«А, гнида! – вскочил Распопов. – Ты вон как!» Наотмашь засветил Попешке в чубчик. Озверев, тот кинулся на атамана, пошла свалка. Валентин, потешаясь, гогоча, выстрелил в потолок. С пьяных глаз вообразив, что стреляли в него, Шалюта-Попешко принялся палить куда попало. И другие схватились за оружие, и такая сделалась кутерьма, что когда отряд Алякринского окружил кордон, никто из дерущихся в свалке гостей так и не понял – что же такое случилось? Лишь двое – Распопов и Валентин – сообразили. Иван, выскочив на крыльцо, в упор расстрелял четверых, прыгнул на чью-то заседланную лошадь и махнул по малиевской дороге – в лес. И Валентин уже заносил ногу в стремя, когда цепкие, сильные руки обхватили его, повалили в снег, под копыта сгрудившихся лошадей. Он был крепок, сопротивлялся отчаянно, но метнувшаяся в испуге лошадь наступила ему на плечо, боль ножом резанула, он закричал, и вот тут-то его противник одолел, вывернул, закрутил за спину руки и, толкая в спину дулом винтовки, повел в избу.
Там всё уже было кончено. С десяток мужиков, обезоруженные, сидели в красном углу под иконами, их охраняли красноармейцы. Трое убитых валялись на полу. Среди них были поп Христофор и Ксана. Как угодила она под пулю – бог весть.
Алякринский и Кобяков стояли, нагнувшись над лавкой, на которой, мучнисто-белый, недвижимый, с глубоко запавшими ямками глаз, лежал Богораз.
– Вот, – сказал Погостин, вводя Валентина, – самый он и есть Валентин…. Принимай, товарищ Алякринский, говори, что с ним, сукой, исделать.
Мельком взглянул Алякринский на поповича и велел: вместе с другими арестованными отправить в город.
– Послушайте, начальник, – сказал Валентин. – А может быть, договоримся? Как интеллигент с интеллигентом, а?
Шагнул к Алякринскому, едва не наступив на труп отца.
– Имейте в виду, – продолжал, – еще очень и очень могут пригодиться вам услуги Валентина Кесаревского…
– Иди-иди, – подтолкнул его Погостин, – нечего байки-то заводить… Тоже, помощник нашелся!
Телеграмма
Вошел комэск, спросил Алякринского, какие будут приказания.
– Оставьте шестерых бойцов, – сказал Алякринский. – Пойдут сопровождать арестованных. И вот Богораза надо отправить в город. А эскадрон поведем на Комариху. Вы, между прочим, знаете, что упустили Распопова?
Комэск пожал плечами.
– Поди разберись тут, кто у них Распопов, кто не Распопов. На лбу не написано.
Пожилой, усатый, из царских офицеров, комэск ушел, ворча под нос что-то вроде того, что «вот, извольте, дожил: за каким-то Ванькой Распоповым приходится гоняться, черт его задери…»
– Так вот… – Алякринский помедлил, соображая. – Слушай, товарищ Погостин, я, кажется, сани видел во дворе, под сараем – верно?
– А как же, атамановы, разъездные…
– Давай, брат, запрягай. Раненого повезем.
– Ну-к что ж, – согласился Погостин. – Это можно…
Рывком распахнув дверь, вбежал красноармеец – весь в снегу, раскрасневшийся, разгоряченный.
– Товарищ предгубчека, телеграмма…
Вынул из-за обшлага, подал, пристукнул каблуками.
– Вот… Только что принята в Комарихе… Военком велел срочно – вам…
«Предгубчека Алякринскому, – прочел Николай. – Немедленно выехать город зпт обязательно присутствие пленуме губисполкома тчк предгубисполкома Савельев».
– Поедешь? – спросил Кобяков.
– Придется, – вздохнул Алякринский. – Партдисциплина, ничего не поделаешь…
Комэск привел конвой.
– Эти? – спросил старшой. – Айда, разбойнички…
– Минутку, – сказал Валентин. – Вы, начальник, по всей вероятности, не придали значения моим словам. А я, если угодно, могу указать вам, где в настоящее время находится Распопов. Дайте мне десяток молодцов – и через пару часов вы убедитесь…
– Ну и сволочь! – Алякринский от удивления даже как бы онемел сперва. – Вот это экземплярчик! Пробы ставить негде… Хорошенько присматривайте за этим «интеллигентом», – обернулся к старшому. – Ведите. Мы, полагаю, нагоним вас в Малиевке.
– Перегоните, – сказал старшой. – Пешие ведь пойдут, дорога чижолая.
– Нет, какой подлец! – Николай поглядел вслед уходящему Валентину. – Еще немного – и пришлось бы таблицу вспоминать… Ей-богу!
Доброе дело деда Еремки
Чистой выдумкой было хвастовство Валентина, будто знает, куда скрылся Распопов. Ничего он не знал. Да и не мог ничего знать, потому что и сам атаман, вскочив на коня, помчался, не соображая, куда мчится. Просто сломя голову скакал, как затравленный заяц от гончей своры, лишь бы подальше, лишь бы не слышать звуков погони за спиной. Он одно понимал: пришел конец, надо спасать шкуру.
Немного придя в себя, сообразил, что скачет лесной тропой на Малиевку.
Ну, что ж, это было, пожалуй, самое подходящее. Переждать у своего человека, переодеться попроще, понезаметнее и ночью – на первый проходящий поезд… А там дальше…
Надо полагать, затеряется среди множества людей, поскольку страна наша просторная, найти трудно.
Так скакал, не чаял, что вон за той кривой раскорякой рябиной – погибель.
И только поравнялся с уродливым деревом – грохнуло-что-то, стало темно, глаза залила кровь, и он мешком повалился с седла. Расскакавшийся конь еще саженей пять, волочил его, застрявшего ногой в стремени, затем стал. С опаской, насторожив уши, обнюхал убитого, обнюхал кровавый след на дороге. Раза два хватил желтыми зубами снегу и заржал тихонько, словно подзывая кого-то, кто пришел бы прибрать мертвеца да и его собственной, конской судьбой распорядился бы.
Из-за старой раскоряки вышел дед Еремка. Выпростал из стремени Иванову ногу, пробормотал сердито: «Доигравсь, допрыгався, так твою… А ведь чоловиком був. Мабуть, кто скаже, шо дид злодийство учинив, а я так розумию – доброе дило зробыв… Ой, от тоби, Ваня, ще усякой шкоды богато було б!»
И пошел.
Конь долго глядел ему вслед, удивляясь, наверно, почему человек не взял за повод, не вскочил в седло, не поскакал. Фыркнул недовольно и поплелся за дедом.
Ой, степь…
Длинное облачко, появившееся утром у самого края земли, помаленьку росло да росло, растягиваясь в длину. К обедам – вздыбилось, раздвоилось. Двумя лапами-тучами потянулось к солнцу, накрыло его. Ветерок прилетел с северовосточной стороны, прикинулся казанской сиротой, побирушкой, тихонько, жалостно принялся скулить, постанывать, подвывать. А к вечеру смерклось – и загулял! Уже не сиротой, не подкинутым дитём – разбойником, душегубцем, страшным хозяином необхватной снежной степи…
Везти на станцию раненого Богораза прямиком, по лесной овражистой тропе, было невозможно: такая дорога растрясла, доконала бы старика, – в нем душа и так чуть держалась. Он бредил, звал жену: «Анюта! Анюта! Кваску… Горит!»
– Придется в объезд, – – решил Погостин. – Верст восемь крюка дадим, зато степь, ровно…
Поехали степью.
Заметно смеркалось. Низкие тучи волочились над головой лениво – седые, с желтоватинкой, как дым от кизяка…
Но чем ближе к горизонту, тем все черней, все черней делались, ярко, резко подчеркивая белизну снежной дали.
Версту-другую ехали хорошо. То ли свежесть зимнего степного воздуха, то ли плавное скольжение просторных удобных саней, горою застланных душистым сеном, подействовали успокоительно, но только раненый затих, умолк, стал дышать ровнее и глубже. Полулежал, привалясь к плечу Алякринского, спал.
Серые атаманские, привыкшие к руке Погостина, шли шибко, споро. Время от времени их даже сдерживать приходилось, чтоб не тревожить Богораза.
– Так-то вот, – оборачиваясь, нагибаясь с облучка к Алякринскому, сказал Погостин. – Ровней, стал быть, степью-то… способней…
– Что? – не расслышал Алякринский. Тулупом, захваченным с кордона, он пытался получше укутать, защитить Богораза от ветра, дувшего порывами всё резче, все сильнее. Уже длинными волнами набегала поземка, кое-где ложась поперек дороги мягкими, повизгивающими под полозьями островками пухлого снега.
– Что? Что?
– Степью, говорю, правильно поехали! – прокричал Погостин.
– Правильно-то правильно, да как бы не закурило…
– Доедем, бог даст… Э-эй, племенные!
Кони шибко пошли под изволок, коренник застучал в передок саней: туп! туп! И вдруг началось.
Словно спущенные с цепей лютые осатаневшие псы, все четыре земных ветра понеслись по степи, налетая друг на друга, схватываясь в драке, воя, рыча, вздымая столбы ледяного, колючего снега. Дорога все чаще и чаще перехватывалась нанесенными бугорками поземки, все реже чернел прикатанный санный след, все мягче, вязче становилось под копытами лошадей. И серые заметно сбавили прыть, перешли на шаг, гулко, трудно задышали. Шагали, с усилием волоча тяжелые, зарывающиеся в сугробы сани. Наконец стали.
– Сбились? – спросил Алякринский.
– Да не должны бы вроде…
В голосе Погостина слышалось сомнение.
Плавное, размеренное покачивание прекратилось, и Богораз заворочался со стоном, проснулся.
– Анюта… Анюта…
Погостин слез с облучка, поправил сбившуюся шлею на левой пристяжке, похлопал по крупу гривастого коренника, ласково поговорил с лошадьми.
Пошел искать дорогу.
Серые стояли, низко опустив головы, словно разглядывая длинные, шуршащие змеями волны метели. Ветер налетал, ерошил гривы, трепал глупые ленты франтовской сбруи.
Сквозь толстый овчинный тулуп почуял Алякринский, как крупная дрожь пробирает Богораза. Нащупал руку: сухая, дрожащая, пышет жаром. «Дрянь дело, – подумал, – неужто не довезу? Сейчас хоть бы самого плохонького фельдшеришку… хоть бы перевязку сделать как следует…»
А какой фельдшер, когда на сотни верст кругом – буран, света божьего не видно…
– Похоже, блукаем, – спокойно сказал Погостим откуда-то из-за спины. – На целине стоим. Тут она, дорога, где-то… Да как найдешь? Ну, дело не новое, нехай кони вывозят…
Залез на облучок, шевельнул вожжами. Серые рванули, пошли.
– Потрудитесь, видно, милые… Теперь, Миколай Лексеич, на бога да на коней вся наша надёжа… Ой, степь, степь! Ты, матушка, кормишь, ты и наказуешь…
Ушел головой в поднятый воротник азяма, сгорбился. И все разнообразные звуки метели слились вдруг в один-ровный, длинный гул, и он воцарился на степи из конца в конец, и всё ему подчинилось.
Мастерица шутить
Тугой хруст полозьев, дыхание лошадей, приглушенный стон раненого. Вереницы странных расплывчатых белых теней, пробегающих мимо… всё мимо… обгоняя медленно ползущие сани. Неподвижно, бугром темнеющая спина Погостина с каждой минутой делается всё белее от снега, как бы тает, растворяется во мгле, вот-вот исчезнет… Дремлет Погостин. Успокоился, задремал Богораз. Даже лошади, смутно видимые сквозь снежную завесу, и те, кажется, дремлют на ходу…
А он не спит. Сна – ни в одном глазу. Но мыслей, мыслей… Как же заснуть?
Еще когда со станции повел Погостин эскадрон в сторону леса, когда ступили на занесенную снегом лесную тропу, – понял, угадал, что путь их лежит на Волчий кордон, «к деду Еремке – к тому чудному, похожему на лешего старику, что спрашивал про Каина и называл себя анархистом.
Так вот кто была та женщина, дедова сноха. Так вот кого она поджидала в ту ночь…
Распопова!
И он, Алякринский, мог бы встретиться с атаманом.
И что произошло бы?
Какие, однако, жестокие шутки пошучивает жизнь!
Огорчился, увидев убитую женщину. Ведь она, жалостливая баба, накормила его, дала сухую одежду. А он невольно сделал так, что чья-то шальная пуля насмерть уложила ее на грязном, затоптанном полу избы.
Молодую. Красивую. Добрую.
С каким беспокойством во все время короткого, суматошного боя искал он глазами деда, своего спасителя. И радовался, что его не было.
Вот так-то пошучивает жизнь.
С Лёвушкой пошутила, с обезумевшим от похоти человеком. С Погостиным, ринувшимся искать правду у Распопова. С тем же Распоповым, так нелепо, глупо, несуразно ступившим на погибельный путь… С ним самим, наконец, с Николаем Алякринским, с его наивной, по-мальчишески чистой любовью к Мусе, чей отец им же, Алякринским, не далее как вчера приговорен к расстрелу.
А Илюшка?
Беспардонный возмутитель спокойствия, разрушитель классического искусства, ниспровергатель Растрелли и Пушкина… И вдруг – тихая пристань, Сонечка, папа-скрипач, уютная квартирка с ковриками, диванными подушками, фарфоровыми безделками и серебряным самоваром, подающимся на стол лишь для гостей… Ну, жизнь! Мастерица, мастерица шутить…
Но что это? Стали кони. Коренник поднял голову, насторожился. Пристяжные застыли, окаменели, поворотясь мордами туда же, куда и коренник. Далекий-далекий, сквозь гул бурана, доносится колокольный звон. То редко, размеренно, с ленцой, как бьют часы на сельской колокольне, то часто, тревожно, набатно.
Дремал Погостин, никто не понукал серых – сами рванули и ходко пошли в ту сторону, откуда доносился звон.
– Степан Николаич! Степан Николаич! Да проснитесь же…
– А? Что? – зашевелился Погостин, и белые подушки снега обрушились с его азяма.
– Слышите? Слышите? Звон!
– Ну, слава те, господи…
Стащил буденовку, перекрестился.
Нащупав дорогу, кони затрусили рысцой. И вот – черным великаном – ветхая, заметенная сугробами мельница. Вздрагивают крылья под осатанелыми вихрями, словно охает, жалится одинокая старуха.
И огонек – желанный красноватый огонек замаячил в беспросветной мечущейся мгле.
Пророки казалы…
Огонек мерцал в школе.
Возле печки, жарко пылающей сухим кизяком, сидел старик сторож, читал книгу. Он был босиком, в рубахе распояской, строг, седобород.
Книга была – Библия. Толстая, растрепанная, закапанная воском. Двумя руками держал ее старик, далеко отставляя от глаз. В реве и грохоте бушующего за окнами бурана разбирал темные, с трудом понимаемые слова и думал, что всё тут верно. Ведь еще когда, в какие незапамятные времена святые пророки казалы: глад, мор, и брат на брата, и сын на отца.
И вот дожили…
Всё, всё сбывается по святому писанию. Обезумел народ в отделку. По всему – и конец миру вскорости.
Шо робытся! Шо робытся…
Белые. Красные. Теперь – зеленые. Откуда берутся? Распопов, Шалюта… Антипов ще який-то на Черной Рамени… Словом сказать, чисто воши на немытом теле. Ей-правушки.
Пошуровал в печке. Скоро догорит. Вьюшкой закрыть трубу – и на покой. Сколько времени – бог весть, но уже поздно, к первым петухам, надо быть.
Еще пошуровал. Золотые бугры узористо подергивались серой золой. Пора закрывать. Кряхтя, взлез на табуретку, громыхнул вьюшкой. В трубе снизу дуло жаром, сверху веяло стужей.
Кинул на сдвинутые парты полушубок. Перед картой полушарий стал молиться на ночь: «Вотча наш иже уси на небеси»… И тут дробным стуком задребезжало стекло. Простуженным, сиплым голосом кто-то покричал:
– Эй, добрые люди! Пустите обогреться…
Пошучивала жизнь
Богораза положили возле печки на расстеленном тулупе. Его трясло, он бредил, вскрикивал. Черное от крови полотенце, которым, сняв с божницы, еще на кордоне наспех перевязал его Алякринский, засохло, прилипло к ране, и Богораз всё норовил его сорвать. Лекарь был нужен срочно. Сейчас же.
Алякринский спросил, что за село и есть ли доктор или фельдшер. Старик сказал, что село – Тарасовка, а ни доктора, ни фельдшера нету. Был доктор при больнице, да как Распопов прикончил малиевского лекаря, так и тарасовский сбежал.
– Вин тоже був чи з жидов, чи з полякив… Тай забоявсь, як бы и его бандюги не пристукнулы.
– Ну, тогда, дидусь, раздобудь ты нам, пожалуйста, чайничек или котелок – воды вскипятить…
– Це можно.
Принес чайник, поставил на жар.
Только здесь, в тепле, почувствовал Алякринский, как он озяб. Особенно ноги. Дожидаясь, когда закипит вода, сидел у красного жерла печи, медленно согреваясь. Думал с досадой, что вот как всё несчастливо сложилось – телеграмма, раненый Богораз, буран. И довезет ли товарища живым?
Ох, шутит, шутит жизнь! Дрянь, паразит, отребье Валентин цел и невредим, а вот чудесный человек умирает. И он, Алякринский, не в силах ему помочь. И то, что сбились, вместо Малиевки попали в Тарасовку, далеко в сторону от железной дороги, означает, что к утреннему поезду уже не поспеть и, следовательно, задержка будет почти на сутки. Выдержит ли Богораз?
Пошучивала, жестоко пошучивала жизнь…
Распоповские цацки
Старик сторож всё приглядывался к Погостину. Видно, что-то спросить хотел, да не решался.
– Звиняйте, – не вытерпел, – чи не вы часом у кучерах при атамане состоялы?
– Было дело, – усмехнулся Погостин.
– То ж я, звиняйте, никак у толк не возьму: бачу – во-ны, – указал на Алякринского, – советськие з Красной, кажу, Армии… а вы – з распоповцив… Шо, гадаю, воно таке? Як то у Библии кажуть, шо таке время сбудется, колысь лютый вовк з ягночком, та ястреб с горлинкою… Чи шо, звиняйте, мабуть, воно вже прийшло таке времечко?..
Старик лукавил, посмеивался.
– Да, видно, пришло, – отшутился Погостин. – Нет, дедко, – серьезно взглянул на старика, – верно, был я в бандитах, да вот, бог дал, одумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19