Когда Наоэ спустился вниз, Дзюнко и импресарио покорно ждали его, сидя рядышком на стульях.
– Извините, что мы так поздно.
Импресарио встал и представил Дзюнко. Она торопливо сняла очки и поклонилась.
– Программа в Фукуоке была очень напряженной, потому и задержались. Простите, – снова извинился импресарио. Дзюнко, потупившись, сложила на коленях сверкавшие маникюром руки.
– Что-то Ханадзе-сан бледненькая. – Наоэ искоса взглянул на худенькое личико Дзюнко. Он нередко видел ее по телевизору, но сейчас, рядом, ее лицо, почти не тронутое косметикой, казалось неправдоподобно маленьким и утомленным.
– Последние дни были очень тяжелыми. Правда, она немного отдохнула в самолете, – ответил за Дзюнко импресарио.
– Не ужинали?
– Нет. Перед отлетом она съела только салат и выпила чашечку кофе.
Дзюнко, точно подтверждая его слова, кивнула.
– Тогда все в порядке, можно давать наркоз.
Наоэ еще раз незаметно посмотрел на Дзюнко. Не слишком высокая, но стройная, изящная, с экрана кажется просто красавицей. А вот так – вблизи – как засохшее деревце.
– Пижама и полотенце с собой?
– Да, по пути купили.
Импресарио, как видно, позаботился обо всем.
– Пойдемте, я покажу вам палату. Операцию начнем минут через тридцать.
Дзюнко Ханадзё спустилась в операционную без двадцати восемь. На ней был фланелевый халатик в цветочек, волосы она заколола на затылке и туго завязала белой косынкой. В этом незатейливом наряде она выглядела самой обычной девушкой.
– Сначала мы введем лекарство в вену. Считайте, пожалуйста: «раз… два…»
Дзюнко молча кивнула Норико.
– Ай, больно!
Игла впилась в тонкую белую руку. Дзюнко испуганно съежилась.
– Раз… Два… – зазвучал в операционной знакомый, столько раз слышанный по телевизору голос. Сейчас он казался далеким и бесцветным.
– Раз, два, – повторила Норико.
Слабый, почти угасающий голос Дзюнко, словно подстегнутый энергичным тоном сестры, на мгновение зазвучал громче, но постепенно под действием наркоза становился все глуше и тише, и наконец Дзюнко умолкла, оборвав счет на полуслове.
– Дыхание в норме?
– Да.
В ярком свете лампы обнаженная грудь Дзюнко мерно вздымалась и опускалась в такт дыханию. На левой груди темнел след от поцелуя.
– Давление?
– Сто десять.
– Хорошо.
Наоэ взял хирургическое зеркало и склонился над распростертым перед ним телом.
Операция закончилась через двадцать минут. Простыня под Дзюнко пропиталась кровью. Наоэ стянул окровавленные перчатки, снял шапочку, развязал маску. Закурил.
– Пусть полежит немного, пока не проснется.
– Внизу вас ждет импресарио. Он сказал, что хочет о чем-то поговорить.
– Сейчас иду.
– А душ?
– Потом.
Не вынимая изо рта сигареты, Наоэ прошел в раздевалку, переоделся в обычный халат и спустился в амбулаторию. Импресарио, засунув руки в карманы, нервно ходил по приемной.
– Все?
– Да.
– Спасибо.
– Минут через двадцать кончится действие наркоза, и тогда можно будет перевести ее в палату.
– Прекрасно.
Наоэ открыл дверь в кабинет и жестом пригласил мужчину войти.
– Я вас слушаю. Что вы хотели мне сказать?
– Дело в том… – Импресарио стыдливо сжался и низко опустил голову. – Дело в том, что мы хотели бы сохранить все в тайне.
– Я помню. Сотрудники клиники проследят, чтобы больные ничего не узнали.
– По дороге сюда мы даже сменили несколько такси. Я вас очень прошу, если нагрянут репортеры, не пускайте их.
– Я еще раз напомню в регистратуре.
– А теперь о дальнейших планах…
– Слушаю вас.
Наоэ налил в стакан воды из-под крана и выпил залпом.
– Дело в том, что и на студии никто ничего не знает. В курсе дела только я и секретарь Дзюнко. Кстати, секретарь вот-вот должна прийти сюда.
– Короче, что вы от меня хотите?
– Когда Дзюнко сможет приступить к работе?
– Работа бывает разная.
Импресарио нервно потер руки и придвинулся к Наоэ почти вплотную.
– Видите ли, в Тибе у нас запись концерта на телевидении.
– Когда?
– Завтра, в два часа.
– Завтра?!
– Да.
Наоэ пристально посмотрел на импресарио. Выходит, у Дзюнко всего полдня, чтобы прийти в себя…
– Если в Тибе запись начинается в два, стало быть, выезжать вам надо часов в двенадцать или даже раньше?
– Еще будет постановочная репетиция… – Лицо импресарио принимало все более виноватое выражение. – А она длится ровно столько же, сколько и сама запись.
– Значит, вы должны выехать в…
– Желательно в десять утра, – пряча глаза, почти шепотом сказал импресарио. – Вы, наверно, слышали… Заказчик этой передачи – фармацевтическая фирма Т. В общем, суть в том, что состязается несколько команд. В каждую команду входят три человека – все трое члены одной семьи. Ханадзё будет в жюри, а кроме того, споет несколько песен. В основном ей придется сидеть, так что я думаю, ничего страшного.
– Это вы так полагаете.
– Что вы, я сам недавно перенес операцию и прекрасно знаю, какая потом слабость.
– Оставим это.
– Видите ли, в газетах уже давно объявлено об участии Дзюнко в этой передаче, и больше половины зрителей придет только для того, чтобы посмотреть на нее. Сейчас отказаться уже невозможно. Я, конечно, понимаю, что это неблагоразумно, но… – Импресарио промокнул платком абсолютно сухой лоб. – Так что вы скажете, доктор?
– Ответ может быть только один.
– Нельзя? Наоэ кивнул.
– Нет, отказаться – это немыслимо!.. – В глазах импресарио стояло отчаяние. – Может, как-нибудь…
– Ну что ж. Я вижу, вам во что бы то ни стало необходимо уехать.
– Значит, все-таки можно? Импресарио жадно подался вперед.
– Этого я не говорил. Я говорю другое: если вы так решили, поезжайте.
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что сказал.
– А на сцене с ней ничего не случится?
– Вот уж чего не могу обещать.
– Вообще-то она Крепкая…
– Может, все обойдется, а может, и нет.
– Скажите откровенно, чего вы опасаетесь?
– Выступать на второй день после такой операции физически тяжело для любой женщины. Но ведь вы говорите, что ничего изменить нельзя.
– Нет, что вы, у меня и в мыслях нет делать что-то наперекор вам. – Импресарио снова потер ладони. – Просто программа очень насыщенная…
– И потому вы уговариваете меня дать свое согласие.
Наоэ пододвинул к себе историю болезни Дзюнко Ханадзё и принялся писать заключение.
– Если вы разрешите, доктор, завтра в одиннадцать мы на машине выедем в Тибу. После записи у нас репетиция новых песен с композитором и посещение магазинов пластинок, но мы постараемся покончить с этим поскорее, тогда Дзюнко останется только дать интервью репортерам, и мы в тот же вечер вернемся в клинику.
Наоэ, не глядя на импресарио, продолжал писать.
– Я отнимаю у вас время, болтаю о таких пустяках… Извините.
– Передо мной извиняться нечего. Импресарио шумно вздохнул и снова вытер лоб белоснежным платком.
– Расплачиваться за ваше легкомыслие буду не я, а Ханадзё Дзюнко.
– Да… Быть артисткой не просто. Наоэ кончил писать и поднял глаза.
– Мы отблагодарим вас, доктор, – заискивающе проговорил импресарио.
– Желательно спиртным.
Услышав столь конкретное пожелание, импресарио уставился на Наоэ с нескрываемым изумлением.
– И лучше не виски, – добавил тот. – Я больше люблю хорошее сакэ.
Импресарио озадаченно кивнул. В кабинет вошла Норико. Она была в том же, что и во время операции, халате, в тапочках на босу ногу, на голове – косынка.
– Госпожу Ханадзё можно везти в палату.
– Проснулась?
– Почти. Уже отвечает, как ее зовут.
– Давление?
– Сто десять. Пульс – семьдесят восемь.
– В норме. Отвези ее. Я зайду потом.
– Она жалуется на сильные боли.
– Введи ей нобулон, одну ампулу.
– Хорошо.
– Да, и еще вот что: завтра в одиннадцать утра Ханадзё-сан должна уехать.
– Завтра?
Норико перевела взгляд на импресарио.
– У нее срочная работа. Я осмотрю ее рано утром. Приготовь все заранее.
– Понятно. – Норико постояла еще секунду, затем повернулась и вышла из кабинета.
– Проснулась… – Импресарио с явным облегчением вздохнул. – Спасибо. Теперь мне будет гораздо спокойней.
– Рано успокаиваться.
Импресарио открыл было рот, но так и закрыл его, не произнеся ни звука.
– Операция прошла нормально. Вот все, что пока можно сказать.
Наоэ встал, полил на руки дезраствора, сполоснул их под краном и отправился в ординаторскую.
Норико вымыла инструменты, протерла и смазала их вазелиновым маслом, привела в порядок операционную. Был уже десятый час, когда она освободилась. Наоэ ждал ее. Они вместе пошли к Дзюнко.
Импресарио куда-то исчез, вместо него в палате сидела девушка лет семнадцати-восемнадцати – видимо, секретарь. Дзюнко лежала на спине и тихонько стонала от боли. Наоэ проверил пульс. Давление оказалось немного пониженным, но после операции в этом не было ничего удивительного.
От потери крови лицо ее заострилось и выглядело болезненным. В нем не было той здоровой свежести, что свойственна девушкам в двадцать один год.
– Ханадзё-сан! Ханадзё-сан! – окликнула ее Норико, но лишь на третий раз Дзюнко с трудом открыла глаза. – Ямагути-сан! Ямагути-сан! – На этот раз Норико назвала настоящее имя Дзюнко.
– Да-а… – Голос Дзюнко звучал хрипло, как у старухи.
– Все еще больно?
– Бо-о-льно… – протянула Дзюнко, жалобно глядя на Наоэ. – Очень больно, доктор.
– Сейчас укол подействует, и вы уснете крепко-крепко, – успокоила ее Норико.
– Завтра…
– Не надо ни о чем беспокоиться.
– Если я не смогу завтра поехать, что же будет?.. Что тогда будет?..
– Не волнуйтесь, – сказала Норико и повернулась к секретарю: – Погасите свет и проследите, чтобы она уснула.
Наоэ вышел из палаты.
– А куда завтра едет Ханадзё-сан? – спросила Норико, догоняя его.
– В Тибу. Там у нее запись концерта на телевидении.
– Она выдержит?
– Не уверен.
– Зачем же вы тогда разрешили?
– Они настаивали.
– Вдруг что-нибудь случится!
– Что я могу поделать? – пожал плечами Наоэ.
– А если…
Они вошли в лифт. В кабине, кроме них, никого на было. Лифт пополз вниз.
– А если ей станет плохо? – продолжала Норико. Кабина была маленькая, и голос Норико прозвучал чересчур громко.
– Она сейчас больше думает о карьере, чем о здоровье.
– Неужели она такая легкомысленная?
– Подобным людям бесполезно что-то доказывать.
– Но вы врач! Вы обязаны твердо сказать: нет. Лифт остановился на третьем этаже. Двери раскрылись.
– Зря вы не запретили эту затею, – не унималась Норико. – Она и всю прошлую ночь не спала, сама ведь говорила, что работы в Фукуоке было по горло. Приехала вечером – и сразу операция. А теперь, нате вам, снова в дорогу! Да это просто безумие! Даже для артистки такое легкомыслие непростительно. Вот отпустите ее, а она потом потеряет сознание прямо на сцене!
– Скорее всего, так оно и случится.
– Сэнсэй!.. – Норико бросила на Наоэ испепеляющий взгляд. – Это безответственно!
Наоэ остановился, задумчиво огляделся по сторонам и вдруг, круто повернувшись, скрылся в туалете.
На другой день в одиннадцать часов Дзюнко Ханадзё в сопровождении импресарио и секретаря вышла из клиники. Внизу ее уже ждала машина. Закрываясь от любопытных взглядов, Дзюнко подняла воротник пальто. Лицо ее было иссиня-бледным, как у покойника. Она цеплялась за импресарио и еле брела – казалось, каждый шаг причинял ей мучительную боль.
В клинике все было спокойно. Операций не предполагалось, и после обеда Норико и Наоэ отдыхали. В пять часов, когда рабочий день кончился, Наоэ отправился прямо домой.
Вчерашнее недомогание, операция Дзюнко, ночное дежурство и сегодняшний день в клинике – все это навалилось на него тяжелым грузом усталости, и, придя домой, он буквально рухнул на кровать, но почти тотчас раздался стук в дверь, и влетела Норико. В руках она держала завернутые в целлофан цветы.
– Сейчас будет уборка, так что поднимайтесь! – весело пропела она.
– Только уснул… – проворчал Наоэ.
– В чистоте спать приятней.
Норико сдернула с кровати покрывало. Наоэ нехотя поднялся и накинул кимоно.
– Вам доктор Кобаси сегодня ничего не говорил?
– Нет.
Наоэ, сцепив пальцы, смотрел в окно.
– Ад? – удивилась Норико и, открыв дверь на балкон, включила пылесос. – Он ужасно возмущался.
Наоэ молча ждал продолжения.
– Он сказал, что поражен вашим отношением к Дзюнко Ханадзё. Что это жестоко и бесчеловечно – разрешить женщине выйти на сцену на следующий день после такой операции. Просто зверство, сказал он.
Наоэ сунул в рот сигарету и вышел на кухню.
– А еще он сказал, что врач, который допускает такие вещи, не смеет называть себя врачом. – Продолжая болтать, Норико водила щеткой под столом. – И старшая сестра, и Акико – все тоже так считают. Мне было ужасно неприятно.
Наоэ посмотрел на цветы, которые принесла Норико. В ведерке с водой стояли камелии и ветки ардизии.
– В последнее время доктор Кобаси вообще очень вас осуждает.
– Пусть его.
– Да, но теперь не только он. Кавахара и тот удивлен. А что будет завтра, когда придет гинеколог Мурасэ!
Норико выключила пылесос и закрыла стеклянную дверь.
– Я тоже считаю, что вы поступили неправильно. Наоэ молчал.
– Наверное, еще не ужинали? – решила сменить тему Норико. – Я тут кое-что купила.
Она вынула из пакета уложенные в коробочку суси.
– Проголодались?
– Нет.
– Тогда я сначала займусь цветами.
Норико достала вазу и принялась обрезать над раковиной стебли.
– Между прочим, главный врач велел оформить операцию того старичка, Исикуры, как резекцию желудка. Это нечестно! У него же ничего не тронули – разрезали, посмотрели и зашили.
– Пожалуй.
– Вы так говорите, будто вас это не касается. А ведь именно вы делали операцию! Слава богу, сам Исикура хоть верит, что так и надо. Но его родные?! Платить-то придется им.
– Я перепишу заключение.
– Главный узнает – вот разозлится! – Норико усмехнулась.
– Мы сделали обычную пробную лапаротомию.
– Брать деньги за несостоявшуюся операцию – какая непорядочность! – Норико отступила на шаг, полюбовалась цветами. – Последнее время просто не знаешь, куда деваться от нравоучений. Надоело!.. – вздохнула она. Длинная ветка камелии в окружении зелени выглядела удивительно красиво. – Может, бросить все и заняться икебаной? – Норико кончила школу икебаны и имела диплом преподавателя. – Здесь слишком темно. Поставим-ка их сюда.
Она перенесла вазу на стол Наоэ, и от цветов в комнате сразу сделалось светлее.
– Да, нелегко живется популярным певицам… Норико оглянулась: Наоэ лежал на постели, заложив руки за голову.
– Вы о чем задумались?
Она присела на край кровати. Наоэ протянул руку и привлек ее к себе. Норико посопротивлялась для виду, но недолго. В вазе светились камелии.
…Минут через тридцать Норико проснулась и взглянула на часы: ровно восемь. Она уже почти закончила одеваться, когда раздался звонок. Наоэ снял трубку. Звонили из клиники.
– Только что с нами связался импресарио Ханадзё Дзюнко. Она потеряла сознание.
– Где это случилось?
– В гостинице Р.
– Что еще?
– Они уже выехали сюда. Он очень просил, чтобы вы были.
– Понятно.
Наоэ приподнялся на локте и взглянул в темнеющее окно.
– Что-нибудь стряслось? – встревоженно спросила Норико.
– Дзюнко Ханадзё стало плохо. Сейчас ее привезут в клинику.
Наоэ встал и начал одеваться.
– Как это произошло?
– Упала в обморок. Подробностей не сообщили. Норико осуждающе посмотрела на него. Он с равнодушным лицом застегивал брюки.
– А где это случилось?
– Кажется, в холле отеля Р. Она должна была давать там интервью. Видимо, тогда это и произошло.
Наоэ надел рубашку с отложным воротником и пиджак. Норико подняла на него глаза.
– А мне что делать? Вы еще вернетесь?
– Думаю, я недолго.
– Можно, я останусь здесь?
– М-м… ладно.
– Значит, я подожду вас?
Наоэ помедлил, в задумчивости глядя на стену, затем взял со стола зажигалку, сигареты и положил в карман.
– Возвращайтесь скорей!
– Хорошо. Наоэ нагнулся зашнуровать ботинки.
– Я закроюсь на ключ, так что, когда придете, звоните, – добавила Норико.
В опустевшей квартире ей все было привычно и знакомо. Норико знала здесь каждый уголок, каждую мелочь, как в собственном доме: где стоят кофейные чашки, где лежит сахар… И все же ей было не по себе. До сих пор она ни разу не оставалась в квартире Наоэ одна. Неожиданно Норико отчетливо осознала, что это жилище одинокого мужчины, и странное, тревожное чувство, закравшееся в душу, не покидало ее. Включить телевизор? От звенящей тишины было неуютно. Но, поискав глазами, она вдруг поняла, что в комнате нет телевизора, и грустно улыбнулась в пустоту: ведь его никогда и не было.
Наоэ не любил телевизор, он предпочитал книги, газеты, журналы. Норико, безусловно, и раньше видела, что в квартире нет телевизора, но просто не думала об этом. Счастье каждого свидания с Наоэ переполняло ее, и ей не было дела ни до чего другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31