Оттуда зашумели голоса. Это тоже было не в обычае. Уж не стряслось ли беды?
Забеспокоившись, Ромодановский приподнялся с кресла. В дверную щель влезла голова подьячего:
– Батюшко, рвётся к тебе некий человек бесчинно. Как только чрез караул прошёл! Говорит-де, Попов, от господина гехаймрата, а сам в рванье. «Словом и делом» стращает!
– Какой такой Попов? Знать не знаю, – раздражённо опустился обратно в кресло тучный князь-кесарь. – Ладно, впусти, раз от гехаймрата. Поглядим, послушаем.
Оттолкнув секретаря, вошёл невысокий, подвижный оборванец, по виду из бывших солдат: в драном мундире, голова обмотана тряпкой, на одной ноге старый сапог, на другой лапоть. По Руси в последние годы таких развелось видимо-невидимо. Покалеченные в бою, либо списанные по болезни, либо сбежавшие из полка бродили по городам и дорогам, добывая пропитание кто чем мог, иные и разбоем.
Парень, видать, был бойкий. Бритое по-военному лицо обросло рыжеватой щетиной, по углам рта свисали усишки. Острый взгляд впился в князь-кесаря, скользнул по запорожцу, снова оборотился на Ромодановского, и тут вдруг с ветераном что-то случилось. Он опять уставился на казака, заморгал и приоткрыл рот, но словно бы встряхнулся и быстро взял себя в руки. Отвернулся от Микитенки, будто того и не было.
Вся эта перемена настроений заняла не долее мгновения. Уж на что Ромодановский был приметлив, а значения не придал – отнёс на счёт обычного смятения, охватывавшего посетителей возвышенного кабинета. Если б Фёдор Юрьевич изволил обратить свой вельможный взор на запорожца, то увидел бы, что асаул стоит с разинутым ртом, а брови уползли высоко на лоб. Но смотреть на Микитенку князю было уже недосуг.
– Поди, поди, – нетерпеливо махнул он, не глядя. – Пожди у крыльца. Секретарь позовёт.
Поклонившись князь-кесарю, но глядя по-прежнему лишь на оборванца, казак вышел за дверь, почему-то осеняя себя крестным знамением.
– Говори. Кто таков? – велел Ромодановский.
Солдат вытянулся, лихо отмахнул рукой решпект ко лбу.
– Лейб-гвардии Преображенского полка прапорщик Алексей Попов! Состою по Иностранному полуприказу! Твоему княжьему алтессу был представлен господином гехаймратом!
Фёдор Юрьевич прищурился позорче, теперь узнал. Не так-то это было просто. Сего Попова он прежде видел только единожды, преизрядным хлыщом в завитом парике и с усишками-перышками. Как же, как же. Попов долго был в Европе конфиданс-агентом. Донесения слал, дельные. Но если он из Иностранного полуприказа, ведающего разведкой, то почему был представлен гехаймратом, который начальствует над полуприказом Внутренним?
По множеству неотложных дел и по преклонности лет князь стал в последнее время иные вещи, из не самых важных, не то чтоб вовсе забывать, но помнить неявственно.
Видя затруднение во взгляде Ромодановского, гвардейский прапорщик объяснил о себе сам:
– Не припоминаешь, батюшка-князь? Я прибыл тому две недели с перехваченной депешей от прусского министра графа Вартснберга посланнику Кейзерлингу. Я же в Берлине и добыл список с той депеши. Ты ещё меня лестной аттестацией удостоил: «Служи, мол, и дальше так – награду получишь».
Дспешу-то князь-кесарь помнил очень хорошо. Первый министр прусского короля Вартенберг писал посланнику Кейзерлингу, состоящему при особе его царского величества, тайной цифирью про тревожное. Был-де у графа в Берлине шведский резидент и завёл окольный разговор: каков, мол, будет у Пруссии политик, ежели в Москве случится новый стрелецкий мятеж и власть царя падёт? Не пожелает ли Пруссия при сей оказии заключить с Карлом прочный союз, дабы вместе брать на шпагу достойное место под европейским солнцем? Министр в письме поручал Кейзерлингу выяснить, верно ль, что в российской столице грядёт великое шатание, или то пустые шведские сказки. Ромодановского сей слух взволновал ещё больше, чем прусского министра, хоть известие представлялось маловероятным. После казней десятилетней давности стрелецкие слободы попритихли, съёжились, стрелецких же полков на Москве не осталось ни единого. И всё же гехаймрату, начальнику Внутреннего полуприказа, было велено дознаться: вдруг и вправду заговор? Судя по последнему докладу, дым оказался не без огня. Зашевелились крамольники недоисканные, почуяли: их время подступает. Гехаймрат обещал завтра, самопозднее послезавтра всё представить князь-кесарю в полнейшей очевидности. За прочими тяжкими заботами у самого Фёдора Юрьевича до стрелецких козней руки пока не дошли. Ежели окажется, что докука впрямь опасная, тогда и возьмётся.
– Про депешу помню. Но ты-то почему у гехаймрата? И пошто ко мне в этаком подлом виде ввалился? Зачем секретарю «слово и дело» сказал?
– Приказано мне временно быть при Внутреннем полуприказе – до разъяснения дела. Господин гехаймрат ныне спешно уехал в Суздаль. Доносец некий поступил, его милость решил сам проверить.
Князь насторожился.
– Неужто к царице Евдокии нитка потянулась?
В Суздали, в Покровском монастыре, содержалась отлучённая государева супруга, в пострижении инокиня Елена. Во время Большого бунта стрельцы пробовали с царевной Софьей стакнуться. Неужто теперь они ведут апроши к Евдокии? Тогда неудивительно, что начальник полуприказа, всё бросив, понёсся в Суздаль.
– Того не ведаю. Мне поручено иное. Хожу по слободам, по монастырям, по кабакам, где сиживают бывые стрельцы. Слушаю, с людишками толкую. Господин гехаймрат велел, если выведаю что сполошное, не ждать его, бежать прямо к твоей княжьей милости. А не станут пускать – кричать «слово и дело».
– Что ж такого сполошного ты по кабакам вызнал?
– Да уж вызнал, – молвил прапорщик Попов, задорно блеснув карими глазами. – Сполошнее не бывает.
Нахальный, подумал Ромодановский. Нахальных князь-кесарь не любил и терпел, лишь если пользы в них больше, чем нахальства. Рявкнул:
– Сказывай! Клещами, что ль, из тебя тянуть? А то гляди, прапорщик. Можно и клещами.
Но Попов угрозы не испугался, держал себя уверенно.
– Болтают по слободам многое, по кабакам того паче. Стрельцам да стрельчихам царя любить не за что, – бойко начал он.
Фёдор Юрьевич на неподобные слова нахмурился. Перебивать, однако, не стал.
– До сего дня, сколь мы сети ни раскидывали, по большей части улавливали уклеек да карасишек, сиречь вздорных болтунов. Щук всего трёх зацепили, невеликого размера. Гехаймрат их пока велел не трогать, лишь досматривать – не выведут ли к рыбине покрупней. Вот я подле них и крутился…
– Что за щуки?
– Сила Петров, Конон Крюков да Зиновий Шкура. Не болтуны, мужики основательные. Все трое прежние стрельцы Гундертмаркова полка.
– Так-так, – азартно почесал подбородок Ромодановский. Имён этих он не знал, но Гуидертмарков полк в одна тысяча шестьсот девяносто восьмом году бунтовал, шёл на Москву походом. Чуть не половина его стрельцов сложили голову на плахе, либо были пытаны и разосланы по дальним острогам.
– Иногда они один другого «десятником» величают, важно так. Я сведал по столбцам Стрелецкого приказа – никто из них сего звания отнюдь не нашивал, были рядовыми стрельцами… Троица эта часто в одном кабаке на Сухаревке сиживает. И я рядышком. То нищим оденусь, то подьячим-пьянчугой, а то, как ныне, солдатом. Тут кусочек подслышишь, там ещё один.
– Говори дело, не красуйся! Что ты такого особенного сегодня подслыхал?
Попов приблизился к самому столу, наклонился. Фёдор Юрьевич тоже подался ему навстречу. Старый князь-кесарь и молодой сыщик были сейчас похожи па двух выжлятников, изготовившихся к охоте.
– Несколько раз мне доводилось услышать, как стрельцы поминают какого-то Фрола, – перешёл на таинственный полушёпот прапорщик. – Вот объявится-де Фрол, призовет-де к себе десятников, тогда и дело будет.
– «Рыбину», стало быть, Фролом кличут, – сам того не замечая, тоже шёпотом прошелестел Ромодановский. – Ишь ты, десятников призовёт?
– Сегодня Шкура им говорит (я близёхонько, на полу валялся будто упившись): «Быть нам, братья, ныне в Новоспасском монастыре на колокольне. Звонарь дверь отворит. Пропускное слово «Булат». Приходить с четырёх часов пополудни, по одному человеку на всяк четвертной бой башенных часов. Я первый, Сила второй, Конон третий, а за нами и остальные прочие. Фрол хочет сначала беседовать с каждым раздельно, а после со всеми десятниками разом». Как я про то услышал, сразу побежал в Преображёнку…
– А? – не расслышал последнее слово князь-кссарь, да и озлился. Закричал. – Что ты нашёптываешь? Кто у меня тут подслушивать станет?
– Виноват. Привычка… В агентском деле без шёпота никак невозможно…
Ромодановский жестом велел сыщику замолчать. Не до пустяков.
– Пускай соберутся. С колокольни деться им некуда, разве на крыльях улететь. Возьмём и рыбину, и щук-десятников, сколько их ни есть! Тогда за всё разом получишь награду.
Здесь бы прапорщику засветиться довольством, к княжьей ручке припасть, а Попов вместо этого предерзко головой затряс.
– Нельзя! Не подойти солдатам к колокольне незамеченно. Сверху далеко видать. Успеют заговорщики изготовиться. Глядя по тем троим, людишки они крепкие, отчаянные. Живьём не дадутся! Улететь не улетят, а только чем в пытошную избу идти, скорей об землю расшибутся. Но перед тем невесть сколько народу положат. Поди-ка, влезь к ним по узкой лесенке.
– Так солдаты не в мундирах пойдут. Переоденем.
– А бороды? Монахи как увидят столько безбородых молоддев, сразу знак подадут. Не может того быть, чтоб у стрельцов среди братии своих желателей не было. Не звонарь же сам своей волей столько чужих на колокольню допустит?
Когда с князь-кесарем спорили дельно, он не гневался. Чего-чего, а глупозаносчивости за Фёдором Юрьевичем отроду не важивалось.
– Можно Юлу послать со шпигами. У Юлы есть и бородатые, и всякие.
У главного шпига Внутреннего полуприказа, действительно, разной сволочи было довольно, сотен с несколько. Шныряли по базарам, по питейным заведениям сиживали, ходили по дорогам с калеками – всюду проникали. Шпиги государству и глаза, и уши, и ноздри. Без них власть будет слепая, глухая, а страшней всего – не унюхает вовремя, как палёным запахнет.
– Шпиги – не ярыги. Где им со стрельцами совладать? – возразил Попов.
Что правда, то правда. Шпиг – существо вертлявое, ловкое, вездепролазное, но нет в нём ни силы, ни боевой храбрости – не за то жалованье получают. Для поимки и захвата злодеев имелась в Преображёнке ярыжная рота. Вот уже где молодец к молодцу. Кого под белы рученьки возьмут – не пикнет. Когда солдатский Преображенский полк переодели в зелено-красные мундиры немецкого кроя, ярыги остались в синих кафтанах. Потому что цвет хороший, людишки привыкли его страшиться. Как увидят синекафтанных – сразу в коленках дрожь. Но ярыги в монастырь незамеченными не войдут, прав Попов. Переодевай их, не переодевай – богатырская стать, бритые бороды да тараканьи усищи выдадут.
Призадумался князь-кесарь. Фрола этого со десятники надо было непременно живьём брать. Ведь десятники они, надо полагать, неспроста. Под каждым ещё по десятку заговорщиков. Если весь сорняк до последнего корешка из земли не выдернуть, плевелы сызнова произрастут.
– Ты, прапорщик, на выдумку ушлый. Поди, прикидывал уже, как воров без оплошки взять?
– Так, пораскинул немножко хилым своим умишком, – сказал Попов, на словах-то скромно, но голосом пребойким. – Думается мне, что много людей не нужно. Мне бы одного-единого помощника, удалого да надёжного, и управлюсь.
– Как это?
– А просто. Поднимемся на колокольню, не дожидаясь четырёх часов. Ежели Фрол уже там, скрутим его. Нет – дождёмся в засаде. Заговорщики будут наверх по одному подыматься, без опаски. И брать мы их тоже станем одного за одним. Руки-ноги верёвкой вязать, в рот кляп совать, да вдоль стеночки укладывать. Милое дело!
Замысел и взаправду был прост, но хорош. Дерзок и нахрапист, как сам Попов, однако осуществим. Всё-таки пользы от гвардии прапорщика было больше, нежели нахальства.
– Только товарища надёжного у меня нет. Мало, чтоб хват был, ещё борода нужна. Накладную бороду острым глазом всегда видно.
– А сам-то ты? – покосился князь-кесарь на огненную щетину сыщика.
– Меня не заподозрят.
– Почему это?
Хитро улыбнувшись, Попов попросил:
– Сейчас покажу. Дозволь, твоя милость, на минуту выйти?
Он выскочил за дверь, бросил секретарю:
– Казака сюда позови! А сам оставайся у крыльца. Тут государево тайное дело.
Подьячий не посмел ослушаться повелительного тона. Раз человек, выйдя от князя, такую манеру держит, значит, имеет право.
На лавке лежал узелок, оставленный Поповым. У стены был прислонен суковатый костыль.
Скинув лапоть, прапорщик ловко поджал ногу, перетянул вынутой из узелка тряпкой. Из-под длинной полы солдатского кафтана теперь торчала культя в драной штанине. Едва ловкач оперся на костыли, в предъизбье (так по старинке называлась секретарская горница), звеня саблей, вошел асаул Микитенко. Оглянулся назад. Быстро подошел к Попову. Крепко-накрепко обнялись.
– Митьша! Живой? – шепнул рыжий прапорщик. – Что за место такое – Преображёнка! Привидения так и шастают.
Запорожец тоже собирался что-то сказать, однако Попов шикнул:
– Тс-с-с, после! Жди тут.
И заковылял обратно в кабинет.
– Подайте вояке безногому, анвалиду убогому! Как ходил я на Ладогу, потерял от шведа ногу! Ворог по мне с пушки стрелил, немец-офицер палкой бил! Дай на водку деньгу разогнать тугу! – запел-затараторил он, проворно скача перед князь-кесаревым столом на одной ноге. – Таких калек, твой алтесс, по монастырям полно кормится. Никто на безногого не подумает.
– Где ж я тебе бородатого хвата возьму? – завздыхал Ромодановский, отухмылявшись на затейника. – Времени-то нету. – Он достал из грудного кармашка брильянтовую луковицу, дар от самого Александры Даниловича Меньшикова. – Третий час уже.
– А вот тут казачина был. – Прапорщик показал, где давеча стоял запорожец. – Видом удалец, и при бороде. Кто таков? Не нашей ли службы?
Князь-кесарь одобрительно усмехнулся.
– Глазаст ты. Пожалуй, он тебе сгодится. Только учти: Микитенко хоть и удал, умом не горазд.
– Ум у меня у самого есть, на двоих хватит, – похвастался Попов. – Зато плечи у казака широкие, и борода подходящая.
– А если не управитесь вдвоем?
Сыщик укоризненно сморгнул.
– Эх, твоя милость, обижаешь. Я раз в Амстердаме в одиночку шведского секретного курьера с двумя помощниками положил. А в Копенгагене…
– Ладно, ладно. Гляди, гвардии прапорщик. Если что, твоей голове отвечать.
Нахал оскалил зубы:
– Знамо моей, а то чьей же.
– Кликни-ка сюда Микитенку, – приказал Ромодановский. – Сам ему скажу про новую службу. И внушу по-отечески, чтоб старался.
Прапорщик опустил глаза. Как князь-кесарь «внушает по-отечески», в Преображёнке все знали. Иные, кто духом почувствительней, от того внушения в обморок падали. Но в сем случае его милость только зря свою грозность потратит – если, конечно, Митьша остался прежним, А с чего б ему меняться? Таких, как Дмитрий Никитин, едино лишь могила переменит. И то ещё не наверняка.
Глава 2
Полёт с колокольни
Мои очи слёзные коршун выклюет,
Мои кости сирые дождик вымоет,
И без похорон горемычный прах
На четыре стороны развеется!..
М.Ю. Лермонтов
– Второй раз в жизни я тут, и второй раз ты, как снег на голову.
Таковы были первые слова, произнесённые Дмитрием, когда старые знакомцы вышли с генерального двора Преображёнки. Во время «отеческого внушения», более всего напоминавшего перечисление казней египетских, бывший запорожский асаул, а ныне прапорщик непонятно какой службы молчал и лишь ошарашенно глядел на своего нового начальника, которого князь велел слушать «яко Господа нашего со все Его архангелы».
С тех пор, как Никитин побывал в этом незабываемом месте без малого десять лет назад, Преображёнка разрослась и обустроилась. Теперь обширную территорию со всех сторон замыкали ограды и рогатки, охраняемые строгими караулами. Никто, даже оборотистый Лёшка, не сумел бы тайно вынести отсюда изломанного на дыбе человека. Съезжие и приказные избы, казармы и кордегардии, цейхгаузы и тюремные ямы для государственных преступников выстроились строго по ранжиру. На пересечении регулярных дорожек торчали полосатые будки, у каждой – усач-часовой с фузеей. Старинное слово «приказ» ко всей этой геометрии казалось уже мало подходящим. Главнейшее ведомство державы всё чаще называли по-иностранному: Коллегия или Министерство, а самому князь-кесарю нравилось французское название Комитет – мужеской определённостью и похожестью на преострый «багинет».
С одной стороны забора зеленели железные крыши Преображенского полка, с другой – разноцветные барабаны да башенки Преображенского дворца, где, под близким приглядом Фёдора Юрьевича, проживал царевич Алексей, наследник престола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Забеспокоившись, Ромодановский приподнялся с кресла. В дверную щель влезла голова подьячего:
– Батюшко, рвётся к тебе некий человек бесчинно. Как только чрез караул прошёл! Говорит-де, Попов, от господина гехаймрата, а сам в рванье. «Словом и делом» стращает!
– Какой такой Попов? Знать не знаю, – раздражённо опустился обратно в кресло тучный князь-кесарь. – Ладно, впусти, раз от гехаймрата. Поглядим, послушаем.
Оттолкнув секретаря, вошёл невысокий, подвижный оборванец, по виду из бывших солдат: в драном мундире, голова обмотана тряпкой, на одной ноге старый сапог, на другой лапоть. По Руси в последние годы таких развелось видимо-невидимо. Покалеченные в бою, либо списанные по болезни, либо сбежавшие из полка бродили по городам и дорогам, добывая пропитание кто чем мог, иные и разбоем.
Парень, видать, был бойкий. Бритое по-военному лицо обросло рыжеватой щетиной, по углам рта свисали усишки. Острый взгляд впился в князь-кесаря, скользнул по запорожцу, снова оборотился на Ромодановского, и тут вдруг с ветераном что-то случилось. Он опять уставился на казака, заморгал и приоткрыл рот, но словно бы встряхнулся и быстро взял себя в руки. Отвернулся от Микитенки, будто того и не было.
Вся эта перемена настроений заняла не долее мгновения. Уж на что Ромодановский был приметлив, а значения не придал – отнёс на счёт обычного смятения, охватывавшего посетителей возвышенного кабинета. Если б Фёдор Юрьевич изволил обратить свой вельможный взор на запорожца, то увидел бы, что асаул стоит с разинутым ртом, а брови уползли высоко на лоб. Но смотреть на Микитенку князю было уже недосуг.
– Поди, поди, – нетерпеливо махнул он, не глядя. – Пожди у крыльца. Секретарь позовёт.
Поклонившись князь-кесарю, но глядя по-прежнему лишь на оборванца, казак вышел за дверь, почему-то осеняя себя крестным знамением.
– Говори. Кто таков? – велел Ромодановский.
Солдат вытянулся, лихо отмахнул рукой решпект ко лбу.
– Лейб-гвардии Преображенского полка прапорщик Алексей Попов! Состою по Иностранному полуприказу! Твоему княжьему алтессу был представлен господином гехаймратом!
Фёдор Юрьевич прищурился позорче, теперь узнал. Не так-то это было просто. Сего Попова он прежде видел только единожды, преизрядным хлыщом в завитом парике и с усишками-перышками. Как же, как же. Попов долго был в Европе конфиданс-агентом. Донесения слал, дельные. Но если он из Иностранного полуприказа, ведающего разведкой, то почему был представлен гехаймратом, который начальствует над полуприказом Внутренним?
По множеству неотложных дел и по преклонности лет князь стал в последнее время иные вещи, из не самых важных, не то чтоб вовсе забывать, но помнить неявственно.
Видя затруднение во взгляде Ромодановского, гвардейский прапорщик объяснил о себе сам:
– Не припоминаешь, батюшка-князь? Я прибыл тому две недели с перехваченной депешей от прусского министра графа Вартснберга посланнику Кейзерлингу. Я же в Берлине и добыл список с той депеши. Ты ещё меня лестной аттестацией удостоил: «Служи, мол, и дальше так – награду получишь».
Дспешу-то князь-кесарь помнил очень хорошо. Первый министр прусского короля Вартенберг писал посланнику Кейзерлингу, состоящему при особе его царского величества, тайной цифирью про тревожное. Был-де у графа в Берлине шведский резидент и завёл окольный разговор: каков, мол, будет у Пруссии политик, ежели в Москве случится новый стрелецкий мятеж и власть царя падёт? Не пожелает ли Пруссия при сей оказии заключить с Карлом прочный союз, дабы вместе брать на шпагу достойное место под европейским солнцем? Министр в письме поручал Кейзерлингу выяснить, верно ль, что в российской столице грядёт великое шатание, или то пустые шведские сказки. Ромодановского сей слух взволновал ещё больше, чем прусского министра, хоть известие представлялось маловероятным. После казней десятилетней давности стрелецкие слободы попритихли, съёжились, стрелецких же полков на Москве не осталось ни единого. И всё же гехаймрату, начальнику Внутреннего полуприказа, было велено дознаться: вдруг и вправду заговор? Судя по последнему докладу, дым оказался не без огня. Зашевелились крамольники недоисканные, почуяли: их время подступает. Гехаймрат обещал завтра, самопозднее послезавтра всё представить князь-кесарю в полнейшей очевидности. За прочими тяжкими заботами у самого Фёдора Юрьевича до стрелецких козней руки пока не дошли. Ежели окажется, что докука впрямь опасная, тогда и возьмётся.
– Про депешу помню. Но ты-то почему у гехаймрата? И пошто ко мне в этаком подлом виде ввалился? Зачем секретарю «слово и дело» сказал?
– Приказано мне временно быть при Внутреннем полуприказе – до разъяснения дела. Господин гехаймрат ныне спешно уехал в Суздаль. Доносец некий поступил, его милость решил сам проверить.
Князь насторожился.
– Неужто к царице Евдокии нитка потянулась?
В Суздали, в Покровском монастыре, содержалась отлучённая государева супруга, в пострижении инокиня Елена. Во время Большого бунта стрельцы пробовали с царевной Софьей стакнуться. Неужто теперь они ведут апроши к Евдокии? Тогда неудивительно, что начальник полуприказа, всё бросив, понёсся в Суздаль.
– Того не ведаю. Мне поручено иное. Хожу по слободам, по монастырям, по кабакам, где сиживают бывые стрельцы. Слушаю, с людишками толкую. Господин гехаймрат велел, если выведаю что сполошное, не ждать его, бежать прямо к твоей княжьей милости. А не станут пускать – кричать «слово и дело».
– Что ж такого сполошного ты по кабакам вызнал?
– Да уж вызнал, – молвил прапорщик Попов, задорно блеснув карими глазами. – Сполошнее не бывает.
Нахальный, подумал Ромодановский. Нахальных князь-кесарь не любил и терпел, лишь если пользы в них больше, чем нахальства. Рявкнул:
– Сказывай! Клещами, что ль, из тебя тянуть? А то гляди, прапорщик. Можно и клещами.
Но Попов угрозы не испугался, держал себя уверенно.
– Болтают по слободам многое, по кабакам того паче. Стрельцам да стрельчихам царя любить не за что, – бойко начал он.
Фёдор Юрьевич на неподобные слова нахмурился. Перебивать, однако, не стал.
– До сего дня, сколь мы сети ни раскидывали, по большей части улавливали уклеек да карасишек, сиречь вздорных болтунов. Щук всего трёх зацепили, невеликого размера. Гехаймрат их пока велел не трогать, лишь досматривать – не выведут ли к рыбине покрупней. Вот я подле них и крутился…
– Что за щуки?
– Сила Петров, Конон Крюков да Зиновий Шкура. Не болтуны, мужики основательные. Все трое прежние стрельцы Гундертмаркова полка.
– Так-так, – азартно почесал подбородок Ромодановский. Имён этих он не знал, но Гуидертмарков полк в одна тысяча шестьсот девяносто восьмом году бунтовал, шёл на Москву походом. Чуть не половина его стрельцов сложили голову на плахе, либо были пытаны и разосланы по дальним острогам.
– Иногда они один другого «десятником» величают, важно так. Я сведал по столбцам Стрелецкого приказа – никто из них сего звания отнюдь не нашивал, были рядовыми стрельцами… Троица эта часто в одном кабаке на Сухаревке сиживает. И я рядышком. То нищим оденусь, то подьячим-пьянчугой, а то, как ныне, солдатом. Тут кусочек подслышишь, там ещё один.
– Говори дело, не красуйся! Что ты такого особенного сегодня подслыхал?
Попов приблизился к самому столу, наклонился. Фёдор Юрьевич тоже подался ему навстречу. Старый князь-кесарь и молодой сыщик были сейчас похожи па двух выжлятников, изготовившихся к охоте.
– Несколько раз мне доводилось услышать, как стрельцы поминают какого-то Фрола, – перешёл на таинственный полушёпот прапорщик. – Вот объявится-де Фрол, призовет-де к себе десятников, тогда и дело будет.
– «Рыбину», стало быть, Фролом кличут, – сам того не замечая, тоже шёпотом прошелестел Ромодановский. – Ишь ты, десятников призовёт?
– Сегодня Шкура им говорит (я близёхонько, на полу валялся будто упившись): «Быть нам, братья, ныне в Новоспасском монастыре на колокольне. Звонарь дверь отворит. Пропускное слово «Булат». Приходить с четырёх часов пополудни, по одному человеку на всяк четвертной бой башенных часов. Я первый, Сила второй, Конон третий, а за нами и остальные прочие. Фрол хочет сначала беседовать с каждым раздельно, а после со всеми десятниками разом». Как я про то услышал, сразу побежал в Преображёнку…
– А? – не расслышал последнее слово князь-кссарь, да и озлился. Закричал. – Что ты нашёптываешь? Кто у меня тут подслушивать станет?
– Виноват. Привычка… В агентском деле без шёпота никак невозможно…
Ромодановский жестом велел сыщику замолчать. Не до пустяков.
– Пускай соберутся. С колокольни деться им некуда, разве на крыльях улететь. Возьмём и рыбину, и щук-десятников, сколько их ни есть! Тогда за всё разом получишь награду.
Здесь бы прапорщику засветиться довольством, к княжьей ручке припасть, а Попов вместо этого предерзко головой затряс.
– Нельзя! Не подойти солдатам к колокольне незамеченно. Сверху далеко видать. Успеют заговорщики изготовиться. Глядя по тем троим, людишки они крепкие, отчаянные. Живьём не дадутся! Улететь не улетят, а только чем в пытошную избу идти, скорей об землю расшибутся. Но перед тем невесть сколько народу положат. Поди-ка, влезь к ним по узкой лесенке.
– Так солдаты не в мундирах пойдут. Переоденем.
– А бороды? Монахи как увидят столько безбородых молоддев, сразу знак подадут. Не может того быть, чтоб у стрельцов среди братии своих желателей не было. Не звонарь же сам своей волей столько чужих на колокольню допустит?
Когда с князь-кесарем спорили дельно, он не гневался. Чего-чего, а глупозаносчивости за Фёдором Юрьевичем отроду не важивалось.
– Можно Юлу послать со шпигами. У Юлы есть и бородатые, и всякие.
У главного шпига Внутреннего полуприказа, действительно, разной сволочи было довольно, сотен с несколько. Шныряли по базарам, по питейным заведениям сиживали, ходили по дорогам с калеками – всюду проникали. Шпиги государству и глаза, и уши, и ноздри. Без них власть будет слепая, глухая, а страшней всего – не унюхает вовремя, как палёным запахнет.
– Шпиги – не ярыги. Где им со стрельцами совладать? – возразил Попов.
Что правда, то правда. Шпиг – существо вертлявое, ловкое, вездепролазное, но нет в нём ни силы, ни боевой храбрости – не за то жалованье получают. Для поимки и захвата злодеев имелась в Преображёнке ярыжная рота. Вот уже где молодец к молодцу. Кого под белы рученьки возьмут – не пикнет. Когда солдатский Преображенский полк переодели в зелено-красные мундиры немецкого кроя, ярыги остались в синих кафтанах. Потому что цвет хороший, людишки привыкли его страшиться. Как увидят синекафтанных – сразу в коленках дрожь. Но ярыги в монастырь незамеченными не войдут, прав Попов. Переодевай их, не переодевай – богатырская стать, бритые бороды да тараканьи усищи выдадут.
Призадумался князь-кесарь. Фрола этого со десятники надо было непременно живьём брать. Ведь десятники они, надо полагать, неспроста. Под каждым ещё по десятку заговорщиков. Если весь сорняк до последнего корешка из земли не выдернуть, плевелы сызнова произрастут.
– Ты, прапорщик, на выдумку ушлый. Поди, прикидывал уже, как воров без оплошки взять?
– Так, пораскинул немножко хилым своим умишком, – сказал Попов, на словах-то скромно, но голосом пребойким. – Думается мне, что много людей не нужно. Мне бы одного-единого помощника, удалого да надёжного, и управлюсь.
– Как это?
– А просто. Поднимемся на колокольню, не дожидаясь четырёх часов. Ежели Фрол уже там, скрутим его. Нет – дождёмся в засаде. Заговорщики будут наверх по одному подыматься, без опаски. И брать мы их тоже станем одного за одним. Руки-ноги верёвкой вязать, в рот кляп совать, да вдоль стеночки укладывать. Милое дело!
Замысел и взаправду был прост, но хорош. Дерзок и нахрапист, как сам Попов, однако осуществим. Всё-таки пользы от гвардии прапорщика было больше, нежели нахальства.
– Только товарища надёжного у меня нет. Мало, чтоб хват был, ещё борода нужна. Накладную бороду острым глазом всегда видно.
– А сам-то ты? – покосился князь-кесарь на огненную щетину сыщика.
– Меня не заподозрят.
– Почему это?
Хитро улыбнувшись, Попов попросил:
– Сейчас покажу. Дозволь, твоя милость, на минуту выйти?
Он выскочил за дверь, бросил секретарю:
– Казака сюда позови! А сам оставайся у крыльца. Тут государево тайное дело.
Подьячий не посмел ослушаться повелительного тона. Раз человек, выйдя от князя, такую манеру держит, значит, имеет право.
На лавке лежал узелок, оставленный Поповым. У стены был прислонен суковатый костыль.
Скинув лапоть, прапорщик ловко поджал ногу, перетянул вынутой из узелка тряпкой. Из-под длинной полы солдатского кафтана теперь торчала культя в драной штанине. Едва ловкач оперся на костыли, в предъизбье (так по старинке называлась секретарская горница), звеня саблей, вошел асаул Микитенко. Оглянулся назад. Быстро подошел к Попову. Крепко-накрепко обнялись.
– Митьша! Живой? – шепнул рыжий прапорщик. – Что за место такое – Преображёнка! Привидения так и шастают.
Запорожец тоже собирался что-то сказать, однако Попов шикнул:
– Тс-с-с, после! Жди тут.
И заковылял обратно в кабинет.
– Подайте вояке безногому, анвалиду убогому! Как ходил я на Ладогу, потерял от шведа ногу! Ворог по мне с пушки стрелил, немец-офицер палкой бил! Дай на водку деньгу разогнать тугу! – запел-затараторил он, проворно скача перед князь-кесаревым столом на одной ноге. – Таких калек, твой алтесс, по монастырям полно кормится. Никто на безногого не подумает.
– Где ж я тебе бородатого хвата возьму? – завздыхал Ромодановский, отухмылявшись на затейника. – Времени-то нету. – Он достал из грудного кармашка брильянтовую луковицу, дар от самого Александры Даниловича Меньшикова. – Третий час уже.
– А вот тут казачина был. – Прапорщик показал, где давеча стоял запорожец. – Видом удалец, и при бороде. Кто таков? Не нашей ли службы?
Князь-кесарь одобрительно усмехнулся.
– Глазаст ты. Пожалуй, он тебе сгодится. Только учти: Микитенко хоть и удал, умом не горазд.
– Ум у меня у самого есть, на двоих хватит, – похвастался Попов. – Зато плечи у казака широкие, и борода подходящая.
– А если не управитесь вдвоем?
Сыщик укоризненно сморгнул.
– Эх, твоя милость, обижаешь. Я раз в Амстердаме в одиночку шведского секретного курьера с двумя помощниками положил. А в Копенгагене…
– Ладно, ладно. Гляди, гвардии прапорщик. Если что, твоей голове отвечать.
Нахал оскалил зубы:
– Знамо моей, а то чьей же.
– Кликни-ка сюда Микитенку, – приказал Ромодановский. – Сам ему скажу про новую службу. И внушу по-отечески, чтоб старался.
Прапорщик опустил глаза. Как князь-кесарь «внушает по-отечески», в Преображёнке все знали. Иные, кто духом почувствительней, от того внушения в обморок падали. Но в сем случае его милость только зря свою грозность потратит – если, конечно, Митьша остался прежним, А с чего б ему меняться? Таких, как Дмитрий Никитин, едино лишь могила переменит. И то ещё не наверняка.
Глава 2
Полёт с колокольни
Мои очи слёзные коршун выклюет,
Мои кости сирые дождик вымоет,
И без похорон горемычный прах
На четыре стороны развеется!..
М.Ю. Лермонтов
– Второй раз в жизни я тут, и второй раз ты, как снег на голову.
Таковы были первые слова, произнесённые Дмитрием, когда старые знакомцы вышли с генерального двора Преображёнки. Во время «отеческого внушения», более всего напоминавшего перечисление казней египетских, бывший запорожский асаул, а ныне прапорщик непонятно какой службы молчал и лишь ошарашенно глядел на своего нового начальника, которого князь велел слушать «яко Господа нашего со все Его архангелы».
С тех пор, как Никитин побывал в этом незабываемом месте без малого десять лет назад, Преображёнка разрослась и обустроилась. Теперь обширную территорию со всех сторон замыкали ограды и рогатки, охраняемые строгими караулами. Никто, даже оборотистый Лёшка, не сумел бы тайно вынести отсюда изломанного на дыбе человека. Съезжие и приказные избы, казармы и кордегардии, цейхгаузы и тюремные ямы для государственных преступников выстроились строго по ранжиру. На пересечении регулярных дорожек торчали полосатые будки, у каждой – усач-часовой с фузеей. Старинное слово «приказ» ко всей этой геометрии казалось уже мало подходящим. Главнейшее ведомство державы всё чаще называли по-иностранному: Коллегия или Министерство, а самому князь-кесарю нравилось французское название Комитет – мужеской определённостью и похожестью на преострый «багинет».
С одной стороны забора зеленели железные крыши Преображенского полка, с другой – разноцветные барабаны да башенки Преображенского дворца, где, под близким приглядом Фёдора Юрьевича, проживал царевич Алексей, наследник престола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52