярностью выплачивал из своей «секретной кассы» М. Лес через посредство Юдыма), с квартирой, отоплением, освещением (все это взяла на себя усадьба).
Третьим фактором, не менее важным, было то, что находящиеся на излечении больные снабжались провизией. Тут Юдым вел себя прямо-таки по-макиавеллевски. Инспирируя курортниц, он воздействовал через их посредство на материалиста управляющего, допускал по отношению к нему самую низкую лесть, соблазнял обещаниями, наконец, предал его в руки трех барышень из усадьбы и добился своего. Управляющий согласился в течение всего года доставлять больнице определенное количество картофеля, муки, круп, молока, масла, фруктов, овощей и т. д. и собственноручно подписал это обязательство, хитро составленное Юдымом. Курортное правление тоже не смогло отказать в такой помощи, – впрочем, лишь в известных пределах. Наконец, и ксендз, и поставщик мяса для санатория и усадьбы, да и местечковые мещане побогаче, понуждаемые ксендзом и доктором, обязались давать больнице натурой различные продукты питания.
Таким образом, уже к середине лета больница ожила и наполнилась всяческими болящими. Они кашляли, стонали и сопели так, что сердце доктора радовалось. В садике грелись на солнце высохшие старушонки, трясущиеся в лихорадке хилые дети, разные «юродивые» еврейчики и другие птицы небесные, что не сеют не жнут… Не проходило и недели, чтобы доктор не делал какой-нибудь операции. Он вырезал жировики, болячки, прокалывал, сверлил, удалял, отрезал, приклеивал и т. п. Что во всем этом было очень дурно, так это отсутствие фельдшерской помощи и переходящий все границы недостаток в инструментах и перевязочных материалах.
Госпожа Вайсман не выносила вида крови (особенно мужицкой и horribile dictu! – еврейской), она брезговала «этой нечистью» и вообще презирала «чернь».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Я заметила, что огромные ольхи над водой срублены и что статуи св. Яна уже нет. Гребля, видимо, снесена была паводком, и ее заменили плотиной с шлюзом, спускающим избыток воды. Теперь вода не сочится сквозь отверстие в гребле, и меня поразило отсутствие мелодичного шума, который длился столько же, сколько и мое счастье в детстве…
И вот всего этого уже нет, как воды, которая тогда текла. Уже не найти этого, как тех капель, которые уплыли и утонули в море.
Старая черная мельница у плотины все так же стояла по пояс в зелени. Придорожная лиственница разрослась еще больше. Две ивы у бараков стали уже совсем трухлявыми, и лишь несколько побегов растет из их умирающих стволов.
Я остановилась перед нашим домом.
Какое запустение! Ограды, клумбы, дорожки – все уничтожено. Даже дикий виноград у крыльца вырван, само крыльцо сломано, стены ободраны, окна заколочены.
Я вошла в сени, приоткрыла дверь в большую комнату, где умерли мои родители. Там было полно еврейской рухляди. А в т о м углу стоит ложе с горой перин.
Я поскорей убежала.
Сперва никто из взрослых не заметил меня. Откуда-то выполз только маленький еврейчик, лет шести, и все старался забежать вперед меня. Когда я снова очутилась во дворе, меня окружило человек десять. Они шли за мной, расспрашивали, кто я такая, чего мне надо. Я что-то говорила им. Один старый еврей семенил совсем рядом, допрашивая словами и взглядом. Я миновала двор, липы и направилась к Буковой. Этот старый еврей в атласном лапсердаке все шел и непрерывно говорил что-то. Я не могла отвечать. Шла… Наконец он отстал и только следил за каждым моим шагом издали. Из-за кустов выглядывали его дети.
Душа моя была овеяна мраком, сердце застыло и не могло породить ни одного чувства. Лишь мысль, свирепая, болезненная, мстительная, осветила как молния это место. Оно осталось тем же самым. Все миновало, утекло как вода. А равнодушная земля все так же зеленела, она осталась все та же, что была.
Ничто не уцелело здесь после моего отца, матери, после меня и моих братьев. Пространство, напитанное нашим трудом, мыслями и чувствами, взял себе другой человек.
В этом месте, где родители издали свой предсмертный стон, в месте, которое для меня – святая святых, трещат на своем языке чужие люди. Деревья, которые в течение долгих тоскливых лет жили в моей душе, как святыня, как таинственные символы вещей, сокрытых от глаз смертных, дороги, проложенные в желтом песке, дороги, которые словно золотые канаты тянули меня в эти края в зимние ночи, полные слез и мрака, луга мои и сверкание воды на речных перекатах между ольхами – все это унаследовал пришлый человек! И для него все эти сокровища моей души – лишь источник жалкого заработка.
И он, как и мы, преминет и сойдет со своим торгашеским мозгом в эту всепоглощающую землю… Вот когда я увидела ее подлинный облик! Ее улыбку вечному солнцу, в которой была словно глумливая насмешка над моей любовью к ней, было словно циничное признание, что она меня никогда не видела, что она и не знает, кто я такая. Нет, эта земля не такая, какой я ее любила…
Она не отвечает на любовь сердца человеческого. Когда же душа изо всех сил рвется к ней, она, в своем сонном сиянии, приоткрывает какую-то свою неземную цель, которой ничем, что в силах человеческих, достичь нельзя.
Возле оврага, в этом тихом уголке среди полей, я вдруг остановилась. Меня остановила сила, которой я в себе не знала.
Я была так близко к родителям, что почти слышала их, могла бы коснуться их руками. Мне казалось, что они со мной, что если я поверну и войду в ворота усадьбы, то увижу их под липами. Благодать такой близости не была ниспослана мне даже в Кравчисках.
Было тихо. Иллюзия продолжалась лишь одно краткое мгновение.
И только теперь я объяла душой страшную расправу, производимую смертью.
Где же они? Во что обратились? Куда ушли отсюда?
Я трепетала до самой глубины сердца.
Я падала ниц перед смертью с мольбой – быть удостоенной обладания тайной.
Где мой отец, где моя мать, где Вацлав?…
И тут я снова услышала в себе те же слова, что тогда, по пути в Менкажицы:
«То же случается с людьми, что и с животными, ибо как животное, так и человек умирает, и единым духом обладают все, и ничего нет в человеке, чего нет в животном, ибо все суета сует».
И дальше, дальше, как несказанную скорбь, шептала я про себя помертвевшими устами слова мудреца господня:
«Кто может сказать, что дух человеческий поднимается кверху, а дух животного нисходит вниз под землю? Все идет в одно место, все произошло из праха и в прах обратится».
Обессиленная, в глухом отчаянии дотащилась я до зарослей на холме. Я пошла в тень берез и блуждала среди них, ничего не видя и не слыша. Не припоминаю когда и не знаю где упала я на землю. На меня снизошла жажда смерти. Лишь ее я чувствовала, и она была последним биением моего сердца.
Так продолжалось долго…
Но тогда с кладбища в Кравчисках пришла ко мне из-под земли моя мать. Сквозь ил, песок, сквозь гранитный камень прорвалась она из земли. Я уже не лежала на мертвом перелоге. Я почувствовала себя на лоне матери моей, я услышала биение ее сердца. Во мне трепетали глубокие, земные, тихие волнения. Словами я тщетно пыталась бы выразить то, что со мной произошло. Смерть испугалась и отступила, прекратились плач и скорбь.
О светлые цветы моей долины…
Часть вторая
Добропорядочные провинциальные идеи
Во время сезона у доктора Юдыма было немало работы. Рано утром он вскакивал тем ретивей, что часам к шести его комнатушка под самой железной крышей, куда вынесли из великолепных апартаментов его пожитки в июне месяце, уже накалялась от солнца. Он записывал данные метеорологической станции, заглядывал в кабинеты, где производились гидропатические процедуры, присматривал за порядком в ванных, у источников, а около восьми появлялся в своей больнице.
В десять он усаживался в кабинете и вплоть до часа дня принимал определенную категорию больных (преимущественно молодых заморышей). После обеда он занимал дам, участвовал в организации любительских спектаклей, прогулок, всяческих игр, состязаний в пешей ходьбе и т. д. На развлечения такого рода приходилось смотреть как на служебные обязанности, нравились они ему или нет.
Все это захватило его как новая жизненная стихия.
Он был окружен толпой женщин, молодых, праздных, нервновозбужденных, жаждущих, как говорится, впечатлений. Юдым сам не знал, когда и как превратился в молодого франта, одетого по последней моде, весело лопотавшего банальные комплименты. Эта забавная, любопытная, приятная и развращающая жизнь маленького климатического курорта, где на несколько месяцев соединяются как бы в одну семью люди, съехавшиеся со всех концов страны и представляющие все круги общества, совершенно ошеломила его. Ни с того ни с сего он вдруг попал в общество богатых дам и был посвящен не только как свидетель, но и как арбитр, в сокровеннейшие тайны этих дам. В нем заискивали, его даже вырывали друг у друга различные «котерии» этих дам, и иногда он с затаенным смехом разрешал такие вопросы, которые про себя называл фатовством или «хорошим тоном».
Иногда, возвращаясь поздно ночью к себе с какой-нибудь роскошной вечеринки, он размышлял над утехами жизни, над этими их новыми формами, с которыми теперь знакомился. Когда он размышлял об этом мирке Цисов, ему казалось, что он читает роман конца прошлого века, – плотский роман о жизни, заслуживающей разрушения, но излучающей какое-то обаяние… Сила чувственности, нарочито укрытой в прекрасные формы, становится чем-то неведомым для грубой, прозаической натуры. Были минуты, когда он прямо-таки восхищался красноречием молчания, символикой цветов, красок, музыки, пугливых слов…
На балах и вечерах бывали иной раз и обитательницы усадьбы. Тогда королевский скипетр переходил в руки панны Наталии. Когда она появлялась в своем светлом платье, то была так ослепительно прекрасна, что все живое насмерть влюблялось в нее. Она, вероятно, чувствовала повальное безумие, которое сеяли среди мужчин ее королевские глаза, но не благоволила это видеть, оставаясь всегда холодной, равнодушной, словно чуждой этой жизни. Иной раз она как будто развлекалась охотно, обворожительно улыбалась, но тотчас, как только замечала, что тот или другой поклонник хочет воспользоваться ее минутным настроением, низводила его с высот одним взглядом и одной улыбкой.
Случилось так и с Юдымом.
Ободренный успехом среди дам, Юдым смело приблизился к панне Наталии. Во время одного из вечеров она несколько раз выбирала его, весело болтала, сама упомянула о Париже и версальской экскурсии. У Юдыма закружилась голова. Взволнованный всем этим, в приступе безумной смелости, он решился на попытку совершить переворот и в следующей кадрили заговорил о Карбовском, которого уже несколько недель не было в Цисах. Панна Оршеньская соглашалась с ним, когда он говорил, что этот Карбовский не кажется ему человеком симпатичным, ободряла его короткими кивками головы и негромкими восклицаниями. Веселый флирт продолжался. Лишь когда доктор Юдым подошел к ней еще раз и, поощренный успехом, хотел продолжить разговор – уже не о Карбовском, а о себе, – он смертельно испугался, увидев, как в ее глазах сверкнула такая мрачная гордость, какой он еще никогда в жизни не видел. Ему показалось, что этот гетманский взгляд из глубины полуприкрытых век, без всякого волнения оскорбляющий его, вонзается в него и разрывает его в клочья, как когти орлицы живую добычу. Слова, которые он хотел сказать, сразу увяли и, как сухая пакля, застряли в глотке. Бледный, со стиснутыми зубами, сидел он как цепью прикованный, не в силах ни уйти, ни остаться.
Все эти обстоятельства мешали доктору заняться больничными делами. В нем были в это лето как бы два бегущие наперегонки течения. Чем больше опережало одно, тем сильнее старалось его догнать другое. Доктор непрестанно чувствовал, что нечто внутри него мешает ему тщательно ухаживать за больными, и преодолевал это усиленной работой. Но сталкиваясь с миром развлечений, он подчинялся ему тем пассивнее, чем более страстно перед тем работал в больнице. И все же ему было как-то очень хорошо. Его жизнь текла безостановочно, и он потерял всякое представление о том, что такое самоанализ, скука, разочарование.
Больница возникла, собственно говоря, только при нем. Здание было построено несколько лет назад «идеалистом» Невадзким, но после его смерти использовалось часто для всяких посторонних целей. По надобности, управляющий имением складывал в больничных палатах свеклу, рассохшиеся бочки с винокуренного завода, сломанные части молотилки и т. д. Бывало и так, что управляющий, кассир и другие служащие брали оттуда кровати для своих гостей; посуда же и утварь были разворованы с истинно славянской тщательностью. Иной раз там лежала какая-нибудь бездомная родильница, над которой кто-нибудь сжалился, или какой-нибудь рабочий фольварка, страдающий коликами, или ребенок в оспе.
Надзор за больничкой лежал на докторе Венглиховском. Было бы ложью утверждать, что директор примирился с тем, что больничку захламливают железным ломом, наоборот, надо признать, что он иной раз до упаду смеялся над этим; но нельзя было бы также утверждать, что он занимался больными. Если кто-нибудь был уж очень плох и его клали, чтобы «локализовать заразу», доктор Венглиховский заглянет, бывало, и черкнет рецепт. Обычно его лекарство даже помогало.
Иной раз какой-нибудь немощный попадался ксендзу, паннам или самой помещице. Такого счастливца водворяли в больницу. Если это был подопечный ксендза, то из ксендзовского дома ему приносили тарелку бульона или какую-нибудь там вареную куриную ножку с соусом. Если ему покровительствовали барышни – он объедался, причем часто во вред своему здоровью, превосходными кушаньями, оставшимися на блюдах после обеда господ.
Вообще этот больничный домик, уединенно стоящий среди строений фольварка, служащих для того, чтобы создавать барыши общеизвестными способами, в скромных масштабах символизировал судьбу благородной идеи в этом материальном мире. Он стоял печальный, будто опустив руки, покинутый, беспомощный и робкий. Доктора Томаша, всякий раз как он приближался к этому домишку, охватывала сильнейшая, неукротимая ярость. Он думал о человеке, который его построил с определенной целью, который долго размышлял, как его следует строить. И, сопоставляя со всем этим результаты предприятия, доктор Томаш приходил в такое бешенство, словно тот, умерший, бичевал его презрительными словами. Но дело было не только в этом.
Едва он успел устроить себе в первой маленькой и светлой палате кабинет и объявить прием, на него свалилась целая лавина евреев, нищих, бродяг, бедняков с туберкулезом, раком – одним словом, вся плачущая кровавыми слезами нищета смрадного польского местечка и не менее смрадных деревушек. Доктор рассортировал этот материал и принялся за дело. Некоторых он принужден был принять на какое-то время в больницу; поэтому волей-неволей пришлось привести ее в порядок.
Через платных агентов он разыскал все украденные кровати и неумолимейшим образом отобрал их обратно. История того, как он добывал новые сенники, одеяла, простыни, подушки, могла бы занять целые фолианты. Ради покупки двух ванн и оборудования для нагревания воды самые красивые, самые светские дамы выступали в любительском спектакле. Все оборудование для кабинета, аптечки и кухни – решительно все молодой эскулап вырывал у людей. Тут выманил любезничаньем шесть тарелок, там – ножи, ложки; одну даму заставил купить стаканы, у другой выиграл пари на штуку ситца для больничного белья. Старая пани Невадзкая живо интересовалась хлопотами молодого доктора, со слезами на глазах благодарила его «от имени покойника», но сама была под столь сильным влиянием управляющего имением, который терпеть не мог этого баловства, внушающего батракам всякие фанаберии, что ничем, собственно, помочь ему не могла.
Однако по ее приказанию больничная территория была обнесена новым крепким забором, а садовнику было приказано старательно заботиться о содержании фруктового сада вокруг здания. Это было первое важное завоевание, ибо с этой минуты господином окруженного заборами храма стал Юдым. Никто из прислуги и всяческих прохожих не имел уже права и шага ступить на эту территорию, а не только вынести что-нибудь оттуда. Кованая калитка была тщательно заперта и снабжена звонком…
Вторым важным завоеванием была пани Вайсманова. Эта особа была вдовой, у ее покойного мужа был «небольшой капиталец», но в данное время она не имела никаких средств к существованию. Поэтому она согласилась занять должность надзирательницы в больнице, с жалованием в 400 рублей в год (которые, ясное дело, под страшным секретом, с педантической регулярностью выплачивал из своей «секретной кассы» М. Лес через посредство Юдыма), с квартирой, отоплением, освещением (все это взяла на себя усадьба).
Третьим фактором, не менее важным, было то, что находящиеся на излечении больные снабжались провизией. Тут Юдым вел себя прямо-таки по-макиавеллевски. Инспирируя курортниц, он воздействовал через их посредство на материалиста управляющего, допускал по отношению к нему самую низкую лесть, соблазнял обещаниями, наконец, предал его в руки трех барышень из усадьбы и добился своего. Управляющий согласился в течение всего года доставлять больнице определенное количество картофеля, муки, круп, молока, масла, фруктов, овощей и т. д. и собственноручно подписал это обязательство, хитро составленное Юдымом. Курортное правление тоже не смогло отказать в такой помощи, – впрочем, лишь в известных пределах. Наконец, и ксендз, и поставщик мяса для санатория и усадьбы, да и местечковые мещане побогаче, понуждаемые ксендзом и доктором, обязались давать больнице натурой различные продукты питания.
Таким образом, уже к середине лета больница ожила и наполнилась всяческими болящими. Они кашляли, стонали и сопели так, что сердце доктора радовалось. В садике грелись на солнце высохшие старушонки, трясущиеся в лихорадке хилые дети, разные «юродивые» еврейчики и другие птицы небесные, что не сеют не жнут… Не проходило и недели, чтобы доктор не делал какой-нибудь операции. Он вырезал жировики, болячки, прокалывал, сверлил, удалял, отрезал, приклеивал и т. п. Что во всем этом было очень дурно, так это отсутствие фельдшерской помощи и переходящий все границы недостаток в инструментах и перевязочных материалах.
Госпожа Вайсман не выносила вида крови (особенно мужицкой и horribile dictu! – еврейской), она брезговала «этой нечистью» и вообще презирала «чернь».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40