Окровавленный кистень свисал-покачивался на кожаном снурке.
Илья стоял напротив, загораживая выход, смотрел на злодея, от которого его отделяли пять шагов и два мёртвых тела.
– Поглядим, детинушка, кто кого? – проговорил-пропел пятидесятник.
– Хочешь честно потешиться – кистень убери.
Пошире поставив ноги, Ильша тоже закатывал рукава. Очень он на себя осерчал, что недооценил врага. Понять бы раньше, сколь тот лют и безжалостен, люди бы зря не погибли. С другой стороны, такого гада не совестно и в Преображёнку сдать.
– С кистенём оно верней.
Бык подмигнул, делая полшажочка вперёд. Тогда Илья левой рукой взялся за край дубовой скамьи и легко поднял её, держа на весу, словно дощечку.
– Что ж ты, тварь, своих товарищей порешил? – укорил он заговорщика, тоже подступаясь поближе. Надо было от стенки отдалиться, для хорошего размаху.
– Мне дураки не товарищи.
Железное яблоко рассекло воздух и с хрустом впилось в дерево – удар встречь удару. Но в скамье весу было больше. Почти не замедлив своего движения, она ударила Фрола в грудь и откинула спиной в противоположную стену. Человека послабее такой бросок убил бы, а Быка даже не оглушил. Но от охоты «тешиться» избавил.
С неожиданным проворством стрелец метнулся вбок, выдрался из Ильшиной хватки, оставив в пальцах противника пол-рукава, перескочил через отчаянно лающую Кочерыжку и вынесся из землянки вон.
Бросился было Илья вдогонку – куда там. Злодей бежал сноровисто, перепрыгивая за раз через две грядки, а его победитель позабыл, как это делается – прыгать и бегать.
Отстал, да плюнул с досады. А когда вспомнил, что в землянке валяется свисток, заговорщика след простыл. Только и оставалось – в затылке чесать. Вот незадача…
* * *
Если уж Ильше было горько от собственной неуклюжести, то каково же пришлось бедному Дмитрию? Он не обладал богатырской мощью своего товарища, и шпиги, сторожившие дом Конона Крюкова, скрутили горе-сыщика, хоть он и отбивался.
Помяли, заломили руки, вызвали свистком конных ярыг и торжественно доставили добычу в Преображёнку. Когда Митя сообразил, какая произошла ошибка, объяснить что-либо возможности у него уже не было: в рот арестанту засунули кляп – голландскую грушу.
В таком жалком виде бывший казак и предстал перед гехаймратом.
Тот был сильно озабочен, поминутно выглядывал в окно – ждал то ли какого-то человека, то ли важной вести. Досталось всем: и шпигам, и особенно Дмитрию – за то, что засаду провалили. Оказывается, в то же самое время в Последнем переулке, где дом Зиновия Шкуры, шпиги упустили какого-то дьявола, который в одиночку покалечил семерых и ушёл. По описанию лиходей был похож на самого Фролку Быка. Как же Зеркалову было не беситься?
Митя сразу догадался, что это Ильша там малость пошумел, но выдавать друга, конечно, не стал. Да и вряд ли это известие укротило бы начальнический гнев.
Ругаясь на чём свет, гехаймрат несколько раз спрашивал своих, не вернулся ли сержант Журавлёв. Вот кого он, выходит, ждал – своего помощника, про которого Дмитрий слышал уже не в первый раз, но видеть пока не видел.
– Вон он, Журавлёв, – сказали наконец начальнику. Зеркалов к окну так и кинулся. Посмотрел и Дмитрий – любопытно.
Из маленькой двуколки неуклюже, спиной, вылезал несуразный человек в синем замусоленном кафтане и облезлой треуголке. Под мышкой у него был большой прямоугольник, обёрнутый в тряпку.
– Господи, Твоя воля.., – отчётливо прошептал Автоном Львович. На его глазах, к Митиному удивлению, выступили слёзы.
Поймав изумлённый взгляд прапорщика, гехаймрат смущённо улыбнулся.
– Накричал я на тебя, Микитенко. А ты не виноват. Ты ведь хотел, как для дела лучше…
Слышать от грозного человека подобные слова было уж совсем поразительно.
Но размягчённым лицо начальника пробыло очень недолго – всего миг. Затем оно стало сосредоточенным. Зеркалов оглядел всех, кто был в избе: главного шпига Юлу, секретаря-подьячего, прочих и остановил выбор на Дмитрии.
Поманив за собой, отвёл в сторону и очень тихо, душевно попросил:
– Знаю я тебя мало, но вижу по манере, что ты человек надёжный и прямой. Не то что мои псы, – кивнул он на Преображенских. – Если дашь слово, то сдержишь. Так или нет?
– Так, – настороженно ответил Митя, ничего хорошего от этакой задушевности не ожидая.. Но опасался напрасно.
Гехаймрат попросил о безделице: взять на конюшне лошадь, во весь опор слетать в Кривоколенный и сказать Петру Автономовичу, то есть сыну, чтоб немедля был в приказе и прихватил свою кавалету.
– Что?
– Кавалету. Он знает. Главное же – никому о поручении не сказывай. Ни сейчас, ни после. Честное слово?
Честным словом по пустякам не кидаются, поэтому Дмитрий ограничился кивком. Гехаймрату этого было достаточно.
– Вот ещё что. Как приедет сюда, пусть прямиком ступает в ермитаж и ждёт меня там.
«Ка-ва-ле-та, ер-ми-таж», мысленно повторил Никитин, запоминая непонятные слова.
– Всё исполню.
В сенях, где было темно, Дмитрий столкнулся с кем-то, поднявшимся с крыльца, и больно ушибся о жёсткий прямой угол. Это, очевидно, сержант Журавлёв тащил начальнику свою ношу. Шибануло пёсьим запахом давно нестиранной одежды и немытого тела.
Митя учтиво извинился. Встречный не ответил, явив невежье. И чёрт бы с ним.
«Снова увижу её», – думал Никитин и тем был счастлив – преступно, но необоримо.
* * *
Дмитрий ведь не зря ночью не спал – это он с собой боролся. Человек чести не может дозволять, чтобы сердце брало верх над волей, потому что иначе чем отличается благородие от скотства?
Что счастья ему на веку не предписано, Никитин давно догадывался. По всему ходу жизни это было видно: дворянин без имени и вотчины, сын без отца-матери, отовсюдошный изгнанник. Однако последний из ударов судьбы застал его врасплох.
Когда тебе сравнялось тридцать, о всяком глупом уже не мечтается. Например, о заколдованных королевнах или прекрасных девах, чей взор, как родниковый ключ, чист и обжигают. И дальнейший путь представляется тебе ясным: конь да сабля, ратные тяготы да лихая смерть.
И вдруг обнаруживаешь, что Прекрасная Дева существует, и взор у неё точь-в-точь такой, как грезилось, и голос, будто некогда уже слышанный во сне. Ради Неё ты свершил бы невиданные подвиги, преодолел бы любые препоны. А препона всего одна, но совершенно непреодолимая: единственная на свете дева – невеста друга, и, стало быть, страстно о ней мечтать есть низкодушие.
Поэтому всю ночь Никитин изгонял страстные мысли прочь. Преуспел в том мало.
Вот и ныне, въезжая в Кривоколенный переулок, ничего не мог с собою поделать – трепетал. Надежды, что при повторной встрече чары рассеются, у него почти не было. Поэтому слуге он строго, даже невежливо сказал, что желает видеть единственно молодого барина, по неотложной казённой надобности. Но, к его мучительству (увы, смешанному с наслаждением) встречать гонца вышли оба – и брат, и сестра.
На неё Дмитрий смотреть себе не позволил. Сухо поклонившись и отворотив лицо, он отозвал в сторону начальникова сына, вполголоса передал порученное – и про срочность, и про кавалету, и про ермитаж.
Юноша вежливо поблагодарил, сказавши, что предугадал волю родителя и кавалетто уже собрано. С этими словами он показал на плоский ящик лакированного дерева, к которому был прицеплен ремень, очевидно, для таскания на плече.
– Куда ты, Петруша? – раздался голос, от которого у Дмитрия по телу пробежало подобие озноба. – Зачем тебе кисти и краски?
Молодой наглец посмел ей не ответить и направился к выходу.
– Петя! Что с тобой нынче? Петенька!
Крик был обиженный, жалостный. У Митьши прямо сердце сжалось. Будь его право – надрал бы мальчишке уши, чтоб знал, как себя вести с драгоценнейшей из дев. Но права такого у Никитина не было. По-прежнему так и не взглянув на Алёшину невесту, он почтительно поклонился и хотел выйти вслед за недорослем.
Но случилось негаданное. Лёгкая рука коснулась Митиного локтя – и будто обратила витязя в камень.
– Сударь! Молю тебя!
Теперь уж не взглянуть на нее было невозможно. Он обреченно поднял глаза.
Господи милостивый, это лицо, сам того не зная, Дмитрий видел пред собой всякий день жизни. На белом свете только одно такое и существовало. Красивое оно или нет, он сказать бы затруднился. Это звёзды красивые. Иль облака. А Луна меж ними одна, и другой быть не может. Ах, отчего судьба столь жестока к человеку?
– Я тревожусь! Он со вчерашнего дня будто не в себе! Куда ты его вызвал? К кому? Ради Бога!
Отказать Ей, слёзно молящей, было бы злодейством. Но нарушить слово чести – всё равно что предать свою бессмертную душу, что доверена нам Господом во временное владение. Побледневший Дмитрий безмолствовал.
Видно, угадав в нём колебание, дева повела себя небывалым для русской барышни образом: схватила упрямца за кафтан и начала трясти.
– Истукан! Бревно бессердечное! Скажешь ты мне правду или нет! Сговорились вы все меня терзать!
«Единственная! Лишь Ей одной такое неистовство к лицу», – восторженно думал сотрясаемый Никитин, по-прежнему храня молчание.
Всхлипывая от тревоги и гнева, она рванула сильней. Затрещала рубаха, из раскрывшегося ворота свесился большой образок на цепочке. Эту иконку, отцовскую память, Дмитрий никогда с себя не снимал.
Взгляд прекрасной Василисы Матвеевны так и впился в конного воина, изображённого на кипарисовой дощечке. Сильные пальцы расцепились.
– Что это у тебя? – шёпотом спросила дева.
– Димитрий Солунский. Покровитель мой.
Чудесные глаза были полны благоговейного изумления.
– Откуда?
Озадаченный Никитин дотронулся до образка.
– От отца. Десять лет ношу…
Вдруг она как всплеснёт руками, как вскрикнет:
– Лицо! То-то помнилось… Так ты мне тогда не приснился! Я тебя узнала!
И бросилась обомлевшему Мите на шею, стала его целовать, орошать слезами, приговаривая:
– Милый мой, спаситель мой.., Я и не чаяла, что ты настоящий… То ли святой с небес сошёл сироту защитить, то ли сон приснился… Я ведь полгода проспала и многое, чего не было, видела… Помнишь меня? Помнишь, как девочку от злого карлы спасал? Ведь я это, Василиска, княжна Милославская!
И принялась рассказывать – сначала сбивчиво, потом понятней.
Если Митьша и испытал потрясение, то лишь от её объятий и поцелуев, бросавших его из холода в жар и обратно. Известию же не изумился. Никитин всегда знал, что в жизни ничего случайного не бывает, она наполнена и стройностью, и смыслом, просто не каждый смертный способен сие прозреть. Тридцати одного года от роду рабу Божьему боярину Дмитрию выпала удача познать на себе Всевышний Промысел, невообразимо чудесный в своем неохватном совершенстве.
Разговор был чувствительный, долгий. Младший Зеркалов давно уехал в Преображенское, а Василиса всё не могла нарадоваться нежданной встрече, Никитин же вовсе потерял счёт времени.
Конец сердечной беседе положил слуга, вошедший сказать, что за господином прапорщиком прибыл служивый человек.
В воротах стояла двуколка, которую Дмитрий сразу признал. Узнал он и сидевшего в тележке человека. Это был сержант Журавлёв, которого он давеча видел издали и с которым потом столкнулся в тёмных сенях.
– Поди, наври ему, что господин прапорщик уже уехал, – велела слуге Василиса.
На что Митя не терпел всякой неправды, но в устах княжны и ложь показалась ему восхитительной.
Преображенец слугу выслушал, однако уехать не уехал. Зачем-то попёрся в дом. Челядинец из-за сержантовой спины показал: тебя, мол, барышня, видеть желает.
– Вот настырный, – недовольно молвила Василиса. – Я его быстро спроважу.
Она вышла за дверь, оставив её открытой.
– …Садом он ушёл… Да, только что. Может, догонишь ещё, – доносился до Дмитрия её раздражённый голос. – Почём мне знать, где он коня привязал?
Визгливый голосишко что-то ей втолковывал, но княжна отрезала:
– Ступай, служивый. Недосуг мне.
И Журавлёв ускрипел прочь.
– Знать, надобен я в приказе, – сказал Никитин, когда Василиса вернулась. – Поеду. Свидимся ещё.
Брови барышни были нахмурены. Поёжившись, она обронила:
– Гадкий он какой-то, Цаплин этот… Нет, он назвался «Журавлёв». И смердит от него, как от кучи навозной. Но не в том дело. Знаешь, на кого он похож? На карлу, что меня маленькую похитил и которого дядя за то убил. Усищи вот только…
При воспоминании о страшной ночи Василиса содрогнулась.
– Тот был вот такусенький, а сержант с меня ростом, – улыбнулся Дмитрий. Напуганной она ему тоже очень нравилась. – Право, пора мне. Автоном Львович огневается.
– Пускай его гневается. Скажешь – я не отпустила. О скольком ещё не говорено!
Обращенный на Митьшу взгляд был так нежен, что воля в Никитине размягчела и стала таять, как воск в лучах солнца.
– Разве что четверть часа ещё.., – пролепетал Дмитрий.
Глава 7
В колодце
Сия последия ночь – ночь вечна будет мне:
Увижу наяву, что страшно и во сне.
А.П. Сумароков
Гвардии прапорщик Попов лежал на жёсткой койке в гошпитале Святого Иоанна, что в Немецкой слободе. Члены его были вытянуты, глаза зажмурены. Притворщик изображал глубокий обморок и потому время от времени издавал прежалобные стоны – всякий раз, когда чувствовал, что в комнату кто-то зашёл.
А посмотреть на приезжего человека, расшибшегося при падении с лошади, заходили многие, особенно, когда наступило утро. Развлечений на Кукуе было не столь много, а тут какое-никакое событие.
Объявления висели во всех заметных местах с вечера, так что некоторые успели побывать в гошпитале и ночью. Алёшка сильно надеялся, что искомые персоны, тревожась о своём гонце, а более того о секретной шкатулке, примчатся первыми и долго валяться ему не придётся. Ночью в комнате горело две свечки, и в сумраке ловец мог подглядывать за вошедшими.
Вещи мнимого лейтенанта фон Мюльбаха были разложены на столе: пашпорт и подорожные бумаги, два пистолета в седельных кобурах, вынутый из ботфорта стилет, сами ботфорты, шпага, кошель и прочее, в том числе и шкатулка с бабочкой.
При расшибшемся неотлучно состоял доктор Серениус, свой человек, на тайном жалованье у Преображёнки. Ежели «раненого» опознают да заберут, он сразу даст знать, кому надо. Попов же, как сыщик опытный, должен был действовать на свой разум и страх, по обстоятельствам.
Поначалу Алексей на каждого зеваку думал: вот он, голубчик, клюнул! Особенно один ливрейный слуга, по виду из хорошего дома, вёл себя многообещающе. Долго вглядывался в лежащего, пялился на бумаги и вещи, шкатулку даже потрогал, но ушёл, так ничего и не сказав.
Ну а начиная с утра, как уже было сказано, любопытствующие потянулись сплошной вереницей.
На вопросы Серениус всем отвечал одно и то же. Мол, сей человек отшиб себе голову, отчего с ним мог приключиться отёк в мозгу. Отёк либо сойдёт сам собой, и тогда больной очнётся, что может произойти в любой секунд; либо же отёк затвердеет, и в сём случае исход печален. Один этак вот пролежал два года, сохраняя из всех примет сознательной экзистенции лишь способность к глотанию, однако потом всё равно помер.
Мужчины качали головами. Женщины ахали.
Всё это Лёшке до смерти надоело. Тело у него задеревенело от неподвижности, шевелиться же доктор не дозволял. В двенадцать, правда, обещал сделать перерыв: запереть дверь, чтобы «бесчувственный» мог поесть-попить и немножко размять члены. Поэтому Попов ждал полудня, как иудеи ожидают пришествия Мессии. Но его мука окончилась раньше.
Кто-то, не вошедший, а вбежавший в комнату, прямо от двери завопил:
– Oh mein arme Hieronymus!
И довольно убедительно всхлипывая, стал объяснять доктору, что отлично знает бедного страдальца и давно его ждёт. Это дорогой племянник покойницы-жены, превосходный молодой человек, желавший поискать в России хорошую службу.
Новоявленный дядя назвался штутгартским часовым мастером Иоганном Штаммом. Пришёл он не один, а с подмастерьями, у которых с собой были носилки.
– Ну и слава Богу, забирайте вашего родственника, – сказал Серениус, как было условлено. – У него в кошеле десять польских злотых и тридцать четыре талера. С вашего позволения шесть талеров я удержу за оказанную раненому помощь.
– Конечно, конечно! Я так вам признателен! Правда ли, что бедного Иеронимуса нашли на улице в Преображенском?
– Да. Неподалёку от дворца его высочества господина наследника.
– Как его туда занесло? Бедняга, должно быть, заблудился.
– Возможно… Прошу вас проверить вещи вашего племянника и расписаться в их получении. Лошадь не найдена. Вероятно, ускакала. Зная здешние нравы, вряд ли можно надеяться, что её вернут.
Тем временем фальшивого лейтенанта перекладывали на носилки. Подглядывать Алёша пока не осмеливался, полагая, что на него со всех сторон пялятся.
Доктор что-то втолковывал «дяде» про свинцовые примочки и растирание висков уксусом, а больного уже несли вон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Илья стоял напротив, загораживая выход, смотрел на злодея, от которого его отделяли пять шагов и два мёртвых тела.
– Поглядим, детинушка, кто кого? – проговорил-пропел пятидесятник.
– Хочешь честно потешиться – кистень убери.
Пошире поставив ноги, Ильша тоже закатывал рукава. Очень он на себя осерчал, что недооценил врага. Понять бы раньше, сколь тот лют и безжалостен, люди бы зря не погибли. С другой стороны, такого гада не совестно и в Преображёнку сдать.
– С кистенём оно верней.
Бык подмигнул, делая полшажочка вперёд. Тогда Илья левой рукой взялся за край дубовой скамьи и легко поднял её, держа на весу, словно дощечку.
– Что ж ты, тварь, своих товарищей порешил? – укорил он заговорщика, тоже подступаясь поближе. Надо было от стенки отдалиться, для хорошего размаху.
– Мне дураки не товарищи.
Железное яблоко рассекло воздух и с хрустом впилось в дерево – удар встречь удару. Но в скамье весу было больше. Почти не замедлив своего движения, она ударила Фрола в грудь и откинула спиной в противоположную стену. Человека послабее такой бросок убил бы, а Быка даже не оглушил. Но от охоты «тешиться» избавил.
С неожиданным проворством стрелец метнулся вбок, выдрался из Ильшиной хватки, оставив в пальцах противника пол-рукава, перескочил через отчаянно лающую Кочерыжку и вынесся из землянки вон.
Бросился было Илья вдогонку – куда там. Злодей бежал сноровисто, перепрыгивая за раз через две грядки, а его победитель позабыл, как это делается – прыгать и бегать.
Отстал, да плюнул с досады. А когда вспомнил, что в землянке валяется свисток, заговорщика след простыл. Только и оставалось – в затылке чесать. Вот незадача…
* * *
Если уж Ильше было горько от собственной неуклюжести, то каково же пришлось бедному Дмитрию? Он не обладал богатырской мощью своего товарища, и шпиги, сторожившие дом Конона Крюкова, скрутили горе-сыщика, хоть он и отбивался.
Помяли, заломили руки, вызвали свистком конных ярыг и торжественно доставили добычу в Преображёнку. Когда Митя сообразил, какая произошла ошибка, объяснить что-либо возможности у него уже не было: в рот арестанту засунули кляп – голландскую грушу.
В таком жалком виде бывший казак и предстал перед гехаймратом.
Тот был сильно озабочен, поминутно выглядывал в окно – ждал то ли какого-то человека, то ли важной вести. Досталось всем: и шпигам, и особенно Дмитрию – за то, что засаду провалили. Оказывается, в то же самое время в Последнем переулке, где дом Зиновия Шкуры, шпиги упустили какого-то дьявола, который в одиночку покалечил семерых и ушёл. По описанию лиходей был похож на самого Фролку Быка. Как же Зеркалову было не беситься?
Митя сразу догадался, что это Ильша там малость пошумел, но выдавать друга, конечно, не стал. Да и вряд ли это известие укротило бы начальнический гнев.
Ругаясь на чём свет, гехаймрат несколько раз спрашивал своих, не вернулся ли сержант Журавлёв. Вот кого он, выходит, ждал – своего помощника, про которого Дмитрий слышал уже не в первый раз, но видеть пока не видел.
– Вон он, Журавлёв, – сказали наконец начальнику. Зеркалов к окну так и кинулся. Посмотрел и Дмитрий – любопытно.
Из маленькой двуколки неуклюже, спиной, вылезал несуразный человек в синем замусоленном кафтане и облезлой треуголке. Под мышкой у него был большой прямоугольник, обёрнутый в тряпку.
– Господи, Твоя воля.., – отчётливо прошептал Автоном Львович. На его глазах, к Митиному удивлению, выступили слёзы.
Поймав изумлённый взгляд прапорщика, гехаймрат смущённо улыбнулся.
– Накричал я на тебя, Микитенко. А ты не виноват. Ты ведь хотел, как для дела лучше…
Слышать от грозного человека подобные слова было уж совсем поразительно.
Но размягчённым лицо начальника пробыло очень недолго – всего миг. Затем оно стало сосредоточенным. Зеркалов оглядел всех, кто был в избе: главного шпига Юлу, секретаря-подьячего, прочих и остановил выбор на Дмитрии.
Поманив за собой, отвёл в сторону и очень тихо, душевно попросил:
– Знаю я тебя мало, но вижу по манере, что ты человек надёжный и прямой. Не то что мои псы, – кивнул он на Преображенских. – Если дашь слово, то сдержишь. Так или нет?
– Так, – настороженно ответил Митя, ничего хорошего от этакой задушевности не ожидая.. Но опасался напрасно.
Гехаймрат попросил о безделице: взять на конюшне лошадь, во весь опор слетать в Кривоколенный и сказать Петру Автономовичу, то есть сыну, чтоб немедля был в приказе и прихватил свою кавалету.
– Что?
– Кавалету. Он знает. Главное же – никому о поручении не сказывай. Ни сейчас, ни после. Честное слово?
Честным словом по пустякам не кидаются, поэтому Дмитрий ограничился кивком. Гехаймрату этого было достаточно.
– Вот ещё что. Как приедет сюда, пусть прямиком ступает в ермитаж и ждёт меня там.
«Ка-ва-ле-та, ер-ми-таж», мысленно повторил Никитин, запоминая непонятные слова.
– Всё исполню.
В сенях, где было темно, Дмитрий столкнулся с кем-то, поднявшимся с крыльца, и больно ушибся о жёсткий прямой угол. Это, очевидно, сержант Журавлёв тащил начальнику свою ношу. Шибануло пёсьим запахом давно нестиранной одежды и немытого тела.
Митя учтиво извинился. Встречный не ответил, явив невежье. И чёрт бы с ним.
«Снова увижу её», – думал Никитин и тем был счастлив – преступно, но необоримо.
* * *
Дмитрий ведь не зря ночью не спал – это он с собой боролся. Человек чести не может дозволять, чтобы сердце брало верх над волей, потому что иначе чем отличается благородие от скотства?
Что счастья ему на веку не предписано, Никитин давно догадывался. По всему ходу жизни это было видно: дворянин без имени и вотчины, сын без отца-матери, отовсюдошный изгнанник. Однако последний из ударов судьбы застал его врасплох.
Когда тебе сравнялось тридцать, о всяком глупом уже не мечтается. Например, о заколдованных королевнах или прекрасных девах, чей взор, как родниковый ключ, чист и обжигают. И дальнейший путь представляется тебе ясным: конь да сабля, ратные тяготы да лихая смерть.
И вдруг обнаруживаешь, что Прекрасная Дева существует, и взор у неё точь-в-точь такой, как грезилось, и голос, будто некогда уже слышанный во сне. Ради Неё ты свершил бы невиданные подвиги, преодолел бы любые препоны. А препона всего одна, но совершенно непреодолимая: единственная на свете дева – невеста друга, и, стало быть, страстно о ней мечтать есть низкодушие.
Поэтому всю ночь Никитин изгонял страстные мысли прочь. Преуспел в том мало.
Вот и ныне, въезжая в Кривоколенный переулок, ничего не мог с собою поделать – трепетал. Надежды, что при повторной встрече чары рассеются, у него почти не было. Поэтому слуге он строго, даже невежливо сказал, что желает видеть единственно молодого барина, по неотложной казённой надобности. Но, к его мучительству (увы, смешанному с наслаждением) встречать гонца вышли оба – и брат, и сестра.
На неё Дмитрий смотреть себе не позволил. Сухо поклонившись и отворотив лицо, он отозвал в сторону начальникова сына, вполголоса передал порученное – и про срочность, и про кавалету, и про ермитаж.
Юноша вежливо поблагодарил, сказавши, что предугадал волю родителя и кавалетто уже собрано. С этими словами он показал на плоский ящик лакированного дерева, к которому был прицеплен ремень, очевидно, для таскания на плече.
– Куда ты, Петруша? – раздался голос, от которого у Дмитрия по телу пробежало подобие озноба. – Зачем тебе кисти и краски?
Молодой наглец посмел ей не ответить и направился к выходу.
– Петя! Что с тобой нынче? Петенька!
Крик был обиженный, жалостный. У Митьши прямо сердце сжалось. Будь его право – надрал бы мальчишке уши, чтоб знал, как себя вести с драгоценнейшей из дев. Но права такого у Никитина не было. По-прежнему так и не взглянув на Алёшину невесту, он почтительно поклонился и хотел выйти вслед за недорослем.
Но случилось негаданное. Лёгкая рука коснулась Митиного локтя – и будто обратила витязя в камень.
– Сударь! Молю тебя!
Теперь уж не взглянуть на нее было невозможно. Он обреченно поднял глаза.
Господи милостивый, это лицо, сам того не зная, Дмитрий видел пред собой всякий день жизни. На белом свете только одно такое и существовало. Красивое оно или нет, он сказать бы затруднился. Это звёзды красивые. Иль облака. А Луна меж ними одна, и другой быть не может. Ах, отчего судьба столь жестока к человеку?
– Я тревожусь! Он со вчерашнего дня будто не в себе! Куда ты его вызвал? К кому? Ради Бога!
Отказать Ей, слёзно молящей, было бы злодейством. Но нарушить слово чести – всё равно что предать свою бессмертную душу, что доверена нам Господом во временное владение. Побледневший Дмитрий безмолствовал.
Видно, угадав в нём колебание, дева повела себя небывалым для русской барышни образом: схватила упрямца за кафтан и начала трясти.
– Истукан! Бревно бессердечное! Скажешь ты мне правду или нет! Сговорились вы все меня терзать!
«Единственная! Лишь Ей одной такое неистовство к лицу», – восторженно думал сотрясаемый Никитин, по-прежнему храня молчание.
Всхлипывая от тревоги и гнева, она рванула сильней. Затрещала рубаха, из раскрывшегося ворота свесился большой образок на цепочке. Эту иконку, отцовскую память, Дмитрий никогда с себя не снимал.
Взгляд прекрасной Василисы Матвеевны так и впился в конного воина, изображённого на кипарисовой дощечке. Сильные пальцы расцепились.
– Что это у тебя? – шёпотом спросила дева.
– Димитрий Солунский. Покровитель мой.
Чудесные глаза были полны благоговейного изумления.
– Откуда?
Озадаченный Никитин дотронулся до образка.
– От отца. Десять лет ношу…
Вдруг она как всплеснёт руками, как вскрикнет:
– Лицо! То-то помнилось… Так ты мне тогда не приснился! Я тебя узнала!
И бросилась обомлевшему Мите на шею, стала его целовать, орошать слезами, приговаривая:
– Милый мой, спаситель мой.., Я и не чаяла, что ты настоящий… То ли святой с небес сошёл сироту защитить, то ли сон приснился… Я ведь полгода проспала и многое, чего не было, видела… Помнишь меня? Помнишь, как девочку от злого карлы спасал? Ведь я это, Василиска, княжна Милославская!
И принялась рассказывать – сначала сбивчиво, потом понятней.
Если Митьша и испытал потрясение, то лишь от её объятий и поцелуев, бросавших его из холода в жар и обратно. Известию же не изумился. Никитин всегда знал, что в жизни ничего случайного не бывает, она наполнена и стройностью, и смыслом, просто не каждый смертный способен сие прозреть. Тридцати одного года от роду рабу Божьему боярину Дмитрию выпала удача познать на себе Всевышний Промысел, невообразимо чудесный в своем неохватном совершенстве.
Разговор был чувствительный, долгий. Младший Зеркалов давно уехал в Преображенское, а Василиса всё не могла нарадоваться нежданной встрече, Никитин же вовсе потерял счёт времени.
Конец сердечной беседе положил слуга, вошедший сказать, что за господином прапорщиком прибыл служивый человек.
В воротах стояла двуколка, которую Дмитрий сразу признал. Узнал он и сидевшего в тележке человека. Это был сержант Журавлёв, которого он давеча видел издали и с которым потом столкнулся в тёмных сенях.
– Поди, наври ему, что господин прапорщик уже уехал, – велела слуге Василиса.
На что Митя не терпел всякой неправды, но в устах княжны и ложь показалась ему восхитительной.
Преображенец слугу выслушал, однако уехать не уехал. Зачем-то попёрся в дом. Челядинец из-за сержантовой спины показал: тебя, мол, барышня, видеть желает.
– Вот настырный, – недовольно молвила Василиса. – Я его быстро спроважу.
Она вышла за дверь, оставив её открытой.
– …Садом он ушёл… Да, только что. Может, догонишь ещё, – доносился до Дмитрия её раздражённый голос. – Почём мне знать, где он коня привязал?
Визгливый голосишко что-то ей втолковывал, но княжна отрезала:
– Ступай, служивый. Недосуг мне.
И Журавлёв ускрипел прочь.
– Знать, надобен я в приказе, – сказал Никитин, когда Василиса вернулась. – Поеду. Свидимся ещё.
Брови барышни были нахмурены. Поёжившись, она обронила:
– Гадкий он какой-то, Цаплин этот… Нет, он назвался «Журавлёв». И смердит от него, как от кучи навозной. Но не в том дело. Знаешь, на кого он похож? На карлу, что меня маленькую похитил и которого дядя за то убил. Усищи вот только…
При воспоминании о страшной ночи Василиса содрогнулась.
– Тот был вот такусенький, а сержант с меня ростом, – улыбнулся Дмитрий. Напуганной она ему тоже очень нравилась. – Право, пора мне. Автоном Львович огневается.
– Пускай его гневается. Скажешь – я не отпустила. О скольком ещё не говорено!
Обращенный на Митьшу взгляд был так нежен, что воля в Никитине размягчела и стала таять, как воск в лучах солнца.
– Разве что четверть часа ещё.., – пролепетал Дмитрий.
Глава 7
В колодце
Сия последия ночь – ночь вечна будет мне:
Увижу наяву, что страшно и во сне.
А.П. Сумароков
Гвардии прапорщик Попов лежал на жёсткой койке в гошпитале Святого Иоанна, что в Немецкой слободе. Члены его были вытянуты, глаза зажмурены. Притворщик изображал глубокий обморок и потому время от времени издавал прежалобные стоны – всякий раз, когда чувствовал, что в комнату кто-то зашёл.
А посмотреть на приезжего человека, расшибшегося при падении с лошади, заходили многие, особенно, когда наступило утро. Развлечений на Кукуе было не столь много, а тут какое-никакое событие.
Объявления висели во всех заметных местах с вечера, так что некоторые успели побывать в гошпитале и ночью. Алёшка сильно надеялся, что искомые персоны, тревожась о своём гонце, а более того о секретной шкатулке, примчатся первыми и долго валяться ему не придётся. Ночью в комнате горело две свечки, и в сумраке ловец мог подглядывать за вошедшими.
Вещи мнимого лейтенанта фон Мюльбаха были разложены на столе: пашпорт и подорожные бумаги, два пистолета в седельных кобурах, вынутый из ботфорта стилет, сами ботфорты, шпага, кошель и прочее, в том числе и шкатулка с бабочкой.
При расшибшемся неотлучно состоял доктор Серениус, свой человек, на тайном жалованье у Преображёнки. Ежели «раненого» опознают да заберут, он сразу даст знать, кому надо. Попов же, как сыщик опытный, должен был действовать на свой разум и страх, по обстоятельствам.
Поначалу Алексей на каждого зеваку думал: вот он, голубчик, клюнул! Особенно один ливрейный слуга, по виду из хорошего дома, вёл себя многообещающе. Долго вглядывался в лежащего, пялился на бумаги и вещи, шкатулку даже потрогал, но ушёл, так ничего и не сказав.
Ну а начиная с утра, как уже было сказано, любопытствующие потянулись сплошной вереницей.
На вопросы Серениус всем отвечал одно и то же. Мол, сей человек отшиб себе голову, отчего с ним мог приключиться отёк в мозгу. Отёк либо сойдёт сам собой, и тогда больной очнётся, что может произойти в любой секунд; либо же отёк затвердеет, и в сём случае исход печален. Один этак вот пролежал два года, сохраняя из всех примет сознательной экзистенции лишь способность к глотанию, однако потом всё равно помер.
Мужчины качали головами. Женщины ахали.
Всё это Лёшке до смерти надоело. Тело у него задеревенело от неподвижности, шевелиться же доктор не дозволял. В двенадцать, правда, обещал сделать перерыв: запереть дверь, чтобы «бесчувственный» мог поесть-попить и немножко размять члены. Поэтому Попов ждал полудня, как иудеи ожидают пришествия Мессии. Но его мука окончилась раньше.
Кто-то, не вошедший, а вбежавший в комнату, прямо от двери завопил:
– Oh mein arme Hieronymus!
И довольно убедительно всхлипывая, стал объяснять доктору, что отлично знает бедного страдальца и давно его ждёт. Это дорогой племянник покойницы-жены, превосходный молодой человек, желавший поискать в России хорошую службу.
Новоявленный дядя назвался штутгартским часовым мастером Иоганном Штаммом. Пришёл он не один, а с подмастерьями, у которых с собой были носилки.
– Ну и слава Богу, забирайте вашего родственника, – сказал Серениус, как было условлено. – У него в кошеле десять польских злотых и тридцать четыре талера. С вашего позволения шесть талеров я удержу за оказанную раненому помощь.
– Конечно, конечно! Я так вам признателен! Правда ли, что бедного Иеронимуса нашли на улице в Преображенском?
– Да. Неподалёку от дворца его высочества господина наследника.
– Как его туда занесло? Бедняга, должно быть, заблудился.
– Возможно… Прошу вас проверить вещи вашего племянника и расписаться в их получении. Лошадь не найдена. Вероятно, ускакала. Зная здешние нравы, вряд ли можно надеяться, что её вернут.
Тем временем фальшивого лейтенанта перекладывали на носилки. Подглядывать Алёша пока не осмеливался, полагая, что на него со всех сторон пялятся.
Доктор что-то втолковывал «дяде» про свинцовые примочки и растирание висков уксусом, а больного уже несли вон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52