.. (или нож? Нет, именно случайная дурацкая пуля, а нож ведь надо с силой всадить в тело, в шею, это намерение, это злодейство, это иные мотивы, это другой роман. Нет-нет, именно пуля, которая выпархивает из ствола, как не воробей не поймаешь)... и когда раздается выстрел...
...И все-таки, где и чем заработать, если так мучительно, так изнурительно не хочется - не можется - никакой регулярной службы, которой, кстати, еще для нее нигде и никем не приготовлено?
В сущности, она не боялась никакой физической работы и умела делать все. Вообще известная писательница N. была крепкой неизнеженной женщиной, спокойно и незаметно перемалывающей всю тяжелую домашнюю работу. Она могла таскать тяжести, красить стены, умела даже класть кафельную плитку, не говоря уже о разнообразном мытье. (Разумеется, в последние лет десять в Москве у нее была приходящая домработница - любимый человек, член семьи, к приходу которой готовился обед повкуснее.)
Да-да, это легче, какая-нибудь незамысловатая физическая работка в вечернее время - мытье полов в каком-нибудь уютном офисе.
Забавно, что друзья и милые знакомые, стоило ей заняться поисками подобного приработка, в ужасе закатывали глаза и разводили руками: известная писательница N. и грязная работа?! О, не говори, не говори, даже и думать не смей! Неужели для тебя не нашлось бы места в какой-нибудь газете?!
Все это свидетельствует только об одном - эти интеллигентные милые люди, образцовые читатели прозы и тонкие ценители различий стиля того или иного писателя ни черта не смыслят ни в природе творчества, ни в устройстве писательских мозгов. К тому же их занимает вопрос так называемого "престижа". Значит, если она с утра до вечера будет торчать в редакции одной из многочисленных русских газетенок, дешевые "офисы" которых все, как один, похожи на привокзальные сортиры, и будет гордо называться редактором одной из русских газет (можно и визитку заказать), тех газет, которыми владеют не знакомые с кириллицей смуглые люди в кожаных туфлях на босу ногу; если, повторим, с утра до вечера она будет переписывать тошнотворный бред какого-нибудь воспаленного графомана, какого-нибудь Мишки из Кфар-Сабы, а потом еще этот Миша станет звонить ей ночью домой со своими гнусными амбициями... - вот это будет престижно, это будет то самое "не стыдно сказать". А то, что после одного такого "рабочего дня" еще месяц в замусоренной голове ее не мелькнет ни звука, ни дуновения, не забрезжит ни единой чистой ноты, которую можно было бы тянуть, насвистывать, вытягивать в тишине из нее хоть какую-то бедную мелодию мысли... Это ничего, это не страшно. Как-нибудь, можно пописать в свободную минутку, прикорнув где-нибудь на краешке редакционного стола в обеденное время... Неделя-другая, и, глядишь, порадуете нас очередным своим рассказом. Мы так любим вашу легкую, ироническую и едкую прозу!
Чтоб вы сдохли все, дорогие мои читатели, поклонники моего таланта.
Вообще писательница N. давно подозревала, что у нее не все в порядке с писательским самоощущением. Взять, к примеру, такую этическую категорию, как слава. Ну, не слава. Ну, известность. Ведь нет такого писателя, которого не беспокоила бы проблема его известности. А вот писательница N. с самой ранней юности, с первых публикаций относилась к этой проблеме не то чтобы равнодушно, но как-то... устало. Иногда даже ей и хотелось чего-то такого, да как представишь, что порой из этого выходит, так и подумаешь - ну ее совсем, эту известность.
Да хоть вчера - прибегает домой младший сын, плачет и жалуется, что во дворе его все время обижает мальчишка постарше. Вот, насыпал на голову песка с грязью. Ну, она сразу выскочила во двор - в чем была, разъяренная, как мегера. Налетела на этого мальчишку, схватила за ухо, наорала. Сейчас уже не вспомнить - что кричала. Что-нибудь подобающее случаю. Мол, еще раз подойдешь к моему сыну, я из твоих ушей пельменей налеплю. Глупость, конечно.
Пока по лестнице домой поднималась на свой четвертый этаж, представляла, как лет через пятьдесят этот мальчишка еще вдруг воспоминания писать примется.
"Однажды, когда я играл во дворе, меня ни за что ни про
что оттрепала за уши в то время еще не старая известная
писательница N. Неприглядную она представляла собой картину
спортивные бриджи, пузырящиеся на коленях, замызганная куртка,
всклокоченная голова... Кричала она чуть ли не матом, брызжа
слюной..."
и так далее...
Нет. Ну ее совсем, эту известность... Будем надеяться, что юный паскудник лишен литературных способностей...
И все-таки: чем заработать копейку? Тысячи три, не больше. Видит Бог, она неприхотлива.
Со дня приезда она подрабатывала время от времени на РФИ, французском международном радио. Им требовались коротенькие, сухие телефонные сообщения, минуты на три. Звонили из русского отдела и заказывали тему передачи. В основном их интересовали экстремальные происшествия: взрыв автобуса, убийство премьер-министра, обострение ситуации на границе с Ливаном. Очень скоро она обнаружила, что неплохо подрабатывает на бедах собственного народа. Например, во время войны в Персидском заливе делала передачи через день. Французы платили немного, но аккуратно, и в конце концов от этих передач у нее собралось тысяч семь франков - сумма невеликая. Но живописец вдруг разволновался, буркнул как-то вечером, что - эх, можно было бы прокатиться в Париж: Лувр, Оранжери, несколько работ в Д'Орсэ... Недели две они провели в мечтаниях. Потом выехали в Иерусалим - как бы погулять и, не сговариваясь, держась за руки, вошли в туристическое агентство и заказали два билета в Париж. И пока агент искал по компьютеру даты и рейсы - можно было, к примеру, заскочить на денек в Амстердам или в Брюссель... - муж сжимал ее ладонь, и они испуганно и восторженно переглядывались. Десять лет они не отдыхали вдвоем, без детей. Десять лет они не были хотя бы неделю наедине друг с другом...
Через два дня старшему отроку прислали повестку в военкомат.
Париж сделал ручкой. Лувр, Оранжери, Д'Орсэ и прочие высоты человеческого гения уплыли в дымку недосягаемого. Ибо с той минуты, когда сыну выдали оружие, кончилось ее - не спокойствие, этого и не было никогда, - а хоть видимость какого-то душевного равновесия.
Да, так - кусок хлеба. В России ее - грех жаловаться - продолжали печатать в солидных журналах. Но там ведь нынче как: чем серьезней журнал, тем он меньше платит. В прошлом году напечатали повесть и даже гонорар выплатили, симпатяги, - тринадцать долларов. Милые вы мои, - она прослезилась, так была тронута.
Заграница тоже, как говорилось выше, - нам поможет. Так как известно: переводная литература на Западе не раскупается. И несчастный тираж в тысячу экземпляров расходится по университетам, где его жуют старательные слависты, которые еще никогда ничего в русской литературе не понимали.
Книги писательницы N. тоже переводили, а как же. Мы люди известные, в энциклопедиях упомянуты. Где-то у нее даже валялось восторженное письмо от Жаклин Кеннеди, которая, как выяснилось, возглавляла издательство. Говорят, милая была дама, пусть земля ей будет пухом. Но при чем тут литература?..
Деловые оборотистые люди предлагают заняться этим, как его... маркетингом. Распространять что-нибудь, всовывать, впихивать зазевавшимся, не ожидающим нападения людям какой-нибудь эдакий товар - карманный спрямитель магнитных полей, продлевающий жизнь. Или переносной продлитель потенции. Или что-нибудь еще в этом сумасшедшем роде.
Да куда дальше: встретила на днях знакомого актера из Новочеркасска. Миша. Или Гриша? Нет, Миша... Лет пятнадцать назад Новочеркасский театр ставил инсценировку по одной из ее ранних повестей. Ну, и на премьере выпивали. Не важно. Сейчас он здесь и процветает. Распространяет новомодный загадочный "Группенкайф". Кстати, почему это издевательское название никого не настораживает?
Предложил попробовать. С цены каждого комплекта пятнадцать процентов распространителю. Ну, и ему, Мише, перепадает.
Господи, ну почему она в этих случаях испытывает такую тягучую тоску и беззвучно тянет кишками такую волчью песнь ненависти к миру, что впору ее изолировать от людей в какую-нибудь маленькую темненькую каморку... (А какое это, кстати, было бы счастье!)
Все бы ничего, да распространять загадочный "Группенкайф", оказывается, может только тот, кто зазубрит некую семейную легенду, трогательный миф, положенный в основу бизнеса:
жила-была мамочка, актриса, между прочим, Голливуда. У нее
был сыночек. Когда сыночку исполнилось семнадцать лет, мамочка
умерла от неизвестной болезни. И тогда безутешный сыночек стал
думать-думать, советоваться со специалистами, биологами,
химиками, минералогами (пополните список сами), а также
корифеями нетрадиционной медицины, и в течение нескольких лет
кропотливой работы исследовательского концерна родилось новое
чудодейственное лекарство, полностью обновляющее клетки
организма, такой вот эликсир жизни... Так великий сын
замечательной мамы в память о ней подарил миру шанс, попутно
став миллиардером.
- Что подарил? - переспросила писательница N.
- Шанс, - сияя, повторил Миша. - Шанс выжить!
- А, - сказала она. - Послушай, милый, но ведь даже завлит твоего родного ТЮЗа никогда в жизни не принял бы к постановке эту белиберду. Мамочка, сыночек, лаборатории исследовательского концерна... Ты предлагаешь каждому потенциальному покупателю петь эту песнь солнечной долины?
- Ты не представляешь, как они это хавают! - в восторге закричал он. Ты представить себе не можешь, как действует умершая мамочка на сердца еврейских старух!
- А что, эту отраву покупают только старухи?
- Почему, - вдохновенно возразил он, - толстые, больные и несчастные тоже. Тут ведь что важно: чтобы прием таблеток и порошка сочетался с групповыми медитациями. Проглотила таблетку, закрыла глазки и медитируй. Только не одна, а с двумя подругами. Так что ты одной постарайся всучить, а две другие к тебе сами прибегут... Если ты покупаешь патент на распространение, я выдаю тебе наглядные пособия.
И Миша продемонстрировал ей интересный журнал, весь - от первой до последней шикарно-глянцевой страницы - посвященный весьма своеобразной рекламе чудодейственного продукта. Фото покойной мамочки. Фото сына привлекательного молодого человека в элегантном пуловере. Он же на теннисном корте - пружинистый, подтянутый мальчик с великолепной улыбкой:
""Группенкайф" - моя вечная молодость!"
А дальше шли бесконечной чередой разнообразные голые задницы.
Очевидно, менеджеры компании считали, что эта часть тела, как наиболее подверженная процессу отложения жиров, наиболее наглядно демонстрирует столь же быстрый процесс полной реабилитации как по части возврата к девичьему весу, так и по части чарующего натяжения и бархатистости кожи.
В самом деле, эффект воздействия этих наглядных пособий на воображение потенциального клиента был поистине разителен. "Бедра Ширли Брэдли до приема препарата "Группенкайф"". Почему эта оплывшая, в складках и дряблых рытвинах, неохватная корма Ширли Брэдли кокетливо называлась бедрами, неизвестно. Допустим, бедра. Но под этим малоаппетитным пособием помещалась фотография загорелых очаровательных ягодиц неизвестной нимфы, безукоризненно атласных даже на взгляд. "Бедра Ширли Брэдли после приема чудодейственного препарата".
Писательница N. всмотрелась в фотографии этих двух столь разных наглядных пособий.
- Ты хочешь меня убедить, что это одна и та же задница одной и той же Ширли Брэдли? - саркастическим тоном спросила она Мишу.
- Тебя, - веско проговорил он, - я ни в чем не собираюсь убеждать. Но клиентов это убеждает безотказно. Я тебе выдам значки, - продолжал он, привлекающие внимание покупателей, но и ты не зевай. Развешивай объявления. Придумай какой-нибудь оригинальный текст. Например:
"До каких пор мы будем прозябать в нищете..."
или там:
"Сколько можно терпеть издевательства работодателей..."
И главное - приставай к людям, приставай внаглую. Ты же умный, талантливый человек! В транспорте, в магазине, зашла в туалет, видишь, толстая дама перед зеркалом крутится, ты к ней - шасть: "Ах, вам бы килограммов десять сбросить!" - и слово за слово, слово за слово...
- Вот спасибо, - сказала она. Представила себе картинку и расхохоталась. Еще картинку, еще... дико и долго хохотала... что поделать воображение литератора. Слово за слово...
- Нет, ты еще не созрела, - вздохнул Миша. - Но ты еще ко мне придешь. Ох, ты еще придешь!
глава 32
Когда, как обычно, вечерком в среду в Духовный центр ввалилась компания журналистов газеты "Регион", за столиком в баре сидел всего лишь один человек. Но зато на двух сдвинутых стульях. Это был Буйвол. Он сосредоточенно набивал свой желудок едой, как хорошая хозяйка набивает пасхальную утку яблоками и черносливом. Перед ним по обе стороны от его могучих локтей, двумя небольшими бревнами уложенных на стол, живописно расставлены были тарелки с сациви, хачапури, лобио и теми невыносимо острыми закусями восточной кухни, которые одобрить могут разве что русские алкоголики. Бутылку "Голды" он принес с собой. В баре Духовного центра крепким спиртным не торговали. Подразумевалось, что это культурное заведение.
Буйвол сидел, громко сопя, брал рукой тот или иной кусок из тарелки, прожевав его, задумчиво напевал несколько слов грузинской колыбельной песни. Не допев ни одного куплета до конца, обрывал себя и так же задумчиво брал следующий кусок из соседней тарелки. Буйвол был абсолютно мирно настроен. Это важно подчеркнуть в свете, так сказать, дальнейших событий. А то тут многие черт-те что потом рассказывали.
Компания из "Региона" тоже не драться явилась. Пришли, как обычно, по-домашнему отметить отправку в типографию расширенного номера. Это тоже важно подчеркнуть, в плане экзистенциальном. Все случайно произошло, стихийно, ненароком - словом, как обычно.
Вообще-то не должен был Буйвол сидеть тут в такое время. Это он задумался, все пытаясь вспомнить песню своего детства. Давно должен был Буйвол слопать содержимое многочисленных тарелок, давно должен был отвалить. Молтобойцев не любил посторонних.
Но не станешь ведь посетителя в шею гнать, тем более когда этот посетитель Буйвол, его шею попробуй обхвати. Ну он и сидел, время от времени тихонько напевая две начальные строки грузинской колыбельной, которой его укачивала бабушка, и задремывая над каждым куском хачапури.
"Голубка, голубка, - пелось в этой песне, - принеси мне весть о моем далеком сыне... Здесь, в горах Сванетии, глубокий снег..."
И что б ему в уголке где-нибудь сидеть - нет, развалил свою тушу прямо посреди зала, которого и залом-то назвать стыдно: так, комната себе пять на пять.
Ребята заказали, как всегда, пива по большой, бутерброды с красной рыбкой, капустные пирожки, колбаску салями. Сидели, тянули пиво, курили и обсуждали кое-какие редакционные дела. А Буйвол продолжал возвышаться посреди зала, как утес посередь бухты. "Голубка, голубка... здесь, в горах Сванетии, глубокий снег..." И это вызывало у ребят подспудное раздражение, которое не выливалось пока ни во что конкретное.
Пока Молтобойцев не поднялся и не направился к стойке - добавить пива.
Повторяем: никто никого не собирался бить, хотя, конечно, бубнящего грузинскую колыбельную Буйвола чертовски хотелось свалить, как статую Феликса Дзержинского. Но Молтобойцев просто шел добавить пива, и, возможно, его слегка качнуло в сторону Буйвола. Короче, его шатнуло, и он присел на край стола, на тарелку с хачапури. Буйвол очнулся от дремы, слова грузинской колыбельной совсем вылетели у него из головы.
- Шеф, - сказал он, - моя шленка тут не для того стоит, чтоб ты в ней свое грязное очко полоскал.
И вот здесь версии расходятся. Гриша Сапожников уверял, что Молтобойцев ответил на лагерной фене что-то на тему - моя жопа слишком хороша для твоей шленки. А Мишка Цукес уверяет, что шеф - опять же на вышеупомянутой фене отвечал в том смысле, что в твоей шленке я свою жопу побрезгую полоскать.
Как бы там ни было и что бы он там ни сказал, но главному редактору Молтобойцеву мгновенно врезали так, что он свалился на стол, перевернулся и пошел стулья считать.
Само собой, подвывая "Шефа бьют!", весь наличный состав ведущей газеты "Регион" кинулся на Буйвола.
В это время сотрудники экскурсионного бюро "Тропой Завета", навесив замок на дощатую дверь, собрались было по домам, но, поднявшись из полуподвального этажа в холл и услышав звон и крики из помещения бара, они, конечно же, устремились разнимать дерущихся.
Они врезались в гущу мелькающих локтей, кулаков и подошв, молотя направо и налево. Ведь нечасто им, в их напряженной трудовой деятельности, удавалось оттянуться по-человечески.
Но человек-гора Буйвол был несокрушим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35