Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные - почти в человеческий рост - глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)
После целых суток изнурительного воздержания их застолье было дружным, легким, приятным и - как обещано - отменно вкусным.
Как будто и впрямь Судный день унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги - горсть шекелей - они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)
* * *
- ...Пива, конечно! - сказала Зяма. - И только пива.
- Тебе надо было родиться немецким бюргером, - заметил муж, наливая ей пива в бокал. - К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.
- Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что на обратном пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.
Выпили за Хаима - за его жизнь, за его рассудок.
Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.
Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались... К ним уже торопился, - как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты - Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан... Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое... Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом... Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на полюсе - в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь...
- А теперь, господа, - сказал Витя, - не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете "Полдень".
- Какая газета! - сказала Зяма. - Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.
- Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, - сказал он.
- А все-таки мы делаем с тобой неплохую газету, - сказала она. - Ура.
- Ура.
Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал:
- Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?
И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.
глава 46
Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж...! Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня - какой-то пресный боевик. Он читал аннотацию, ерунда на постном масле...
Минут двадцать с пультом в руках он прыгал с одного канала на другой, и везде была скука, такая скука, что хоть вешайся. Не нагрянуть ли к старикам, подумал он. Явиться так в ресторанчик - здрасьте, я ваша тетя, а закажите мне шашлычок...
Мать при посторонних выступать не станет. Он часто пользовался этим приемом: вытягивал из нее все, что ему было нужно, в присутствии гостей, например. У нее при этом становилось такое лицо... ужасно смешное!
И чем дольше он думал о шашлычке, тем больше склонялся к мысли поехать в город.
Хотелось одеться по-человечески, не в форму. Но денег, как всегда, не было, материна сумка, откуда можно бы вытащить пару шекелей, в данный момент у нее в руках... Ничего не оставалось, как ехать в форме, на солдатский проездной.
По уставу он и винтовку должен был брать с собой. Как она ему осточертела - эти четыре постоянных кило через плечо!.. Он еще пошарил по карманам материнского плаща, залез даже в осеннюю куртку художника, но собрал только сорок агорот. Ничего не поделаешь: придется надевать форму и ехать на свидание с шашлычками в полной амуниции.
глава 47
- Дуду! Тут какая-то арабка в уборную просится! - крикнул повару из коридора его помощник Шломи. - Вроде ей плохо. Может, беременная. Пустить?
У Дуду на двух гигантских сковородах жарился меурав - куриные печеночки, пупочки, сердца, переброшенные луком и фирменными специями, - его коронное блюдо, ради которого полгорода съезжалось сюда на исходе праздников и суббот. Огромный, вспотевший, в белом фартуке, плотно облегающем поистине поварское брюхо, он щурился, чтобы брызги раскаленного масла не попали в глаза. Какая еще арабка! Тут, гляди, не пережарь!
- Ну пусти! - крикнул он. - Только приглядывай, черт ее знает!
И Шломи молча кивнул девушке, подбородком указывая направление - по коридору и направо. Налево вела дверь на просторную террасу, где уже не было ни одного свободного столика.
Впервые за долгие месяцы известной писательнице N. было по-настоящему хорошо. Впервые она совершенно не думала ни о деньгах, ни о счетах, ни о будущем детей. Отличное сухое вино не дурманило, а действительно согревало сердце. И Сашка шутил так кстати, и собственный ее муж вдруг рассказал две очаровательные, забавные истории из своей юности...
Как меняется ее лицо, думал Доктор, сидящий напротив писательницы N., когда она хоть на минуту высвобождается из-под завала своих тяжелых комплексов. Вот ведь все дано человеку - талант, успех, даже красота, какого черта все обязаны лицезреть этот вечный оскал трагизма?
- Ребятки, дорогие, - пропела Ангел-Рая, - давайте выпьем за то, чтоб мы всегда добивались того, чего хотим!
- А чего мы, кстати, хотим? - осведомился Рабинович.
- Всего! - необычным для себя, нежалующимся тоном сказала Ангел-Рая. И никак не меньше.
Вся терраса гудела - русский, английский, французский, арабский, иврит, - и никто не мешал друг другу, здесь принято было разговаривать в полный голос и громко хохотать. Есть моменты, подумала известная писательница N., когда эти левантийские нравы совершенно не раздражают...
Через мгновение ее эйфория оборвалась: отпив из бокала и поставив его на стол, она подняла голову и в арке, увитой виноградом, увидела своего старшего сына, с голодным азартом озирающего столы.
Она задохнулась от ярости: этот болван опять за каким-то щеголеватым чертом примкнул к винтовке магазин с патронами!
А еще через через секунду за ее спиной завизжали, заголосили женщины.
И раздался выстрел.
* * *
- Доброе утро. Радиостанция "Русский голос" ведет свои передачи из шестой иерусалимской студии. Прослушайте обзор последних событий, который подготовил для вас Вергилий Бар-Йона.
- Здравствуйте! Нидаром паэт очень метко выразился аднажды: "Настанит час крававый, и я паду!" Крававый час настал вчера в известном иерусалимском ресторане для репатриантки из Рассии, которую случайным выстрелом убил салдат срочнай службы, также русский репатриант. Ракавая ашибка праизашла в тот мамент, кагда жительница арабскай диревни Бани-Наим, что на севера-вастоке от Хеврона, бросилась с нажом на упамянутую жертву, как точно заметил классик: "Пад гнетам страсти ракавой".
Нет сил, нет сил его слушать. Скорее выключите радиоприемник и больше не включайте его никогда. Вот я расскажу, как все оно было.
В уборной ее и вправду вырвало - от страха. Она постояла, держась за стену, отдышалась. Домой возвращаться было нельзя. Она закатала платье, вынула из-за пояса нож и выглянула наружу. Коридор был пуст. Где-то на другом его конце, в кухне, в чаду суетились и перекрикивались официанты и повара. Каждую минуту кто-то мог оттуда появиться.
В проем ведущей на террасу двери она увидела за ближайшим столом женщину в открытом платье, которая сидела к ней спиной и смеялась тому, что шептал ей на ухо сухощавый человек, похожий на доктора, хирурга, что нынешней весной вырезал отцу грыжу. Но тот был в белом халате, а этот - в сером свитере. И он так приблизил лицо к плечу своей женщины, - а то, что она была его женщиной, не вызывало сомнений, - как будто встретился с ней после долгой разлуки.
И та смеялась и наклоняла шею так послушно, так удобно, словно просила об ударе...
Девушка сжала оцепенелыми пальцами рукоять ножа, выскочила на террасу, судорожно вскинула руку и - не выдержав напряжения - вдруг сама завизжала, заверещала, будто не она должна была всадить нож в другого, а ее резали.
Все повскакали с мест, поднялся ужасный гвалт.
Зяма обернулась и увидела за спиной визжащую, как от боли, арабку с ножом. И этот всеобщий, ни во что не выливающийся, нестерпимый окаменелый визг, длящийся бесконечно крик ненависти, простертой над этой террасой, этим городом, этой землей, невозможно было вынести более ни мгновения. Одновременно в свалке на выходе боковым зрением Зяма увидела длинного "джобника", вскинувшего винтовку. Тогда она вскочила, опрокинув стул, и сильным аккордом на fortissimo "от плеча" швырнула девушку на пол.
Шмулик выстрелил.
Он выстрелил наконец.
Все-таки он был лучшим ночным стрелком в роте...
Ибтисам Шахада, жительница арабской, как верно замечено, деревни близ Хеврона, лежала на полу, судорожно и бессмысленно обнимая упавшую на нее женщину. Арабка была залита кровью - и это спасло ее от немедленной расправы: обезумевшие люди думали, что она ранена. Кровь сильными горячими толчками все лилась и лилась на нее, ей не было конца, можно было захлебнуться этой кровью...
Во всеобщей свалке истерично плачущих женщин и беспорядочно суетящихся мужчин неподвижными оставались двое: муж погибшей и известная писательница N.
Этот немолодой человек повидал на своем веку достаточно колотых, резаных и пулевых ранений. Старый хирург, он - по бурному извержению крови понял мгновенно, что минуту назад на этой террасе потеряла всякий смысл его дальнейшая жизнь.
А писательница N. почти завороженно глядела на лежащую в трех шагах от нее убитую Шмуликом героиню своего романа.
Того романа, дописать который у нее уже недостанет ни жизни, ни сил.
Через минуту приехали машины полиции и "амбуланса", и девушка по имени Ибтисам Шахада была спасена навсегда.
Братья не убьют ее.
Велик Аллах, они ее не убьют.
...А та, другая, медленно входила в родниковые воды Иерусалима, опускалась все глубже, раздвигая толщу их лодыжками, коленями, животом и грудью. Наконец погрузилась с головой и, раскинув руки, поплыла на спине к лестнице, где между глиняными амфорами уже встречал ее под виноградной лозой живой и радостный дед.
Он был почему-то бос, но чисто выбрит и красиво улыбался своей новенькой вставной челюстью.
- "Отряхнись от праха, встань, воссядь, Ершолойм, - проговорил дед тоном, каким обычно произносил тосты на семейных торжествах. - Развяжи узлы на шее твоей, пленная дочь Сиона!"
"Теперь и я - Ершолойм", - поняла она, погружаясь все глубже в эти восходящие пузырьками со дна грозно-веселые воды, жадно глотая их, заполняя ими легкие. И когда они проникли в каждую пору ее души, она вдруг все поняла.
- Деда, - спросила она изумленно и счастливо, - деда, ты - Машиах?
- Ну, Машиах! - сказал он. - Ай, мамэлэ, встань, не валяйся, я так рад тебя видеть!
...И она поплыла над старыми ржавыми холмами Самарии, в молодом родниковом небе, между желтыми отмелями облаков. Чтобы через мгновение вынырнуть, очнуться и воочию узреть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах - опоясанный льняным эйфодом красивый человек из дома Давида...
* * *
Мне нравится эта женщина... Как любил повторять ее муж: "Зяма, вы мне нравитесь!.." И когда я приду, когда явлюсь, наконец, к дому мятежному коленам непокорным, - я, как обещано, подниму ее из мертвых - эту женщину с лебединой шеей, эту женщину, которая боялась темноты и пули, но не устрашилась лица своего народа.
Так скажем же словами искупительного обряда:
"Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,
закованные в страдание и железо... утратившие разум в
греховности своей, страдающие из-за беззаконий своих, - любую
пищу отвергает душа их, и приходят они к Вратам смерти..."
И если есть у человека ангел-заступник, хотя бы один на тысячу, то пусть молвит слово в его оправдание и скажет: "Сжалься над ним, ибо вот за него выкуп".
"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое".
Подмена и искупление мое.
Искупление мое.
Искупление.
Иерусалим, 1995 - 1996 гг.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35