какая-то особая добротность, надежность, обстоятельность.
Доценко очень быстро вошел в боевую жизнь полка, хорошо сориентировался в обстановке, познакомился с личным составом. Он всегда умел найти подход к красноармейцу и к командиру. Словом, проявил себя незаурядным политработником.
Я вообще должен сказать, что наши армейские политработники зарекомендовали себя на войне замечательно. Сама специфика политработы определила и особенности людей, которые избрали ее своей профессией, получив специальное образование. Это, как правило, были личности в полном смысле слова, люди сложные, своеобразные, живущие напряженной внутренней жизнью. Но даже и в тех случаях, когда на политработу в армию направлялись люди, не получившие специальной подготовки, то и тогда партия посылала на этот участок работы своих лучших сынов. Они в полной мере обладали способностями, необходимыми в той суровой борьбе, которую вел советский народ: способностью к подчинению личных интересов общественным, к самопожертвованию, к самому высокому, героическому подвигу.
Итак, мы шли с комиссаром полка Михаилом Ивановичем Доценко по мокрой, раскисшей целине, ворча и поругивая дождь, фашистов, ночь, минное поле.
Вдруг сзади полыхнуло пламя, осветившее спины идущих впереди разведчиков, и мокрую щетину сжатого поля, и пузырьки дождя на большой луже слева. Самого взрыва я не то что не услышал, а как-то не осознал, потому что все мое внимание сосредоточилось на собственном странном состоянии. Я ощутил, что лечу в воздухе, вытянув руки вперед и вверх и сильно прогнувшись в спине.
Я упал плашмя в холодную грязь с ощущением, что умираю, и потерял сознание. Однако, видимо, сознание вернулось быстро. Ко мне никто еще не успел подбежать, я сам поднялся на ноги и сделал попытку идти вперед. В голове, на фоне густого колокольного звона, что-то гудело пронзительно и тонко. Извне не доносилось ни одного звука. Меня обступала полная темнота. Однако я был в сознании, потому что чувствовал, что ноги двигаются плохо, потрогал бедра руками, ощутил что-то мокрое и липкое и снова упал. На этот раз сознание покинуло меня почти на трое суток.
Я пришел в себя в полутемной крестьянской избе, в деревне, где разместился наш медсанбат. На соседней койке, лицом ко мне, лежал Михаил Иванович Доценко. Глаза его были открыты и смотрели на меня. С трудом шевеля губами, я сказал ему:
- Ну, как ты, Михаил Иванович?
Доценко продолжал смотреть на меня. Я повторил свой вопрос, как мне казалось, громче. Доценко молчал. Не слышит, подумал я, контузило, должно быть.
Я стал рассматривать лицо батальонного комиссара. Оно было бледным. Под глазами чернели густые тени. Губы сухие, бескровные, словно мертвые. Вдруг губы Доценко ожили, зашевелились, потом снова замерли. Зато глаза смотрели на меня с вопросительным ожиданием.
- Говори громче, я не слышу тебя, - сказал я и тут же понял, что мы оглохли оба.
Через несколько дней нас обоих на санитарной машине отправили в Москву.
Лежа в госпитале, я жил надеждой вернуться на фронт. У Доценко такой надежды не было. Она осталась под Ярцевом, где мы с ним за несколько секунд до ранения хлюпали по грязи через минное поле. Доценко в темноте зацепился за проводок, тянувшийся к мине. Взрывом Михаилу Ивановичу оторвало ногу до колена. Меня, как я уже говорил, при взрыве тяжело контузило, так что подробности о своем ранении и первых днях в медсанбате мы с Доценко узнали позже, из рассказов товарищей и врачей. А пока, контуженные и ослабевшие от потери крови, лежали в Лефортовском госпитале. Я долго не мог не только ходить или сидеть, но даже просто изменить положение без посторонней помощи, пока у меня не произошла встреча с человеком, после которой я стал быстро поправляться. Однажды на пороге палаты выросла высокая фигура: в дверях, оглядываясь по сторонам и, видимо, разыскивая кого-то, стоял мой старый знакомый - Павел Вениаминович Новиков. Еще до войны мы служили вместе в 1-й мотострелковой дивизии, где Новиков командовал 2-м батальоном нашего полка. Я не мог сдержать радости и окликнул его.
Новиков, обычно очень сдержанный, рванулся к моей кровати, нагнулся - и мы дружески обнялись. Потом совершенно одновременно жадно спросили друг друга: "Ну, что? Как вы? Рассказывайте!" - и оба рассмеялись.
Рассказывать друг другу было что. Летом, пока я лежал в госпитале после первого ранения, 175-й полк, которым командовал Новиков, попал в окружение. В это время, как помнит читатель, Я. Г. Крейзер переформировал дивизию и назначил меня на должность командира 175-го полка, который я и принял, убежав из госпиталя в Теплом переулке. Так что фактически, пока Новиков вместе с оставшимися в живых красноармейцами и командирами пробивался из окружения, я командовал его полком.
В конце сентября, уже после второго моего ранения, нашу дивизию отвели для доукомплектования в район Можайска. Вырвавшийся из окружения Павел Вениаминович вновь приступил к командованию 175-м полком.
Новиков рассказал мне, как тяжело выходили они из окружения, и заключил:
- Ну, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Но самое главное, что знамя полка вынесли. Бойцы знамя берегли, честное слово, больше своей жизни... А ты-то как?
Я рассказал о себе.
- А новости наши знаешь? - спросил подполковник. - Дивизии гвардейское звание присвоили. Теперь она называется Первая гвардейская Московская мотострелковая дивизия. Так-то! Прими поздравления. А заодно... - Новиков, лукаво поглядывая на меня, полез в карман, должно быть, нарочно долго копался в нем, наконец достал нагрудный гвардейский знак и протянул мне его:
- Держи! Поздравляю, гвардеец!
- Спасибо, обрадовал! - сказал я, разглядывая новенький знак.
- А это еще не все, - улыбнулся Павел Вениаминович. - У меня еще приятные новости: получи выписку из приказа о присвоении очередного воинского звания. Поздравляю, товарищ майор...
Мы просидели долго, вспоминая то одно, то другое событие, пережитое этим трудным летом...
15 октября меня предупредили, что назначена эвакуация группы раненых, в которую включили и меня. Эвакуация... Это означало движение на восток, а душа моя была на западе, в родной дивизии.
События следующих нескольких месяцев были лишены какого бы то ни было внешнего драматизма: я просто лечился в тылу. Затем три комиссии признали меня негодным к строевой службе. Это было крушением. Напрасно я убеждал себя, что в тридцать один год надо найти точку приложения сил в новом положении, что и в тылу можно бороться с врагом. Все мои чувства протестовали и не желали слушать голоса здравого смысла. Воображение рисовало боевые картины, создавало сложные ситуации на фронте, подсказывало блестящие решения, убеждало, что там, и только там, я буду на своем месте, при своем настоящем деле, к которому меня готовили в течение почти десятилетней службы в армии.
Я решил любой ценой добиться своего и отправился в Главное управление кадров Красной Армии.
Не буду рассказывать, как сложился мой разговор в ГУКе и чего он мне стоил. Результат оказался совершенно неожиданным: получил назначение на должность командира еще не сформированной 157-й курсантской стрелковой бригады.
В феврале 1942 года я приступил к формированию бригады в районе Тулы, подступы к которой еще недавно были ареной ожесточенных боев. Формирование бригады было связано с неимоверными трудностями. Не хватало людей, в первую очередь - командного состава. Не хватало обмундирования, вооружения, продовольствия.
Мы заканчивали формирование бригады, когда совершенно неожиданно пришел приказ срочно отправляться на Северо-Западный фронт, под Старую Руссу. Как и на многих других участках фронтов, положение зимой 1941/42 года здесь сложилось тяжелое. Бои шли на заболоченных берегах реки Ловать. Наша бригада понесла тяжелые потери и в июле была вновь направлена под Москву на переформирование.
За июль и август мы переформировали бригаду в 299-ю стрелковую дивизию.
Отсюда 1 августа 1942 года, в день моего тридцатидвухлетия, меня вызвали в Москву для участия в антифашистском митинге спортсменов, назначенном на следующий день. По приезде в Москву я заехал к матери, которую не видел уже несколько месяцев.
Много лет спустя на одной из московских выставок мое внимание привлекла небольшая картина - "Мать солдата". Едва я увидел ее, в лице пожилой женщины, изображенной художником, мне почудилось разительное сходство с моей матерью тех военных дней. Я пригляделся. Нет, в чертах лица никакого сходства не было. И все-таки оно было. В тревожном, но твердом выражении глаз. В печальных морщинках, опущенных уголках рта. В натрушенных добрых руках. Именно такой я увидел мать августовским утром сорок второго года...
Я провел с родными около часа и был благодарен судьбе за то, что она подарила радость этой встречи.
День прошел в подготовке к предстоящему митингу. Я долго пробыл в ЦК ВЛКСМ. Потом продумывал свое завтрашнее выступление, вспоминая фронтовые эпизоды, о которых хотел рассказать участникам митинга.
Председателем президиума митинга был неоднократный чемпион СССР по боксу, заслуженный мастер спорта Николай Королев. Он только что вернулся из немецкого тыла, блестяще выполнив боевое задание командования. Однако бороду уже сбрил и сидел, поблескивая орденом Красного Знамени, полученным накануне.
Поднявшись на трибуну, я окинул взглядом зал. В нем собрался цвет советского спорта.
- Товарищи! - Дальше я не мог продолжать от перехватившего горло волнения. Это были действительно мои товарищи по спорту, по оружию, по великой борьбе за свободу советского народа. Наконец я заговорил, глядя в зал.
Мелькали знакомые лица. Ленинградский гимнаст Олег Бормоткин, заслуженный мастер спорта. Прославленный легкоатлет Галина Турова. Еще и еще давние и недавние знакомые. Подавляющее большинство в военной форме, от солдата до генерала. Узнал только приехавшего с фронта бегуна на длинные и средние дистанции майора Николая Копылова. Загорелое до черноты, утомленное лицо, упрямый подбородок. И позже, услышав, что Николаю Копылову, командиру танковой бригады, присвоено звание Героя Советского Союза, я сразу представил его таким, каким он был там, в Колонном зале.
Один за другим поднимались спортсмены на трибуну. Они рассказывали о бесстрашии и мужестве своих товарищей, о своей готовности биться с оккупантами до последней капли крови.
Митинг подходил к концу, когда на трибуну взошла высокая статная девушка. Долго, внимательно всматривалась она в ряды участников митинга, словно искала кого-то. Негромко, но отчетливо звучали слова, произносимые с легким, почти неуловимым грузинским акцентом. Это приехала с Кавказа знаменитая метательщица Нина Думбадзе, незадолго до этого установившая новый рекорд СССР.
Абсолютный чемпион СССР, чемпион Европы по французской борьбе Иоганнес Коткас говорил на родном эстонском языке. Однако по жестам и выражению лица было нетрудно догадаться, о чем он говорил.
- Слово имеет, - объявил Николай Королев, - партизан, студент Государственного центрального института физической культуры товарищ Борис.
Фамилия не была названа. Это значит, что товарищ Борис должен выполнить еще не одно задание командования в тылу противника. Быть может, уже сегодня, прямо с митинга, он отправится на аэродром для того, чтобы совершить подвиг. Среднего роста, очень загорелый, с горячими узко прорезанными глазами, бесстрашный партизан (как я узнал позже, это был Борис Галушкин), заслуживший высокое звание Героя Советского Союза, он говорил, заметно волнуясь.
По-разному и о разном говорили эти приехавшие с разных фронтов люди. И все-таки они говорили об одном и том же: словами и без слов клялись они быть верными сынами Родины, отдать все силы борьбе с врагом и победить...
В конце августа 1942 года наша дивизия отправилась на фронт, под Сталинград.
Глава вторая.
Выстояли и победили
Дивизия разгружалась прямо в степи, в нескольких десятках километров от Камышина. Дальше предстояло ночными переходами двигаться к Сталинграду.
Не буду останавливаться на том, как серьезно, чтобы не сказать трагично, было в 1942 году положение Сталинграда. Об этом достаточно подробно написано во многих книгах. Напомню только, что 12 июля 1942 года был образован Сталинградский фронт, войска которого предпринимали титанические усилия, стремясь любой ценой преградить фашистам путь к Волге. И все-таки к исходу 23 августа 14-й танковый корпус группы армий "Б" вышел к Волге в районе Ерзовки.
С этого дня Сталинград стал подвергаться таким неслыханно жестоким массированным налетам немецкой авиации, что целые районы огромного города превратились в чудовищные груды развалин. Войска Сталинградского фронта не только сдерживали грозный натиск противника, но и непрерывно контратаковали, естественно, неся при этом значительные потери.
Мы форсированно двигались к Сталинграду, чтобы в районе севернее Ерзовки сменить одну из дивизий, истерзанную непрерывными боями.
Чтобы избежать бомбежек, шли преимущественно ночами. Степь дышала сухим, опаляющим жаром. Темнота была такой тяжелой и плотной, что хотелось раздвигать ее руками, чтобы облегчить продвижение. В график не укладывались. Часто рассвет, не приносивший обычной предутренней прохлады, заставал нас на марше. Иногда вообще шли большую часть дня.
Дневные переходы, естественно, привлекали внимание вражеской авиации. Брюхатые Ю-88 и Ю-87 деловито вываливали на колонну свой смертоносный груз и, тяжело развернувшись, отправлялись за новой порцией бомб.
Мы отбивались. Иногда зенитчикам удавалось подбить самолет. Он вспыхивал и устремлялся к земле, оставляя за собой клубящийся хвост черного дыма.
- Воздух! Воздух! - то и дело раздавалась команда, и колонна, теряя свои четкие очертания, расплывалась по выжженной степи.
Сухую, горячую землю покрывала паутина глубоких трещин. Из них тоже поднимался палящий жар. Казалось, эти трещины ведут непосредственно в самое чрево земли, клокочущее морем огня.
И снова колонна движется по степи, окутанная, словно одеялом, горячей сухой пылью. Снова жара, жажда, бомбежки и километры опаленной войной и солнцем земли. Мы идем на защиту Сталинграда.
К линии фронта дивизия прибыла в ночь на 4 сентября. Соединение, которое нам было приказано сменить, снялось тихо и растаяло в ночной темноте, оставив в землянках и траншейках едва заметные следы своего пребывания: забытый кем-то из бойцов котелок, пожелтевший окурок самокрутки, сплющенный вверху стакан артиллерийского снаряда, которыми на фронте пользовались для изготовления коптилок.
Весь день 4 сентября мы с командирами полков ползали по открытой степи, проводя рекогносцировку направлений предстоящего наступления, изучая передний край противника, организуя разведку, определяя места наблюдательных пунктов. Времени для тщательной организации наступления явно не хватало.
Вечером меня, как и других командиров дивизий, вызвал к себе командующий 66-й армией Сталинградского фронта генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский, передовой пункт управления которого также находился в одной из балок недалеко от Ерзовки.
Не знаю, как добирались к командарму другие командиры, а я, верный своему принципу, поехал на полуторке с водителем Федоровым за рулем. Ехали, как говорится, на ощупь, плутая между балками, то и дело перерезавшими нашу дорогу. Однако добрались вполне благополучно.
Войдя в блиндаж командарма, я от непривычки к свету был слегка ослеплен электрической лампочкой, горевшей над столом (у штаба армии был свой маленький движок), и не сразу разглядел лицо генерала. Он стоял у стола и внимательным, настороженным взглядом рассматривал каждого командира, переступавшего порог. Среднего роста, плотный, черноволосый и смуглолицый, он производил впечатление человека солидного, твердого в решениях и требовательного.
Заложив руки за спину, чуть расставив ноги и наклонив голову (теперь я заметил незначительную седину, посеребрившую волосы командарма), Родион Яковлевич ждал, пока соберутся все вызванные на совещание. Судя по его решительному лицу и твердому блеску глаз, я подумал, что мы услышим четкий приказ и разойдемся для его исполнения.
Однако, продолжая внимательно разглядывать наши лица, генерал начал расспрашивать о состоянии дивизий. Когда очередь дошла до меня, мне показалось, что Малиновский смотрит особенно испытующе и недоверчиво. Собственно, тут не было ничего удивительного: перед командармом стоял подполковник (кстати, это звание я получил перед самой отправкой на Сталинградский фронт), впервые командующий дивизией, да к тому же докладывающий о неполной готовности дивизии к выполнению наступательных действий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Доценко очень быстро вошел в боевую жизнь полка, хорошо сориентировался в обстановке, познакомился с личным составом. Он всегда умел найти подход к красноармейцу и к командиру. Словом, проявил себя незаурядным политработником.
Я вообще должен сказать, что наши армейские политработники зарекомендовали себя на войне замечательно. Сама специфика политработы определила и особенности людей, которые избрали ее своей профессией, получив специальное образование. Это, как правило, были личности в полном смысле слова, люди сложные, своеобразные, живущие напряженной внутренней жизнью. Но даже и в тех случаях, когда на политработу в армию направлялись люди, не получившие специальной подготовки, то и тогда партия посылала на этот участок работы своих лучших сынов. Они в полной мере обладали способностями, необходимыми в той суровой борьбе, которую вел советский народ: способностью к подчинению личных интересов общественным, к самопожертвованию, к самому высокому, героическому подвигу.
Итак, мы шли с комиссаром полка Михаилом Ивановичем Доценко по мокрой, раскисшей целине, ворча и поругивая дождь, фашистов, ночь, минное поле.
Вдруг сзади полыхнуло пламя, осветившее спины идущих впереди разведчиков, и мокрую щетину сжатого поля, и пузырьки дождя на большой луже слева. Самого взрыва я не то что не услышал, а как-то не осознал, потому что все мое внимание сосредоточилось на собственном странном состоянии. Я ощутил, что лечу в воздухе, вытянув руки вперед и вверх и сильно прогнувшись в спине.
Я упал плашмя в холодную грязь с ощущением, что умираю, и потерял сознание. Однако, видимо, сознание вернулось быстро. Ко мне никто еще не успел подбежать, я сам поднялся на ноги и сделал попытку идти вперед. В голове, на фоне густого колокольного звона, что-то гудело пронзительно и тонко. Извне не доносилось ни одного звука. Меня обступала полная темнота. Однако я был в сознании, потому что чувствовал, что ноги двигаются плохо, потрогал бедра руками, ощутил что-то мокрое и липкое и снова упал. На этот раз сознание покинуло меня почти на трое суток.
Я пришел в себя в полутемной крестьянской избе, в деревне, где разместился наш медсанбат. На соседней койке, лицом ко мне, лежал Михаил Иванович Доценко. Глаза его были открыты и смотрели на меня. С трудом шевеля губами, я сказал ему:
- Ну, как ты, Михаил Иванович?
Доценко продолжал смотреть на меня. Я повторил свой вопрос, как мне казалось, громче. Доценко молчал. Не слышит, подумал я, контузило, должно быть.
Я стал рассматривать лицо батальонного комиссара. Оно было бледным. Под глазами чернели густые тени. Губы сухие, бескровные, словно мертвые. Вдруг губы Доценко ожили, зашевелились, потом снова замерли. Зато глаза смотрели на меня с вопросительным ожиданием.
- Говори громче, я не слышу тебя, - сказал я и тут же понял, что мы оглохли оба.
Через несколько дней нас обоих на санитарной машине отправили в Москву.
Лежа в госпитале, я жил надеждой вернуться на фронт. У Доценко такой надежды не было. Она осталась под Ярцевом, где мы с ним за несколько секунд до ранения хлюпали по грязи через минное поле. Доценко в темноте зацепился за проводок, тянувшийся к мине. Взрывом Михаилу Ивановичу оторвало ногу до колена. Меня, как я уже говорил, при взрыве тяжело контузило, так что подробности о своем ранении и первых днях в медсанбате мы с Доценко узнали позже, из рассказов товарищей и врачей. А пока, контуженные и ослабевшие от потери крови, лежали в Лефортовском госпитале. Я долго не мог не только ходить или сидеть, но даже просто изменить положение без посторонней помощи, пока у меня не произошла встреча с человеком, после которой я стал быстро поправляться. Однажды на пороге палаты выросла высокая фигура: в дверях, оглядываясь по сторонам и, видимо, разыскивая кого-то, стоял мой старый знакомый - Павел Вениаминович Новиков. Еще до войны мы служили вместе в 1-й мотострелковой дивизии, где Новиков командовал 2-м батальоном нашего полка. Я не мог сдержать радости и окликнул его.
Новиков, обычно очень сдержанный, рванулся к моей кровати, нагнулся - и мы дружески обнялись. Потом совершенно одновременно жадно спросили друг друга: "Ну, что? Как вы? Рассказывайте!" - и оба рассмеялись.
Рассказывать друг другу было что. Летом, пока я лежал в госпитале после первого ранения, 175-й полк, которым командовал Новиков, попал в окружение. В это время, как помнит читатель, Я. Г. Крейзер переформировал дивизию и назначил меня на должность командира 175-го полка, который я и принял, убежав из госпиталя в Теплом переулке. Так что фактически, пока Новиков вместе с оставшимися в живых красноармейцами и командирами пробивался из окружения, я командовал его полком.
В конце сентября, уже после второго моего ранения, нашу дивизию отвели для доукомплектования в район Можайска. Вырвавшийся из окружения Павел Вениаминович вновь приступил к командованию 175-м полком.
Новиков рассказал мне, как тяжело выходили они из окружения, и заключил:
- Ну, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Но самое главное, что знамя полка вынесли. Бойцы знамя берегли, честное слово, больше своей жизни... А ты-то как?
Я рассказал о себе.
- А новости наши знаешь? - спросил подполковник. - Дивизии гвардейское звание присвоили. Теперь она называется Первая гвардейская Московская мотострелковая дивизия. Так-то! Прими поздравления. А заодно... - Новиков, лукаво поглядывая на меня, полез в карман, должно быть, нарочно долго копался в нем, наконец достал нагрудный гвардейский знак и протянул мне его:
- Держи! Поздравляю, гвардеец!
- Спасибо, обрадовал! - сказал я, разглядывая новенький знак.
- А это еще не все, - улыбнулся Павел Вениаминович. - У меня еще приятные новости: получи выписку из приказа о присвоении очередного воинского звания. Поздравляю, товарищ майор...
Мы просидели долго, вспоминая то одно, то другое событие, пережитое этим трудным летом...
15 октября меня предупредили, что назначена эвакуация группы раненых, в которую включили и меня. Эвакуация... Это означало движение на восток, а душа моя была на западе, в родной дивизии.
События следующих нескольких месяцев были лишены какого бы то ни было внешнего драматизма: я просто лечился в тылу. Затем три комиссии признали меня негодным к строевой службе. Это было крушением. Напрасно я убеждал себя, что в тридцать один год надо найти точку приложения сил в новом положении, что и в тылу можно бороться с врагом. Все мои чувства протестовали и не желали слушать голоса здравого смысла. Воображение рисовало боевые картины, создавало сложные ситуации на фронте, подсказывало блестящие решения, убеждало, что там, и только там, я буду на своем месте, при своем настоящем деле, к которому меня готовили в течение почти десятилетней службы в армии.
Я решил любой ценой добиться своего и отправился в Главное управление кадров Красной Армии.
Не буду рассказывать, как сложился мой разговор в ГУКе и чего он мне стоил. Результат оказался совершенно неожиданным: получил назначение на должность командира еще не сформированной 157-й курсантской стрелковой бригады.
В феврале 1942 года я приступил к формированию бригады в районе Тулы, подступы к которой еще недавно были ареной ожесточенных боев. Формирование бригады было связано с неимоверными трудностями. Не хватало людей, в первую очередь - командного состава. Не хватало обмундирования, вооружения, продовольствия.
Мы заканчивали формирование бригады, когда совершенно неожиданно пришел приказ срочно отправляться на Северо-Западный фронт, под Старую Руссу. Как и на многих других участках фронтов, положение зимой 1941/42 года здесь сложилось тяжелое. Бои шли на заболоченных берегах реки Ловать. Наша бригада понесла тяжелые потери и в июле была вновь направлена под Москву на переформирование.
За июль и август мы переформировали бригаду в 299-ю стрелковую дивизию.
Отсюда 1 августа 1942 года, в день моего тридцатидвухлетия, меня вызвали в Москву для участия в антифашистском митинге спортсменов, назначенном на следующий день. По приезде в Москву я заехал к матери, которую не видел уже несколько месяцев.
Много лет спустя на одной из московских выставок мое внимание привлекла небольшая картина - "Мать солдата". Едва я увидел ее, в лице пожилой женщины, изображенной художником, мне почудилось разительное сходство с моей матерью тех военных дней. Я пригляделся. Нет, в чертах лица никакого сходства не было. И все-таки оно было. В тревожном, но твердом выражении глаз. В печальных морщинках, опущенных уголках рта. В натрушенных добрых руках. Именно такой я увидел мать августовским утром сорок второго года...
Я провел с родными около часа и был благодарен судьбе за то, что она подарила радость этой встречи.
День прошел в подготовке к предстоящему митингу. Я долго пробыл в ЦК ВЛКСМ. Потом продумывал свое завтрашнее выступление, вспоминая фронтовые эпизоды, о которых хотел рассказать участникам митинга.
Председателем президиума митинга был неоднократный чемпион СССР по боксу, заслуженный мастер спорта Николай Королев. Он только что вернулся из немецкого тыла, блестяще выполнив боевое задание командования. Однако бороду уже сбрил и сидел, поблескивая орденом Красного Знамени, полученным накануне.
Поднявшись на трибуну, я окинул взглядом зал. В нем собрался цвет советского спорта.
- Товарищи! - Дальше я не мог продолжать от перехватившего горло волнения. Это были действительно мои товарищи по спорту, по оружию, по великой борьбе за свободу советского народа. Наконец я заговорил, глядя в зал.
Мелькали знакомые лица. Ленинградский гимнаст Олег Бормоткин, заслуженный мастер спорта. Прославленный легкоатлет Галина Турова. Еще и еще давние и недавние знакомые. Подавляющее большинство в военной форме, от солдата до генерала. Узнал только приехавшего с фронта бегуна на длинные и средние дистанции майора Николая Копылова. Загорелое до черноты, утомленное лицо, упрямый подбородок. И позже, услышав, что Николаю Копылову, командиру танковой бригады, присвоено звание Героя Советского Союза, я сразу представил его таким, каким он был там, в Колонном зале.
Один за другим поднимались спортсмены на трибуну. Они рассказывали о бесстрашии и мужестве своих товарищей, о своей готовности биться с оккупантами до последней капли крови.
Митинг подходил к концу, когда на трибуну взошла высокая статная девушка. Долго, внимательно всматривалась она в ряды участников митинга, словно искала кого-то. Негромко, но отчетливо звучали слова, произносимые с легким, почти неуловимым грузинским акцентом. Это приехала с Кавказа знаменитая метательщица Нина Думбадзе, незадолго до этого установившая новый рекорд СССР.
Абсолютный чемпион СССР, чемпион Европы по французской борьбе Иоганнес Коткас говорил на родном эстонском языке. Однако по жестам и выражению лица было нетрудно догадаться, о чем он говорил.
- Слово имеет, - объявил Николай Королев, - партизан, студент Государственного центрального института физической культуры товарищ Борис.
Фамилия не была названа. Это значит, что товарищ Борис должен выполнить еще не одно задание командования в тылу противника. Быть может, уже сегодня, прямо с митинга, он отправится на аэродром для того, чтобы совершить подвиг. Среднего роста, очень загорелый, с горячими узко прорезанными глазами, бесстрашный партизан (как я узнал позже, это был Борис Галушкин), заслуживший высокое звание Героя Советского Союза, он говорил, заметно волнуясь.
По-разному и о разном говорили эти приехавшие с разных фронтов люди. И все-таки они говорили об одном и том же: словами и без слов клялись они быть верными сынами Родины, отдать все силы борьбе с врагом и победить...
В конце августа 1942 года наша дивизия отправилась на фронт, под Сталинград.
Глава вторая.
Выстояли и победили
Дивизия разгружалась прямо в степи, в нескольких десятках километров от Камышина. Дальше предстояло ночными переходами двигаться к Сталинграду.
Не буду останавливаться на том, как серьезно, чтобы не сказать трагично, было в 1942 году положение Сталинграда. Об этом достаточно подробно написано во многих книгах. Напомню только, что 12 июля 1942 года был образован Сталинградский фронт, войска которого предпринимали титанические усилия, стремясь любой ценой преградить фашистам путь к Волге. И все-таки к исходу 23 августа 14-й танковый корпус группы армий "Б" вышел к Волге в районе Ерзовки.
С этого дня Сталинград стал подвергаться таким неслыханно жестоким массированным налетам немецкой авиации, что целые районы огромного города превратились в чудовищные груды развалин. Войска Сталинградского фронта не только сдерживали грозный натиск противника, но и непрерывно контратаковали, естественно, неся при этом значительные потери.
Мы форсированно двигались к Сталинграду, чтобы в районе севернее Ерзовки сменить одну из дивизий, истерзанную непрерывными боями.
Чтобы избежать бомбежек, шли преимущественно ночами. Степь дышала сухим, опаляющим жаром. Темнота была такой тяжелой и плотной, что хотелось раздвигать ее руками, чтобы облегчить продвижение. В график не укладывались. Часто рассвет, не приносивший обычной предутренней прохлады, заставал нас на марше. Иногда вообще шли большую часть дня.
Дневные переходы, естественно, привлекали внимание вражеской авиации. Брюхатые Ю-88 и Ю-87 деловито вываливали на колонну свой смертоносный груз и, тяжело развернувшись, отправлялись за новой порцией бомб.
Мы отбивались. Иногда зенитчикам удавалось подбить самолет. Он вспыхивал и устремлялся к земле, оставляя за собой клубящийся хвост черного дыма.
- Воздух! Воздух! - то и дело раздавалась команда, и колонна, теряя свои четкие очертания, расплывалась по выжженной степи.
Сухую, горячую землю покрывала паутина глубоких трещин. Из них тоже поднимался палящий жар. Казалось, эти трещины ведут непосредственно в самое чрево земли, клокочущее морем огня.
И снова колонна движется по степи, окутанная, словно одеялом, горячей сухой пылью. Снова жара, жажда, бомбежки и километры опаленной войной и солнцем земли. Мы идем на защиту Сталинграда.
К линии фронта дивизия прибыла в ночь на 4 сентября. Соединение, которое нам было приказано сменить, снялось тихо и растаяло в ночной темноте, оставив в землянках и траншейках едва заметные следы своего пребывания: забытый кем-то из бойцов котелок, пожелтевший окурок самокрутки, сплющенный вверху стакан артиллерийского снаряда, которыми на фронте пользовались для изготовления коптилок.
Весь день 4 сентября мы с командирами полков ползали по открытой степи, проводя рекогносцировку направлений предстоящего наступления, изучая передний край противника, организуя разведку, определяя места наблюдательных пунктов. Времени для тщательной организации наступления явно не хватало.
Вечером меня, как и других командиров дивизий, вызвал к себе командующий 66-й армией Сталинградского фронта генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский, передовой пункт управления которого также находился в одной из балок недалеко от Ерзовки.
Не знаю, как добирались к командарму другие командиры, а я, верный своему принципу, поехал на полуторке с водителем Федоровым за рулем. Ехали, как говорится, на ощупь, плутая между балками, то и дело перерезавшими нашу дорогу. Однако добрались вполне благополучно.
Войдя в блиндаж командарма, я от непривычки к свету был слегка ослеплен электрической лампочкой, горевшей над столом (у штаба армии был свой маленький движок), и не сразу разглядел лицо генерала. Он стоял у стола и внимательным, настороженным взглядом рассматривал каждого командира, переступавшего порог. Среднего роста, плотный, черноволосый и смуглолицый, он производил впечатление человека солидного, твердого в решениях и требовательного.
Заложив руки за спину, чуть расставив ноги и наклонив голову (теперь я заметил незначительную седину, посеребрившую волосы командарма), Родион Яковлевич ждал, пока соберутся все вызванные на совещание. Судя по его решительному лицу и твердому блеску глаз, я подумал, что мы услышим четкий приказ и разойдемся для его исполнения.
Однако, продолжая внимательно разглядывать наши лица, генерал начал расспрашивать о состоянии дивизий. Когда очередь дошла до меня, мне показалось, что Малиновский смотрит особенно испытующе и недоверчиво. Собственно, тут не было ничего удивительного: перед командармом стоял подполковник (кстати, это звание я получил перед самой отправкой на Сталинградский фронт), впервые командующий дивизией, да к тому же докладывающий о неполной готовности дивизии к выполнению наступательных действий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35