Мы оба прекрасно освоили эту игру в семью и с успехом делали вид, что не замечаем взаимного напряжения. Мы были ласковы друг с другом, прощали друг другу промахи и ошибки. Но как ужасно видеть это всепрощение и доброту, когда ждешь и жаждешь лишь одного – любви! Иногда нас приглашали в дом Лангли, и когда Адам встречался там с Розой, я смотрела на них со стороны и у меня создавалось впечатление, что достаточно Адаму сказать хоть слово, как Роза с готовностью бросит ради него все, даже собственного ребенка. Наверное, кроме меня, этого никто не замечал, потому что Джон Лангли охотно принимал его у себя и даже Том постепенно начинал забывать о своем прежнем недоверии и неприязни. Я была единственной, кто видел или кому казалось, что этих двоих связывает какая-то незримая нить, которой они соединены друг с другом навеки. Я не знала, какую муку переживал в душе Адам, но считала, что только раз и навсегда принятый кодекс чести удерживал его от шага по направлению к Розе. Что до самой Розы, я думаю, она все время ждала этого шага и надеялась, что в конце концов Адам не устоит перед ней, как случалось это со всеми мужчинами.
Кажется, за все месяцы, прошедшие после приема в ее честь, они не обменялись наедине ни словом, но я видела, что слова им были и не нужны. Что-то неуловимое появлялось в комнате, где они присутствовали вдвоем: атмосфера будто накалялась от их невысказанных эмоций. Может быть, эта бесплодная тоска и толкнула Розу в объятия Чарльза Гринли.
И вот теперь я ехала вместе с ней в Лангли-Даунз, словно ее страж, словно доктор, призванный, насколько можно, облегчить ее страдания. Она доверяла мне все свои тайные мысли, и я была по-своему благодарна ей за это.
– Подумать только, меня услали сюда, как нашкодившего ребенка! – обиженно сказала Роза, и глаза ее сузились от злости и негодования, остановившись на фигуре Джона Лангли.
– Ты должна благодарить Бога, что у тебя есть такое убежище, как Лангли-Даунз, – сухо сказала я, – и еще Джон Лангли, который готов за тебя вступиться. Если бы не он, тебя бы просто по косточкам разобрали. – Немного помолчав, я добавила: – Кстати, ты знаешь, что Чарльз Гринли уезжает? Он едет в Сидней.
Она кивнула.
– Бедный Чарльз! Я, кажется, нарушила все его планы. Но я же не хотела, просто так получилось! – Она вдруг повернулась ко мне. – А откуда ты, собственно, все так хорошо знаешь, Эмми? Ты никуда не ходишь, не появляешься в обществе… Откуда тебе все так отлично известно?
– Достаточно того, что у меня есть глаза и уши. О чем, ты думаешь, разговаривают извозчики на Лангли-Лейн? А бармены в пабе?.. А владельцы магазинов, с которыми я постоянно общаюсь? От них я знаю обо всем, что происходит в Мельбурне.
– Но почему ты не сказала мне про эти сплетни?
– Я говорила тебе сотни раз – ты ничего не хотела слушать. Ты же знала, что о вас болтают, тебе просто не было до этого дела.
Я заметила, что, приехав в Лангли-Даунз, Джон Лангли сразу переменился. Он стал более мягким или, по крайней мере, не таким суровым. Может быть, дело было в том, что здесь Том и Элизабет не мозолили ему глаза своим, как он считал, недостойным Лангли поведением. А может быть, здесь он видел себя самого двадцатилетней давности – тогда он был молод, и вся его жизнь, полная свершений, проходила в этом доме.
– Все, что есть в Мельбурне, – сказал он мне однажды, когда мы вместе прогуливались по саду, – все это можно купить за деньги. А вот Лангли-Даунз или «Бухту надежды» за деньги не купишь. Кроме денег, я вложил в них собственный труд и душу.
Я полюбила наши прогулки вдвоем. А иногда по вечерам мы выходили на просторную веранду, охватывающую кольцом весь дом. На веранде с любовью и заботой выращивались редкие в этих краях английские цветы, и в сумерках аромат их был особенно сильным. Здесь Джон Лангли постепенно посвящал меня в историю этого дома – передо мной словно воочию вставал молодой хозяин, который построил его для своей жены, а через некоторое время схоронил ее в дальнем углу сада и засадил возле могилы прекрасный розарий.
– Тогда не было даже кладбищ, – объяснил он мне, – не было и церквей. И все же я похоронил ее с почестями.
Он не сказал – с любовью, однако я знала, что покойную жену он очень ценил, чего совсем нельзя было сказать о его отношении к своим детям.
Это был большой белый кирпичный дом, построенный очень надежно и без всяких излишеств. Оба его этажа опоясывала открытая веранда, на которую имелся выход из всех комнат. Огромные окна, сделанные на французский манер – до пола, больше походили на застекленные двери. В жаркие месяцы они были открыты круглые сутки, за счет чего в доме всегда сохранялась прохлада. Конечно, этот дом не был таким элегантным, как его преемник на Коллинз-стрит. Почти всю дубовую мебель Джон Лангли в свое время привез из Англии, а теперь она выглядела старой, потертой и чересчур массивной. Впрочем, она на удивление вписывалась в этот дом и даже в окружающий ландшафт. Во всех спальнях были гипсовые белые стены и светлые домотканые занавески. В этих комнатах я чувствовала себя, как дома. По здешним понятиям дом был слишком старомодным, но зато в нем, как нигде, ощущалось неторопливое движение времени. Если бы Джон Лангли смог остановиться на нем, я думаю, и он, и его дети были бы намного счастливее. Кажется, он чувствовал в отношении дома то же самое, и ему приятно было находить во мне отклик.
Во время наших совместных прогулок мы постепенно стали друзьями. Если привозили новую партию овец, я шла вместе с ним осматривать ее, и он с удовольствием объяснял мне, в чем состоят ее главные достоинства. Мы обходили земельные участки, выбранные под пастбища, заглядывали в сараи для стрижки овец, проверяли вделанные в землю кормушки. Теперь мои руки и шея стали такими же загорелыми, как раньше, на Эврике.
Конечно, это был человек совсем другого ранга, и, если бы мы находились в Англии, такие отношения были бы между нами невозможны. Но здесь с этим было проще, и все диктовалось одной лишь необходимостью. И я, как это ни удивительно, стала необходимой Джону Лангли, и не только в качестве компаньонки для Розы. Теперь он и сам во мне нуждался.
Эти первые недели на Лангли-Даунз были счастливыми для всех нас. Мы с Розой обе, каждая по-своему, представляли интерес для Джона Лангли. Я сопровождала его на прогулках, выслушивала его планы на будущее и соображения насчет внуков; Роза развлекала его по вечерам в гостиной – пела его любимые песни или просто мило щебетала о чем-нибудь. Словом, я была для него тем, с кем можно поговорить, а Роза – тем, на кого просто приятно посмотреть.
Изредка Джон Лангли уезжал по делам. Один раз он ездил в длительную поездку к бухте Надежды, потом еще два раза – в Мельбурн. И каждый раз, стоило ему уехать, Роза сразу же начинала скучать и не находить себе места, как актер, которого лишили аудитории. Ко всему прочему, на улице стояла неслыханная для весеннего времени жара, из-за чего большую часть дня мы проводили на веранде. Анна спала наверху в своей колыбельке, и даже в задней части дома, где жили слуги, было необычайно тихо. После обеда время тянулось особенно долго. Над землей висело марево зноя, в котором сонно проплывали вяло пасущиеся овцы, а тишина была такая, что ни единый листик не трепетал на застывших ветках деревьев. В такое время я по своей старой привычке сидела за шитьем, а Роза изнывала от безделья.
Один раз она сказала мне:
– Господи, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я умираю здесь – сгораю на медленном огне! Все это благолепие, овечки… Как я скучаю… по Чарли! Я скучаю по Чарли! – Она запрокинула голову. – «Чарли, милый Чарли, мой Чарли…» – шутливо пропела она.
– Тише, Роза! Ты должна забыть о нем – должна!
– Да я и не люблю его, – сказала она, – просто он здорово меня веселит. С ним я забываю… забываю обо всем, о чем хотела бы забыть…
– Но ведь это бессмысленно – забывать, – сказала я, вовсе не желая показаться жестокой, а лишь пытаясь внушить ей, что ничего другого ей не остается. – Забыть – это не значит избавиться от чего-либо. Надо просто немного потерпеть, и со временем все наладится.
Наверное, мы обе с ней говорили об одном и том же, только никто из нас не хотел выяснять все до конца.
Единственным утешением для Розы стала новая лошадь, которую ей подарил Джон Лангли. Это была прекрасная чистокровная трехлетка серой масти – Роза просто обожала ее. Этот подарок был своего рода поощрением того, что Роза согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринли и оставаться в Лангли-Даунз до тех пор, пока у мельбурнских сплетников не появится новая тема для разговоров. Роза по достоинству оценила этот жест и с удовольствием училась ездить верхом, проявляя при этом редкую смелость. Поскольку она имела ирландское происхождение, любовь к лошадям была у нее, кажется, в крови: когда она подходила к ним, то создавалось впечатление, что телом ее двигают инстинкты. У кучера и грумов она вызывала неподдельное восхищение.
– Ни одного лишнего движения! – говорил мне старший из грумов. – Ее руки двигаются так, будто она родилась, уже зная, как управляться с лошадьми.
Обычно она ездила верхом по утрам, когда было еще прохладно. Ей не разрешалось ездить без сопровождения грума, но ее молодой жеребец, которого она назвала Танцор, с легкостью оставлял позади кобылу грума. Через некоторое время она научилась прыгать через препятствия; сидя в своем неудобном дамском седле, она делала такие прыжки, что были под силу не всякому мужчине. И вскоре уже близлежащие пастбища стали тесны ей.
– Роза, я запрещаю тебе уезжать так далеко, – сказал Джон Лангли, – это опасно. Кругом полно всякой нечисти – бандиты, конокрады и все те, кто шатается здесь, потерпев фиаско с добычей золота.
Если бы он знал, какого зверя разбудил, сказав ей это!
– Бандиты, да? – воскликнула она почти с радостью. – Хотела бы я посмотреть хоть на одного, кто сможет догнать моего Танцора! К тому же я умею держать в руках оружие. Меня уже давно научили.
И после этого она стала ездить, пристегнув к ремню пистолет в кобуре. Когда новость об этом распространилась по округе, это вызвало новую волну скандальных слухов. Роза пожимала плечами:
– Кажется, все, что я ни делаю, приводит их в шок. Зачем же мне стараться и сдерживать себя? Ведь результат все равно будет один и тот же!
Джон Лангли пытался слабо противостоять всему этому, но при виде Розы, лихо гарцующей на своем коне, он ничего не мог поделать с охватывающей его гордостью.
– Ах, если бы Элизабет умела так ездить… – сказал он мне однажды.
Я тоже пыталась заняться верховой ездой в Лангли-Даунз, однако мои результаты были далеко не блестящи. Я всегда немного опасалась лошадей и согласилась учиться только из-за того, что видела: для женщины в этих местах скакать на лошади – в порядке вещей. Любая из них могла спокойно провести в седле несколько часов. Для меня нашли самую мирную и медлительную кобылу, и на ней я ежедневно угрюмо трусила по близлежащим пастбищам. Мальчик-грум, приставленный следить за мной, ехал в нескольких шагах сзади и безбожно зевал, с завистью поглядывая на другого грума, которому посчастливилось сопровождать Розу. Тот скакал в одиночестве, оставленный далеко позади, в то время как Роза гнала своего Танцора в полную силу. Иногда Джон Лангли выезжал с Розой сам, и тогда ей приходилось держаться возле него. Это ей совсем не нравилось – она любила ездить одна, до конца наслаждаясь своей призрачной свободой.
– Ах, Эмми, это так здорово! Когда я скачу одна, я принадлежу только сама себе. Это единственное, что мне нравится в этой стране – можно скакать и скакать до самого горизонта, а когда появится новый горизонт, скакать к следующему. Жаль, что всегда приходится возвращаться!
Лангли-Даунз не интересовал ее как часть богатого состояния Лангли, как ферма с ценными овцами, приносящими прибыль. Все, что она ценила здесь, – это простирающиеся кругом пастбища: акры и мили свободной земли, где не было даже деревьев, которые могли бы отвлечь Танцора от его сумасшедшего бега.
– Кринолины стали шире, – сказала Роза, – а шляпки, наоборот, уменьшились, – она зевнула и перевернула следующую страницу журнала, – надо будет заказать себе новый костюм, как приедем в Мельбурн…
Джон Лангли как раз был в отъезде, и мы сидели с ней в гостиной вдвоем, собираясь в скором времени отправиться спать. Роза то и дело взглядывала на часы. Во всем доме уже закрыли окна и ставни, и только дверь, ведущая из гостиной на веранду, была открыта – специально, чтобы на нас немного дул ветерок. Слуги разошлись спать; в холле они оставили зажженные свечи в расчете на то, что мы с Розой скоро пойдем наверх. В этот час повсюду стояла какая-то сверхъестественная тишина; Роза ненавидела эту тишину и еще кромешную тьму, покрывавшую землю на многие мили вокруг дома, не оставляя даже крохотного огонька. Все это угнетало ее, и сейчас, оторвав взгляд от книги, я увидела, что Роза выронила из рук журнал и смотрит в открытую дверь на зияющую там темноту. Лицо ее выглядело унылым и мрачным, что в последнее время было не редкостью, когда она глубоко задумывалась и переставала за собой следить. Это беспокоило и волновало меня; я знала, что теперь, хотя прошло не так уж много времени со дня нашей первой встречи, Роза была уже далеко не та восторженная девочка, которой достаточно подарить новую шляпку или костюм для верховой езды или даже бриллиант – и она уже счастлива. Хотя Танцор – ее новое развлечение – мало-помалу развлекал ее, все равно в ее жизни оставались целые долгие часы, которые не смогли бы заполнить ни ее ребенок, ни муж, ни что бы там ни было. Вероятно, она считала, что Адаму бы это удалось, но если она думала так, то глубоко ошибалась. Она не знала этого человека так, как знала его я, – каким неуступчивым становился он иногда, каким жестоким; она не ведала о его врожденной любви к порядку и аскетизму, к умеренности и приличиям. Думаю, если бы они сошлись вместе даже на короткое время, то свели бы друг друга с ума. И Адам рассудком понимал это – одно лишь сердце его не хотело с этим мириться. Что касается Розы, она никогда не умела рассуждать и была способна лишь чувствовать; ее желания и инстинкты так и выпирали из нее, особенно во время этих приступов задумчивости. И тогда перед вами сидела женщина с поникшим, болезненным лицом, какой я видела ее сейчас, – она словно запуталась сама в себе.
Внезапно она вздрогнула и, глядя в направлении двери, стала хватать воздух широко открытым ртом. Затем резко вскочила с кресла, так что журнал с глухим стуком упал на пол.
– Пэт?! О-о, Пэт!
Тихо, как тень, он подобрался к двери и теперь стоял там, слабо освещенный светом, падавшим из комнаты. Через секунду мы обе повисли у него на шее и бросились целовать его колючие щеки, а он, смеясь, заключил нас обеих в объятия. Затем он слегка отстранил нас от себя и принялся разглядывать, переводя взгляд с одной на другую.
– Рози!.. Зеленоглазка!.. – он даже склонил набок голову. – Когда я заглянул в окно и увидел здесь таких знатных дам, то подумал, что, наверное, ошибся домом. Мне и в голову не приходило, что из вас получатся такие модницы!
Роза нетерпеливо подтолкнула его в глубь комнаты. Она вся словно светилась радостью.
– Ну ладно, Пэт, не придумывай! Ты ничуть не изменился, все такой же задира! Откуда ты здесь? Ларри говорил… он слышал, что ты собирался в Новый Южный Уэльс?
– Братец Ларри знает далеко не все! Мне тут повезло стать соседом самого Джона Л., правда, милях в восьми отсюда. Я вступил в долю с владельцем небольшого местечка, его зовут Суини – Мэт Суини. Там всего несколько тысяч акров. По меркам Лангли – это немного. Мэт живет там еще со времен первых поселенцев. Для Джона Л. и других его соседей Мэт – ну просто как бельмо на глазу. Его аппетитный кусочек земли примыкает ровно к владениям Лангли, и старик дорого бы отдал, чтобы сцапать его.
– Ах ты, чертяка! – восхищенно воскликнула Роза. – Наверняка ты сделал это нарочно.
Он клятвенно замотал головой, но губы его невольно расползлись в улыбке.
– Ей-богу, мне даже и в голову это не приходило! При этих словах меня тоже разобрал смех, и я с понимающим видом похлопала его по плечу.
– Рассказывай кому-нибудь другому! Ладно, это не важно, главное, ты, наконец, получил свою землю. Ты ведь с самого начала хотел этого, да, Пэт?
– Хотел, – сказал он, – ты права.
Однако ответ его прозвучал не совсем уверенно и как-то уныло, отчего в душу мне сразу закралось подозрение, что он страдает той же болезнью, что и Роза, – постоянной неудовлетворенностью и жаждой перемен.
– Тогда почему же ты не пришел днем, как нормальные люди? – спросила Роза. – Зачем надо было пробираться сюда ночью, словно ты какой-то вор?
– Да я только что вернулся из поездки в Аделаиду, – сказал он, – прямо сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Кажется, за все месяцы, прошедшие после приема в ее честь, они не обменялись наедине ни словом, но я видела, что слова им были и не нужны. Что-то неуловимое появлялось в комнате, где они присутствовали вдвоем: атмосфера будто накалялась от их невысказанных эмоций. Может быть, эта бесплодная тоска и толкнула Розу в объятия Чарльза Гринли.
И вот теперь я ехала вместе с ней в Лангли-Даунз, словно ее страж, словно доктор, призванный, насколько можно, облегчить ее страдания. Она доверяла мне все свои тайные мысли, и я была по-своему благодарна ей за это.
– Подумать только, меня услали сюда, как нашкодившего ребенка! – обиженно сказала Роза, и глаза ее сузились от злости и негодования, остановившись на фигуре Джона Лангли.
– Ты должна благодарить Бога, что у тебя есть такое убежище, как Лангли-Даунз, – сухо сказала я, – и еще Джон Лангли, который готов за тебя вступиться. Если бы не он, тебя бы просто по косточкам разобрали. – Немного помолчав, я добавила: – Кстати, ты знаешь, что Чарльз Гринли уезжает? Он едет в Сидней.
Она кивнула.
– Бедный Чарльз! Я, кажется, нарушила все его планы. Но я же не хотела, просто так получилось! – Она вдруг повернулась ко мне. – А откуда ты, собственно, все так хорошо знаешь, Эмми? Ты никуда не ходишь, не появляешься в обществе… Откуда тебе все так отлично известно?
– Достаточно того, что у меня есть глаза и уши. О чем, ты думаешь, разговаривают извозчики на Лангли-Лейн? А бармены в пабе?.. А владельцы магазинов, с которыми я постоянно общаюсь? От них я знаю обо всем, что происходит в Мельбурне.
– Но почему ты не сказала мне про эти сплетни?
– Я говорила тебе сотни раз – ты ничего не хотела слушать. Ты же знала, что о вас болтают, тебе просто не было до этого дела.
Я заметила, что, приехав в Лангли-Даунз, Джон Лангли сразу переменился. Он стал более мягким или, по крайней мере, не таким суровым. Может быть, дело было в том, что здесь Том и Элизабет не мозолили ему глаза своим, как он считал, недостойным Лангли поведением. А может быть, здесь он видел себя самого двадцатилетней давности – тогда он был молод, и вся его жизнь, полная свершений, проходила в этом доме.
– Все, что есть в Мельбурне, – сказал он мне однажды, когда мы вместе прогуливались по саду, – все это можно купить за деньги. А вот Лангли-Даунз или «Бухту надежды» за деньги не купишь. Кроме денег, я вложил в них собственный труд и душу.
Я полюбила наши прогулки вдвоем. А иногда по вечерам мы выходили на просторную веранду, охватывающую кольцом весь дом. На веранде с любовью и заботой выращивались редкие в этих краях английские цветы, и в сумерках аромат их был особенно сильным. Здесь Джон Лангли постепенно посвящал меня в историю этого дома – передо мной словно воочию вставал молодой хозяин, который построил его для своей жены, а через некоторое время схоронил ее в дальнем углу сада и засадил возле могилы прекрасный розарий.
– Тогда не было даже кладбищ, – объяснил он мне, – не было и церквей. И все же я похоронил ее с почестями.
Он не сказал – с любовью, однако я знала, что покойную жену он очень ценил, чего совсем нельзя было сказать о его отношении к своим детям.
Это был большой белый кирпичный дом, построенный очень надежно и без всяких излишеств. Оба его этажа опоясывала открытая веранда, на которую имелся выход из всех комнат. Огромные окна, сделанные на французский манер – до пола, больше походили на застекленные двери. В жаркие месяцы они были открыты круглые сутки, за счет чего в доме всегда сохранялась прохлада. Конечно, этот дом не был таким элегантным, как его преемник на Коллинз-стрит. Почти всю дубовую мебель Джон Лангли в свое время привез из Англии, а теперь она выглядела старой, потертой и чересчур массивной. Впрочем, она на удивление вписывалась в этот дом и даже в окружающий ландшафт. Во всех спальнях были гипсовые белые стены и светлые домотканые занавески. В этих комнатах я чувствовала себя, как дома. По здешним понятиям дом был слишком старомодным, но зато в нем, как нигде, ощущалось неторопливое движение времени. Если бы Джон Лангли смог остановиться на нем, я думаю, и он, и его дети были бы намного счастливее. Кажется, он чувствовал в отношении дома то же самое, и ему приятно было находить во мне отклик.
Во время наших совместных прогулок мы постепенно стали друзьями. Если привозили новую партию овец, я шла вместе с ним осматривать ее, и он с удовольствием объяснял мне, в чем состоят ее главные достоинства. Мы обходили земельные участки, выбранные под пастбища, заглядывали в сараи для стрижки овец, проверяли вделанные в землю кормушки. Теперь мои руки и шея стали такими же загорелыми, как раньше, на Эврике.
Конечно, это был человек совсем другого ранга, и, если бы мы находились в Англии, такие отношения были бы между нами невозможны. Но здесь с этим было проще, и все диктовалось одной лишь необходимостью. И я, как это ни удивительно, стала необходимой Джону Лангли, и не только в качестве компаньонки для Розы. Теперь он и сам во мне нуждался.
Эти первые недели на Лангли-Даунз были счастливыми для всех нас. Мы с Розой обе, каждая по-своему, представляли интерес для Джона Лангли. Я сопровождала его на прогулках, выслушивала его планы на будущее и соображения насчет внуков; Роза развлекала его по вечерам в гостиной – пела его любимые песни или просто мило щебетала о чем-нибудь. Словом, я была для него тем, с кем можно поговорить, а Роза – тем, на кого просто приятно посмотреть.
Изредка Джон Лангли уезжал по делам. Один раз он ездил в длительную поездку к бухте Надежды, потом еще два раза – в Мельбурн. И каждый раз, стоило ему уехать, Роза сразу же начинала скучать и не находить себе места, как актер, которого лишили аудитории. Ко всему прочему, на улице стояла неслыханная для весеннего времени жара, из-за чего большую часть дня мы проводили на веранде. Анна спала наверху в своей колыбельке, и даже в задней части дома, где жили слуги, было необычайно тихо. После обеда время тянулось особенно долго. Над землей висело марево зноя, в котором сонно проплывали вяло пасущиеся овцы, а тишина была такая, что ни единый листик не трепетал на застывших ветках деревьев. В такое время я по своей старой привычке сидела за шитьем, а Роза изнывала от безделья.
Один раз она сказала мне:
– Господи, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я умираю здесь – сгораю на медленном огне! Все это благолепие, овечки… Как я скучаю… по Чарли! Я скучаю по Чарли! – Она запрокинула голову. – «Чарли, милый Чарли, мой Чарли…» – шутливо пропела она.
– Тише, Роза! Ты должна забыть о нем – должна!
– Да я и не люблю его, – сказала она, – просто он здорово меня веселит. С ним я забываю… забываю обо всем, о чем хотела бы забыть…
– Но ведь это бессмысленно – забывать, – сказала я, вовсе не желая показаться жестокой, а лишь пытаясь внушить ей, что ничего другого ей не остается. – Забыть – это не значит избавиться от чего-либо. Надо просто немного потерпеть, и со временем все наладится.
Наверное, мы обе с ней говорили об одном и том же, только никто из нас не хотел выяснять все до конца.
Единственным утешением для Розы стала новая лошадь, которую ей подарил Джон Лангли. Это была прекрасная чистокровная трехлетка серой масти – Роза просто обожала ее. Этот подарок был своего рода поощрением того, что Роза согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринли и оставаться в Лангли-Даунз до тех пор, пока у мельбурнских сплетников не появится новая тема для разговоров. Роза по достоинству оценила этот жест и с удовольствием училась ездить верхом, проявляя при этом редкую смелость. Поскольку она имела ирландское происхождение, любовь к лошадям была у нее, кажется, в крови: когда она подходила к ним, то создавалось впечатление, что телом ее двигают инстинкты. У кучера и грумов она вызывала неподдельное восхищение.
– Ни одного лишнего движения! – говорил мне старший из грумов. – Ее руки двигаются так, будто она родилась, уже зная, как управляться с лошадьми.
Обычно она ездила верхом по утрам, когда было еще прохладно. Ей не разрешалось ездить без сопровождения грума, но ее молодой жеребец, которого она назвала Танцор, с легкостью оставлял позади кобылу грума. Через некоторое время она научилась прыгать через препятствия; сидя в своем неудобном дамском седле, она делала такие прыжки, что были под силу не всякому мужчине. И вскоре уже близлежащие пастбища стали тесны ей.
– Роза, я запрещаю тебе уезжать так далеко, – сказал Джон Лангли, – это опасно. Кругом полно всякой нечисти – бандиты, конокрады и все те, кто шатается здесь, потерпев фиаско с добычей золота.
Если бы он знал, какого зверя разбудил, сказав ей это!
– Бандиты, да? – воскликнула она почти с радостью. – Хотела бы я посмотреть хоть на одного, кто сможет догнать моего Танцора! К тому же я умею держать в руках оружие. Меня уже давно научили.
И после этого она стала ездить, пристегнув к ремню пистолет в кобуре. Когда новость об этом распространилась по округе, это вызвало новую волну скандальных слухов. Роза пожимала плечами:
– Кажется, все, что я ни делаю, приводит их в шок. Зачем же мне стараться и сдерживать себя? Ведь результат все равно будет один и тот же!
Джон Лангли пытался слабо противостоять всему этому, но при виде Розы, лихо гарцующей на своем коне, он ничего не мог поделать с охватывающей его гордостью.
– Ах, если бы Элизабет умела так ездить… – сказал он мне однажды.
Я тоже пыталась заняться верховой ездой в Лангли-Даунз, однако мои результаты были далеко не блестящи. Я всегда немного опасалась лошадей и согласилась учиться только из-за того, что видела: для женщины в этих местах скакать на лошади – в порядке вещей. Любая из них могла спокойно провести в седле несколько часов. Для меня нашли самую мирную и медлительную кобылу, и на ней я ежедневно угрюмо трусила по близлежащим пастбищам. Мальчик-грум, приставленный следить за мной, ехал в нескольких шагах сзади и безбожно зевал, с завистью поглядывая на другого грума, которому посчастливилось сопровождать Розу. Тот скакал в одиночестве, оставленный далеко позади, в то время как Роза гнала своего Танцора в полную силу. Иногда Джон Лангли выезжал с Розой сам, и тогда ей приходилось держаться возле него. Это ей совсем не нравилось – она любила ездить одна, до конца наслаждаясь своей призрачной свободой.
– Ах, Эмми, это так здорово! Когда я скачу одна, я принадлежу только сама себе. Это единственное, что мне нравится в этой стране – можно скакать и скакать до самого горизонта, а когда появится новый горизонт, скакать к следующему. Жаль, что всегда приходится возвращаться!
Лангли-Даунз не интересовал ее как часть богатого состояния Лангли, как ферма с ценными овцами, приносящими прибыль. Все, что она ценила здесь, – это простирающиеся кругом пастбища: акры и мили свободной земли, где не было даже деревьев, которые могли бы отвлечь Танцора от его сумасшедшего бега.
– Кринолины стали шире, – сказала Роза, – а шляпки, наоборот, уменьшились, – она зевнула и перевернула следующую страницу журнала, – надо будет заказать себе новый костюм, как приедем в Мельбурн…
Джон Лангли как раз был в отъезде, и мы сидели с ней в гостиной вдвоем, собираясь в скором времени отправиться спать. Роза то и дело взглядывала на часы. Во всем доме уже закрыли окна и ставни, и только дверь, ведущая из гостиной на веранду, была открыта – специально, чтобы на нас немного дул ветерок. Слуги разошлись спать; в холле они оставили зажженные свечи в расчете на то, что мы с Розой скоро пойдем наверх. В этот час повсюду стояла какая-то сверхъестественная тишина; Роза ненавидела эту тишину и еще кромешную тьму, покрывавшую землю на многие мили вокруг дома, не оставляя даже крохотного огонька. Все это угнетало ее, и сейчас, оторвав взгляд от книги, я увидела, что Роза выронила из рук журнал и смотрит в открытую дверь на зияющую там темноту. Лицо ее выглядело унылым и мрачным, что в последнее время было не редкостью, когда она глубоко задумывалась и переставала за собой следить. Это беспокоило и волновало меня; я знала, что теперь, хотя прошло не так уж много времени со дня нашей первой встречи, Роза была уже далеко не та восторженная девочка, которой достаточно подарить новую шляпку или костюм для верховой езды или даже бриллиант – и она уже счастлива. Хотя Танцор – ее новое развлечение – мало-помалу развлекал ее, все равно в ее жизни оставались целые долгие часы, которые не смогли бы заполнить ни ее ребенок, ни муж, ни что бы там ни было. Вероятно, она считала, что Адаму бы это удалось, но если она думала так, то глубоко ошибалась. Она не знала этого человека так, как знала его я, – каким неуступчивым становился он иногда, каким жестоким; она не ведала о его врожденной любви к порядку и аскетизму, к умеренности и приличиям. Думаю, если бы они сошлись вместе даже на короткое время, то свели бы друг друга с ума. И Адам рассудком понимал это – одно лишь сердце его не хотело с этим мириться. Что касается Розы, она никогда не умела рассуждать и была способна лишь чувствовать; ее желания и инстинкты так и выпирали из нее, особенно во время этих приступов задумчивости. И тогда перед вами сидела женщина с поникшим, болезненным лицом, какой я видела ее сейчас, – она словно запуталась сама в себе.
Внезапно она вздрогнула и, глядя в направлении двери, стала хватать воздух широко открытым ртом. Затем резко вскочила с кресла, так что журнал с глухим стуком упал на пол.
– Пэт?! О-о, Пэт!
Тихо, как тень, он подобрался к двери и теперь стоял там, слабо освещенный светом, падавшим из комнаты. Через секунду мы обе повисли у него на шее и бросились целовать его колючие щеки, а он, смеясь, заключил нас обеих в объятия. Затем он слегка отстранил нас от себя и принялся разглядывать, переводя взгляд с одной на другую.
– Рози!.. Зеленоглазка!.. – он даже склонил набок голову. – Когда я заглянул в окно и увидел здесь таких знатных дам, то подумал, что, наверное, ошибся домом. Мне и в голову не приходило, что из вас получатся такие модницы!
Роза нетерпеливо подтолкнула его в глубь комнаты. Она вся словно светилась радостью.
– Ну ладно, Пэт, не придумывай! Ты ничуть не изменился, все такой же задира! Откуда ты здесь? Ларри говорил… он слышал, что ты собирался в Новый Южный Уэльс?
– Братец Ларри знает далеко не все! Мне тут повезло стать соседом самого Джона Л., правда, милях в восьми отсюда. Я вступил в долю с владельцем небольшого местечка, его зовут Суини – Мэт Суини. Там всего несколько тысяч акров. По меркам Лангли – это немного. Мэт живет там еще со времен первых поселенцев. Для Джона Л. и других его соседей Мэт – ну просто как бельмо на глазу. Его аппетитный кусочек земли примыкает ровно к владениям Лангли, и старик дорого бы отдал, чтобы сцапать его.
– Ах ты, чертяка! – восхищенно воскликнула Роза. – Наверняка ты сделал это нарочно.
Он клятвенно замотал головой, но губы его невольно расползлись в улыбке.
– Ей-богу, мне даже и в голову это не приходило! При этих словах меня тоже разобрал смех, и я с понимающим видом похлопала его по плечу.
– Рассказывай кому-нибудь другому! Ладно, это не важно, главное, ты, наконец, получил свою землю. Ты ведь с самого начала хотел этого, да, Пэт?
– Хотел, – сказал он, – ты права.
Однако ответ его прозвучал не совсем уверенно и как-то уныло, отчего в душу мне сразу закралось подозрение, что он страдает той же болезнью, что и Роза, – постоянной неудовлетворенностью и жаждой перемен.
– Тогда почему же ты не пришел днем, как нормальные люди? – спросила Роза. – Зачем надо было пробираться сюда ночью, словно ты какой-то вор?
– Да я только что вернулся из поездки в Аделаиду, – сказал он, – прямо сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47