Рубина Дина
Вот идeт мессия !
Дина Ильинична Рубина
Вот идeт мессия!..
Аннотация
Дина Рубина - одна из самых популярных русскоязычных писательниц, причем не только в России, но и во многих зарубежных странах. В настоящее время проживает в Израиле. Автор многочисленных романов, повестей, рассказов и эссе, переведенных на двенадцать языков. В данную книгу вошел самый известный роман - 'Вот идет мессия!'. Это роман в новеллах о жизни эмигрантов из России в современном Израиле, повествующий и о трудностях адаптации в новой среде, и о неожиданностях, порой забавных, иногда откровенно смешных, порой грустных до трагичности, которые подстерегают их на каждом шагу. Роман написан живым, самобытным языком, дающим читателю возможность и подумать, и улыбнуться.
Часть первая
"Я верую полной верой в приход Мессии,
и, хотя он медлит, я буду ждать каждый день, что
он придет".
Маймонид, "13 принципов веры"
- Доброе утро, дорогие радиослушатели!
Радиостанция "Русский голос" начинает свои передачи из
шестой иерусалимской студии. Сегодня девятнадцатое
марта, вторник, по еврейскому летосчислению - каф зайн
месяца адара, пять тысяч семьсот пятьдесят пятого
года. Послушайте сводку новостей, с которой вас
познакомит Алона Шахар.
- Пятеро солдат убиты и трое ранены в результате
вчерашних столкновений с террористами из отряда
"Хизбалла" на границе с Ливаном. Боевики "Хизбаллы"
привели в действие взрывное устройство, когда наши
солдаты патрулировали...
глава 1
- ...А между тем Машиах придет в две тысячи седьмом году! - Сема закурил и, спохватившись, стал ковшиком ладони предупредительно гонять дым перед носом собеседницы. - И я это с детства знал.
- Да? - вежливо заметила она, размешивая ложечкой сахар в кофе.
Буквально минут за пятнадцать до того они закончили писать в студии радиопередачу на тему "Литературная Родина". Сема, ведущий передачи, спрашивал ее, редактора литературного приложения одной из русских газет, возможно ли, по ее мнению, дальнейшее развитие русской литературы в условиях Ближнего Востока. И она абсолютно серьезно отвечала, хотя за выступление не платили, как и за многое другое. Да если б и платили? Смешно, копейки... Нет, это она из дружеского расположения к Семе согласилась прийти и, рискуя репутацией приличного человека, нести в эфире тошнотворную ахинею: да, она считает, что... уникальная культурная ситуация... благодаря массовой репатриации в нашем государстве образовалась концентрация творческих сил... влияние на дальнейший расцвет...
Какой расцвет?! Расцвет - чего?! Дайте спокойно умереть... Впрочем, Семины литературные передачи шли на Россию, а значит, их никто не слушал.
Под конец, перечисляя авторов своего литературного еженедельника, она увлеклась и разогрелась настолько, что даже прочитала несколько строк стихотворения Вали Ромельта. Словом, забыла, где и зачем находится.
- Ну что ж, впечатляет! - суетливо перебил ее в конце строки Сема Бампер, глядя на часы и пальцем рисуя в воздухе круг. - Итак, напоследок буквально два слова: ваши планы?
- Планы? - переспросила она.
Своими идиотскими кругами перед носом Сема сбил ее с настроения. К тому же о планах публикаций на ближайшие номера она уже говорила.
- Ну да. В глобальном смысле.
И опять судорожные круги в воздухе обеими руками: закругляйся, мать! В глобальном смысле, подумала она, эту передачу никто не услышит.
- В глобальном смысле, - гордо и даже торжественно сказала она в микрофон, - мы и впредь намерены выплачивать авторам небольшой, но твердый гонорар.
Сема подавился заранее приготовленной репликой, должной завершить эту кругленькую передачу.
- Ну, гонорар! - воскликнул он бодро. - Это не главное в творчестве, а лишь незначительное производное.
- К сожалению, незначительное, - поспешно согласилась она. - Зато мы с моим коллегой, графиком Витей, вот уже пятый год получаем приличное жалованье. Разве это не победа над хаосом эмиграции?
Сема округлил глаза, замахал руками и выключил микрофон.
- Вырежу! - пообещал он. - Оборву на стихах Ромельта и пущу Дюка Эллингтона... Хороша, нечего сказать! Гонорар, жалованье, деньги... Старуха, ну нельзя же так... приземленно смотреть на высокое.
- По поводу высокого, - сказала она, вздохнув, - мы чуть ли не единственные, кто платит авторам в этой е..ной русской прессе...
Потом они спустились в местный буфет - большую, вполне уютную комнату на первом этаже, с панелями, незатейливо обшитыми формайкой, - и взяли по чашечке кофе.
Ей вообще-то хотелось пива, но неудобно было обременять Сему - он угощал. Порядочки: за выступление авторам они не платят, но могут оплатить такси и - как стопарь водки грузчику после работы - свести после передачи в буфет.
Сема, как и многие, заблуждался по поводу ее пристрастий - она бы сейчас выпила пива. А может, и граммов пятьдесят коньяка - перед тем, что ей еще сегодня предстояло.
К тому же он вдруг затеял этот идиотский разговор о Машиахе, и она побоялась опять выглядеть слишком приземленной со своей просьбой о пиве.
- А я попробую задержать на год его пришествие! - лукаво и победно закончил он, раскачиваясь на задних ножках стула.
- Зачем? - осторожно спросила она.
То, что евреи екнулись на пришествии Мессии (по-здешнему Машиаха), она, конечно, знала и раньше. Но то поголовное, повсеместное, профессиональное ожидание Мессии (ожидание с вокзальным, справедливо добавить, оттенком), с каким она столкнулась в этой стране, поначалу ее даже обескуражило. К счастью, она сразу поняла, что Ожидание является здесь образом жизни, основным ее содержанием, а она свято относилась ко всему, что составляло основное содержание жизни любого человека.
А тут еще две тысячи лет... С застарелыми болями вообще следует обходиться осторожно, и никаких резких движений...
Сема подался вперед, хлопнувшись на все четыре ножки стула.
- Понимаешь, мне по гороскопу положена в скором будущем одна величайшая международная премия в области изобразительного искусства. Мне ее сперва получить надо, а потом уж... Вообще же Машиах... - Сема остро глянул на нее из-под колючей брови, и она вовремя сделала преданное лицо: все-таки он угощал. - С этим, видишь ли, не все так просто... Ведь Машиахом могут стать некоторые из нас, пути не заказаны. В конце концов, в еврейской традиции, то есть в источнике, Машиах - вполне телесный, реальный человек, полный сил и радости. В ТАНАХе сказано:
"Говорил Давид: буду веселиться я пред Господом".
А еще сказано:
"И Давид плясал изо всех сил пред Господом; а опоясан был Давид льняным эйфодом".
Так что вот, живешь ты, живешь... и вдруг ощущаешь в себе концентрацию неких мощных сил... Так что опрощать не стоит... Ибо Машиах - это... - Он пристально и многозначительно рассматривал столбик пепла на сигарете.
- Это ты? - кротко догадалась его собеседница.
Сема запнулся, внимательно поглядел на нее, что-то прикидывая в уме, и наконец проговорил:
- Помолчим пока об этом...
Он проводил ее до проходной, очень складно разместившейся в этом доме старой арабской кладки. Изнутри все было перестроено и модернизировано: автоматически раздвигающиеся двери, зеркала, стойка с телефонами, за которой сидели солдаты - двое парней и девушка.
Они громко над чем-то смеялись и, смеясь, машинально отдали ей паспорт, который она час назад сдала, получая пропуск на студию...
- Ты куда - домой? - спросил Сема, по-домашнему оправляя на ней воротник плаща. - А мне еще экскурсию вести.
- Ты водишь экскурсии? - удивилась она, хотя давно дала себе слово не удивляться ничему в этой стране, и в частности Семе Бамперу.
- Да я бы с удовольствием послал на фиг всех туристов, но, видишь ли, Сема улыбнулся застенчивой улыбкой, - моя слава ведущего русского экскурсовода бежит впереди меня...
Она представила себе Семину славу, трусящую впереди него в образе собаки, на бегу выкусывающей блоху. И как Сема поспевает за этой своей славой, то и дело поддавая ей ногой под хвост.
Сема Бампер давно уже поражал ее жизнерадостной доброжелательностью ко всем, широтой души и абсолютной незлобивостью. А ведь в молодости Сема был боксером, подумала она. Бил морды, надо полагать. И ему били... До известной степени Сема оставался для нее загадкой.
- А кого ты сегодня водишь? - спросила она.
- Одну миллиардершу-магометанку из Набережных Челнов и ее рабыню-христианку, - сказал Сема. - Раскидаю их по святыням, и будь здоров...
Нет, прочь, прочь отсюда, пока бедный разум вмещает хоть какое-то подобие реальности... Миллиардерша-магометанка. Причем из Набережных Челнов. И ее рабыня, значит. Христианка.
- Рада была повидать тебя, - сказала она и пошла вверх по узкой и крутой улице Королевы Елены, по которой всегда боялась ходить в сумерках. Улочка была не из приятных: слева тянулся забор столетней каменной кладки, справа зияли мусорные подворотни - эта улица спускалась к старому и неуютному району Мусрара, граничащему с Восточным Иерусалимом.
Ничего, спокойно: отсюда метров сто до освещенного перекрестка, до пригласительно светящихся полуарочных окон курдского ресторана "Годовалая сука". Иди ровно, дыши легко и не оборачивайся на подозрительные шаги за спиной... Да, а в "Годовалой суке" подают великолепный марак-кубэ, острый суп, в котором плавает большой жареный пирожок... И недорого, шекелей семнадцать...
Сзади щелкнул затвор оружия.
Шея!!
Она рывком, - как всегда, нелепо, жалко дернувшись, - оглянулась.
За нею неторопливо трусил старичок с пуделем, пощелкивая кнопкой переключения длины ремня на ободе поводка. Мирный старикан, очаровательный пудель. Человек прогуливает своего пса, идиотка ты старая...
Не вернусь сегодня, решила она. Чтоб мне провалиться, именно сегодня ехать нельзя!
На остановке она позвонила домой из телефона-автомата. Взял трубку муж.
- Я не вернусь сегодня, - сказала она.
- А когда-нибудь вернешься? - спросил он, как обычно, по отношению к ней - насмешливо-меланхолично. Он был человеком сильных страстей и ради нее когда-то в одночасье пустил по ветру всю свою прошлую жизнь.
- Когда-нибудь вернусь. Ты уложил Мелочь?
- Да спит, спит...
- А Кондратику температуру мерил?
- Не волнуйся, он даже немного поел...
Мелочь - была семилетняя дочь, вымученный поздний ребенок. Кондратик годовалый тибетский терьер, единственная радость сердца, внимательный собеседник и душа-человек...
- Зяма! - сказал вдруг муж, и она задержала трубку. - Вы мне нравитесь! Вы - неброская женщина, но мне вы подходите. Кто у меня остался, кроме вы!
Она засмеялась и повесила трубку.
Успела вскочить на подножку автобуса. Завтра семичасовым ехать на работу в Тель-Авив, и действительно разумнее переночевать у родителей.
Они снимали квартиру в двух минутах ходьбы от автобусной станции.
* * *
Это мужское имя она получила в честь деда Зямы, Зиновия Соломоновича, старого хулигана, остроумца, бабника и выпивохи, комиссара и гешефтмахера, коротышки дьявольского обаяния.
Его невестка, родив вместо ожидаемого сына недоношенную девочку, все-таки упрямо назвала ее Зиновией - к ужасу и возмущенным воплям всей еврейской родни.
У евреев запрещено называть новорожденного в честь еще живущего человека. Считается, что этим ты как бы намекаешь живому, что ему уже есть какая-никакая замена поновее и он может быть свободен от занимаемого на земле места.
Если вдуматься, так это действительно некорректно. Что ей, мало было имен, тем более женских - легких, звучных, раскатистых: Регина, например, Маргарита, Вероника...
Но мать была упряма, молода, по отцу вообще была русской (а у тех наоборот - принято называть детей в честь вполне еще полнокровных людей). На еврейские обычаи и заведенные давным-давно привычки мать смотрела со снисходительным спокойствием. К тому же она боготворила деда. Впрочем, как и все женщины, когда-либо его окружавшие.
Поначалу в семье пробовали называть девочку Зиной (Зиночка, Зинуля). Но она уродилась такой копией деда, особенно в раннем детстве, - до карикатурного сходства: щеки свисали на плечи, крепкие толстые ножки проворно семенили вразвалочку, круглые зеленые глаза так лукаво и пристально разглядывали этот мир, что домашние сдались. Она была Зямой, урожденной Зямой, и ничего тут уже не поделаешь.
Итак, под обиженные причитания еврейских теток и дядьев прожили они Зяма и Зяма - во взаимном обожании целых девятнадцать лет, до того дня, вернее, утра, когда дед не проснулся, не открыл глаз, не вставил новенькую дорогую челюсть, не крикнул на всю квартиру: "Мамэлэ, иди послушай этот сон, ты лопнешь со смеху!"
Он умер во сне мгновенной легкой смертью праведника, с вечера - да, по-видимому, без этой детали не обойтись - с вечера вымыв ноги.
Вот это "с вечера вымыв ноги" упоминалось в родне непременно, когда заходила речь о смерти деда Зямы, словно в этом немудреном действии заключен был некий мистический смысл очищения от праха земной юдоли, а возможно, и от конкретных земных грехов красно-бандитской его юности, с ее боями, погромами и пьянством, с его знаменитыми комиссарскими сапогами.
Дед умер во сне, с вечера вымыв ноги.
Понятно, что на этом могли зациклиться тетя Бася, Фира или дядя Исаак, ну даже отец - куда ни шло. Но Зяма-то, Зяма! - к тому времени студентка второго курса консерватории, - при чем тут это предсмертное омовение ног?!
Нет, и много лет спустя, рассказывая о смерти деда, заранее дав себе слово обойтись без уточнения никому не интересных обстоятельств, она говорила светло и просто: "Деда умер во сне, как праведник... - и, чувствуя, как некая смысловая сила, подобная тугой струе воздуха, втягивающей соринку в хобот пылесоса, тащит ее к завершению фразы, покорно и тихо заканчивала: С вечера вымыв ноги..."
Дед умер в разгар ее первого романа, о котором знал только он, он один ("Ай, мамэлэ, брось, он не стоит твоих вдохновенных соплей! Не подойдет этот - возьмем другого").
К тому времени Зяма переросла деда на целую голову, возможно благодаря своей невероятной шее.
С этой шеей хлопот было немало: высокая поднялась шейка, с характерным прогибом, - девочку с детства затаскали по врачам. Мать волновалась: не зоб ли это намечается? Записывались в очередь к светилам эндокринологии, сдавали анализы. Пока наконец пожилая женщина-врач, профессор Сарра Михайловна Крупская (визит пятьдесят рублей) не сказала:
- Оставьте вы ребенка в покое. Это именно то, что в сказках зовется "лебединой шеей".
Позже, когда вполне уже выросла - к десятому классу, Зяма научилась своей шеей пользоваться, когда это было нужно: черная бархотка, кованый, грузинской искусной работы ошейник, кружевной высокий воротничок и над этим - очень короткая (не заслонять же такую шею!) стрижка...
Все это были сильнодействующие средства.
Нет, не собираюсь я описывать ее внешность. Да и что еще не описано? Все описано. Возьмите лоб: высокий, низкий, покатый, скошенный и т.д. Это что касается формы. Фактура: гладкий, бугристый, чистый, прыщавый, обветренный и пр. Цвет: бледный, смуглый, желтый, красный, синий, коричневый... да практически все цвета и оттенки. Ну, вот еще - пятнистый, если вам угодно. Состояние: вспотевший, холодный, горячий, остылый... Да смотрите, в конце концов, "Словарь эпитетов"!
Нет, все описано. Даже мочки ушей. Даже корни волос. Нет нужды напрягаться.
Но вот эта шея - трогательной красоты и стати и ладно посаженная на ней аккуратная головка... нет, ничего особенного, короткий темный шатен и расхожий набор черт лица, выточенных и пригнанных природой ловко и с явной симпатией, - вот и вся Зяма, не считая, конечно, все остального - в юности тонкого, узкого, незамечаемо легкого, как змейка, к сорока годам же...
Кстати, о возрасте.
Зяма, как и всякий российский интеллигент, страдала раздвоением личности. То есть она не очень и страдала, просто жила каждую минуту с разных точек зрения. Поворачивала эту данную минуту и так и сяк, рассматривала ее под разным освещением. С одной стороны, конечно... но с другой стороны...
Возьмем такую несомненную определенность, как возраст. Человек рождается и так далее. Соответственно, каждый год ему исполняется столько-то и столько-то. И наконец исполняется ему сорок. Это с одной стороны.
С другой стороны, Зяма твердо помнила, что ей четырнадцать лет (известно, что каждый человек застревает на каком-то своем, присущем его психике, нервам и мироощущению возрасте).
Недавно, к примеру, побывала Зяма у врача.
Специалист, быстроглазый хмурый мужчина со шкиперской бородкой, минут пятнадцать деловито занимался Зяминой вполне заурядной грудью - где-то поприжал, где-то пробежал пальцами, как по клавиатуре, помял под мышками, заставлял поднимать и опускать руку. С левой возился дольше, видно, она ему больше понравилась: прижимал и отпускал, рассматривал, откинув голову и прищурив глаз;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35