Сам же Половец во всем происшедшем видел только исполнение воинского долга, а где-то подспудно, как мне показалось, в нем даже жило некое ощущение своей вины за то, что полк оказался в окружении. Во всяком случае, рассказывая мне обо всем случившемся, Половец держался очень скромно, свои заслуги старался оставить в тени. Но я-то знал, что значила его личная храбрость, инициатива и энергия.
- Спасибо тебе, Иван Кузьмич, - сказал я, пожимая его крепкую смуглую руку. - Молодец.
- За что же спасибо, товарищ генерал? - совершенно искренне и просто ответил на вопрос вопросом взволнованный Половец.
- За то, что полк вышел без потерь.
- Товарищ комдив, так мы же все ваши радиограммы получали. Прямо по ним и действовали. Только ответить не могли: рация испортилась, работала исключительно на прием. А мы прямо по вашим инструкциям действовали.
Я засмеялся:
- А немцы тоже действовали по нашим инструкциям? Идите, мол, майор, как ваше начальство приказывает, мы мешать не будем...
- Нет, конечно, с немцами у нас интересы расходились, это уж точно, улыбнулся Половец. - Но ведь они свой контрудар на танках построили, двигались в основном по дорогам, так что сплошной линии фронта фактически не было. Можно было ухитриться проскочить между их колоннами...
- Вот за то и спасибо, что ухитрились.
Как я и предполагал и как выяснилось из рассказов других офицеров и красноармейцев 42-го полка, все было не так просто. Отрезанный немецкими танкистами, лишенный связи с командованием, полк попал в катастрофическое положение. Полк - это не иголка, а степные районы Украины с небольшими рощицами и перелесками - не стог сена. "Спрятать" полк во вражеском тылу или скрыть от противника его передвижение в данных условиях крайне трудно. Не менее трудно сохранить его как боеспособную единицу, поддержать моральный дух личного состава, его веру в командиров, добиться мобилизации всех сил физических и нравственных - для прорыва. Для этого командир полка должен быть и талантливым военачальником, и поистине человеком железного характера. Майор Половец в сложной ситуации показал себя именно таким командиром, проявил подлинный воинский героизм.
Вот почему я нисколько не удивился, когда командарм Шумилов предложил мне представить майора Половца к высокому званию Героя Советского Союза, указав при этом и его прежние заслуги. Золотая Звезда, вскоре засиявшая на его груди, явилась подтверждением того, что Родина по заслугам воздает почести своим лучшим сыновьям.
Собственно, этим эпизодом завершилось пребывание нашей дивизии в составе войск 7-й гвардейской армии. Мы вновь вошли в свою 5-ю гвардейскую.
При первой же встрече с командармом Жадовым, он, выслушав мой подробный рассказ о событиях последних дней, сказал:
- Между прочим, в общих чертах ваша эпопея хорошо известна командующему фронтом.
- Командующему? - переспросил я. - Каким образом?
- Между прочим, ты мог бы заметить, что командующий фронтом всегда имеет довольно полную информацию о происходящих событиях. Так или не так?
- Так, - неохотно ответил я, понимая, что осведомленность командующего не сулит мне ничего приятного: генерал армии Конев был человеком строгим. Жадов смотрел на меня выжидательно и с усмешкой в глазах. Вероятно, решил я, знает что-нибудь еще,- Он с вами говорил об этом? - спросил я Жадова.
- И даже очень. О тебе непосредственно спрашивал.
- И что же он спрашивал? - чувствуя себя чуть ли не провинившимся первоклассником, пробормотал я.
- "Комдив Бакланов? - говорит. - Это какой же? Не тот ли, что на совещании у меня под боком спал, да еще и похрапывал? Вот теперь и Верблюжку проспали.
Я уже несколько знал генерала армии Конева, знал, какой цепкой памятью обладает он, слышал, что командующий никогда не пропускает случая повоспитывать своих подчиненных и сурово взыскивает за оплошности.
А Жадов продолжал:
- Командующий фронтом крайне недоволен тем, как обернулось ваше наступление. Тебе придется самому доложить обо всем.
Я отправился с докладом к генералу Коневу.
Он принял меня нахмуренным, слушал молча, с недовольным лицом и не глядя на меня. Когда же я сказал о принятом решении отступать на исходный рубеж, то есть на Ингулец, и занять там оборону, командующий быстро взглянул на меня, сердито спросил:
- Это кто же вам разрешил отступить без боя чуть ли не на сорок километров, а?
- Я уже докладывал, товарищ командующий, что Руссиянов, Скворцов и я устроили военный совет...
- Что-что? "Военный совет"? Ну, скажет же такое! Военный совет! Три побитых генерала забрались в овраг - вот так военный совет! Соображаешь, что говоришь? Военный совет!
Выждав, пока командующий несколько успокоится, я продолжал докладывать. Рассказывал все, как было, вины своей не умалял, от ответственности не уклонялся, но постарался предельно полно нарисовать сложившуюся обстановку и проанализировать ее возможно глубже. Конев время от времени все еще покачивал головой и негромко приговаривал:
- Ишь ты, военный совет! Скажи пожалуйста!.. - Но возгласы эти становились все реже. Потом он задал мне несколько очень дельных вопросов и отпустил. Судя по тому, что никаких взысканий и наказаний не последовало, командующий фронтом решил, что в сложившейся в Верблюжке сложной ситуации я иначе поступить не мог.
Вскоре после нашего возвращения в родную 5-ю гвардейскую армию произошла некоторая перегруппировка войск, дивизия была выведена в резерв и сосредоточилась в Червоно-Каменке. Началась подготовка к Александрийско-Знаменской наступательной операции. Первейшей ее задачей было освобождение украинского города Александрии и выход на подступы к Кировограду.
В эти дни нам пришлось расстаться с моим заместителем по политчасти полковником Вавиловым. Михаил Михайлович получил новое назначение на должность заместителя командира по политчасти 123-го стрелкового корпуса. Признаться, расставание для нас было горьким. Мы сработались с Вавиловым отлично, понимали и уважали друг друга. Я ценил Михаила Михайловича как талантливого политработника, мужественного человека и прекрасного товарища. Знал, каким непререкаемым авторитетом и, если хотите, любовью пользуется он у личного состава, и поэтому понимал, как всем нам будет не хватать его.
Отъезд Михаила Михайловича совпал с получением приказа о начале наступательной операции. День этот памятен еще и потому, что это был тот редкий случай, когда, получив приказ командарма, я никак не мог определить роль нашей дивизии в предстоящих боевых действиях. Выполнение же приказа без полного и глубокого понимания всех нюансов своей задачи, как мне кажется, невозможно для командира любого уровня. Отсутствие такого понимания не позволяет видеть перспективы, делать прогнозы, связывает инициативу, особенно в случаях, когда в силу объективных причин приходится отступать от намеченного плана действий. Короче говоря, я счел необходимым связаться с генералом Жадовым, чтобы уточнить роль и место дивизии в ходе наступления армии.
Я позвонил командарму по телефону.
- Приезжай, - коротко ответил он. Я проездил почти всю ночь, но от генерала Жадова нужные разъяснения получил.
- Теперь все в порядке? - еще раз спросил командарм на прощание. Доволен?
- Доволен, товарищ командующий, - ответил я.
Я действительно был доволен полученными разъяснениями. Весь мой военный опыт показывал, что подлинно творческий подход к руководству боевыми действиями в ходе сражения возможен только при условии, что тебе известны цели операции и идеи вышестоящего командира. Это позволяет принимать решения, не только не идущие вразрез с общим планом действий, а и создающие некоторую цельность, единство этих действий, что, так сказать, делает возможным творчество всех командиров в одном ключе. Мне кажется, что в тех случаях, когда высшее начальство, полагая, будто дело нижестоящих командиров выполнять свою узкую, маленькую задачу, не считает нужным информировать их об общих целях, задачах, пожалуй, даже стиле предстоящей операции или боя, деятельность отдельных соединений, частей, подразделений, руководимых талантливыми и смелыми командирами, может выпадать из общего плана или иметь меньший коэффициент полезного действия.
Наша дивизия, до того, как я уже говорил, находившаяся в резерве командующего, вступала в боевые действия, обходя город Александрию справа. Она выходила в свою полосу через большое село Недогорки. Здесь мы попали под сильную бомбежку.
Село состояло из двух идущих параллельно улиц, или порядков, как говорят в этих местах. Коротенькая улица-перемычка связывала их так, что, вероятно, фашистским пилотам, летавшим вдоль порядков, все село должно было представляться большой буквой "Н".
Сначала немцы планомерно бомбили дома. Когда же жители и солдаты, спасаясь от бомб, кинулась в огороды, фашисты прошлись по задам и нанесли там порядочный урон. Пострадал и штаб дивизии, расположившийся на окраине, потеряв начальника отделения кадров и нескольких других товарищей.
Мы продолжали двигаться вперед, но темп наступления был невысок: противник сопротивлялся упорно, медленно отходя в направлении Александрии. Дивизия с не меньшим упорством вгрызалась в оборонительные рубежи фашистов, теснила их и наносила ощутимые удары, хорошо взаимодействуя со своими соседями.
Стояла поздняя осень. Холодные северные ветры нагнали целое стадо сердитых, лохматых туч. То и дело моросил надоедливый частый дождь. Его скучная серая сетка повисла над степью, по-прежнему окружавшей нас со всех сторон. Изредка тучи ненадолго разбегались, дождь переставал. Тогда степные овраги начинали куриться густым серым туманом.
Вспоминаю, как 39-й полк, которым командовал возвратившийся из госпиталя полковник Шур, наступал на станцию Понтаевка. Железная дорога на Знаменку проходила у подножия пологого холма по невысокой насыпи. Здесь же, внизу, была и сама станция Понтаевка. На макушке холма рассыпалось большое село, тоже Понтаевка. Село и станцию прочно удерживали фашисты. Чистый луговой склон холма великолепно просматривался и, разумеется, простреливался сверху. Подступиться к селу было трудно.
Железная дорога в одном месте пересекала небольшой ручеек, перекрытый мостом высотой метра три. Здесь, примерно в полукилометре от деревни, был оборудован мой наблюдательный пункт, откуда открывалась широкая панорама местности, на которой нам предстояло вести боевые действия.
Ночью два батальона 39-го полка ворвались в деревню, но удержать ее не смогли. Утром немцы выбили их, батальоны откатились на исходные рубежи. В течение следующего дня и еще одной ночи полк безрезультатно штурмовал станцию и село. Казалось, немцы зубами и когтями вцепились в землю. Их минометы и артиллерия били по занятым нами позициям, а пулеметы косили наступавших по открытому склону холма. Надо было что-то придумать, чтобы взять Понтаевку малой кровью. И тут я вспомнил об Иване Подкопае.
Капитан Подкопай командовал отдельной ротой автоматчиков 39-го полка. Это была не просто рота, а капитан не просто командовал ею. Капитан Подкопай был человеком редкостной одаренности. Дерзостно отважный, ловкий и изобретательный, он обладал особым даром привлекать к себе людей, пробуждать в них мужество и самоотверженность, увлекать их прекрасным и чистым героическим безрассудством, которое, впрочем, только казалось безрассудством, потому что в основе всех беспримерных по дерзости подвигов Подкопая лежал холодный, тонкий и умный расчет. Это был старейший ветеран дивизии, служивший еще в воздушно-десантной бригаде.
Подкопай как магнит притягивал к себе людей одного склада с собой, и в его роте подобрались люди безупречного мужества, до конца преданные своему командиру, если хотите, влюбленные в него. Рота отличалась исключительной дисциплинированностью, собранностью, огромным воинским мастерством и настоящей мужской, солдатской фронтовой дружбой.
Он был чрезвычайно хорош собой, этот легендарный капитан героической роты: высокий, стройный, подтянутый, с правильными чертами и красивым овалом лица.
Его всегда берегли для особо важных и трудных заданий, часто держали в резерве и знали, что, когда понадобится, подкопаевцы не подведут. Что мы так думаем, знал и сам Иван Подкопай.
Когда, вызванный мною, капитан Подкопай появился на наблюдательном пункте под мостом, я, как всегда, с удовольствием отметил безупречную белизну полоски подворотничка и поднял взгляд на чисто выбритое приятное лицо. На меня смотрели умные и теплые той теплотой, какая бывает у украинцев, внимательные глаза.
Я обрисовал Подкопаю положение и спросил его в упор:
- Ну, капитан, можешь взять деревню своей ротой? Подкопай молчал. Я изложил свои соображения:
- По-моему, это лучше всего сделать ночью. Пожалуй, даже сегодняшней.
Подкопай смотрел и слушал, а глаза его щурились, щурились и уходили куда-то, словно он на невидимом экране уже просматривал то, что сделает ночью. Однако он сказал:
- Дайте мне, товарищ генерал, шесть часов светлого времени. Я должен хорошенько осмотреться и продумать все варианты.
- Хорошо, - согласился я. - Сейчас восемь утра. Значит, часа в три-четыре жду тебя с ответом.
- В четыре, - твердо сказал Подкопай. - Ровно в четыре.
Он пришел под тот же мост ровно в четыре и, не ожидая моего вопроса, доложил:
- Так точно, товарищ генерал, сегодня ночью рота Понтаевку возьмет!
Такое категорическое заявление означало, что капитан за несколько прошедших часов облазил простреливаемую местность и до малейших деталей обдумал план боя. Я оглядел Подкопая. Нельзя было заметить никаких следов нелегкой рекогносцировки на грязных, раскисших полях: щегольски затянутый на узкой талии пояс, до блеска вычищенные сапоги.
- Доложи подробно, товарищ Подкопай, - приказал я.
- Есть доложить подробно,- четко ответил капитан. - Совсем налегке, без вещмешков, без шинелей, в одних гимнастерках, пользуясь ночной темнотой, рота из разных мест ползком подберется к деревне и обложит ее с трех сторон.
- Вооружение?
- Только автоматы. И по восемь гранат на человека. На исходе ночи, перед самым рассветом, с криками "ура!" и автоматной стрельбой врываемся в деревню, бросаем гранаты, словом, поднимаем страшную панику. В это время так же полукольцом уже в полном снаряжении и с хорошим запасом патронов подходят батальоны полка. Единственно открытым направлением для фашистов остается дальняя околица деревни. Этот выход накрываем массированным артогнем, к чему артиллеристы должны подготовиться заранее. Все.
- Надо чем-нибудь еще помочь? - спросил я.
- Больше ничего не надо. Только прошу помочь обеспечить взаимодействие с командирами батальонов. Когда они войдут в село, я буду находиться в крайней хате.
Разумеется, немедленно началась подготовка к предстоящему бою. Собрали командиров, поставили задачи, по карте и прямо на местности все из-под того же моста наметили направления наступления, отработали все детали с артиллеристами и минометчиками и стали ждать ночи.
Я немного отдохнул и в два часа ночи вновь вернулся на свой наблюдательный пункт.
Точно в назначенный час на вершине холма раздалось грозное, победное "ура!" и вспыхнул гигантский фейерверк. Гулко рвались гранаты. Загоревшиеся дома задышали горячечным жаром, вздымая вверх охваченные огнем соломенные крыши. Разноцветные очереди трассирующих пуль пронзали темноту неба и дождем падали на деревню.
В мутной предрассветной мгле скорее угадывались, чем были видны, цепи батальонов, подымавшихся по склону холма. Едва рассеялась побежденная рассветом темнота, как они ворвались в село. Шум боя с каждой минутой уходил все глубже и дальше. Артиллерия ударила по дальней околице.
Словом, грозный спектакль был разыгран точно по сценарию, а его автор и исполнитель главной роли капитан Подкопай вместе со своей ротой от начала до конца выдержал бешеный, им же заданный темп. Боевое охранение немцев было смято и уничтожено мгновенно. Ночевавшие в хатах фашисты, не успевшие как следует проснуться, выскакивали на улицу, обезумев от страха, метались, ослепленные и оглушенные, всюду натыкались на подкопаевцев, падали, сраженные автоматными очередями, или инстинктивно находили единственно открытую им дорогу к околице, где на них обрушилась наша артиллерия.
Когда утром ночные события обсуждались в штабе дивизии, кто-то из офицеров, правда не без восхищения, сказал:
- Да-а, повезло Подкопаю: никаких жертв - ни одного убитого или раненого.
Я хотел было вмешаться, чтобы высказать свою точку зрения на понятие "везение", но в этот момент Бельский произнес фразу, которая сделала мое объяснение ненужным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35