Чует, чует: не простят эти рыжие солдатские сапожищи американским бареточкам их праздничного форсистого лоска… Настал час расплаты за холодные, ленивые объятия золотокоронной красавицы.
– Ну? – подозрительно спокойно спрашивает Алякринский. – Так что же скажешь?
Обрывки мыслей и образов у Розенкрейца: ослепительная белизна большого женского тела – розоватые отсветы – лампадка под образами – глаза круглые, коровьи – золото, рассыпавшееся по круглым голым плечам, – его дрожащие злые пальцы рвут лифчик, а она: «Господи, да что ж ты пуговицы с мясом… задуй, что ли, лампадку-то, нехорошо…»
Обрывки мыслей и образов у Алякринского: мятущиеся столбы бурана – черные мужики возникают из мутного мрака – суматошный треск выстрелов – Чубатый предсмертно корчится – клешнятые пальцы рвут гарусный шарфик, впиваются в горло – тьма – обвальный грохот воды, сомкнувшейся над головой, заливающей уши…
– Слушай… – Фиолетовые губы Розенкрейца прыгают, он говорит, заикаясь. – Слушай… ведь ты и я… и больше никто не знает… Ну, взял… ведь мелочь…
(Ревет буран, хрипит Чубатый, набегают, набегают черные мужики…)
– Может быть, это? – Розенкрейц кивает на те бумаги, что давеча положил на стол Алякринскому. – Он, этот Куницын… оказывается, отец твоей… знакомой девицы? Так я же не знал… Ты предупредил бы. Можно уничтожить… не поздно пока. С Кобяковым берусь договориться… ну? Ведь мелочь…
И вот оно – наступает, наваливается, чего так боялся…
– Гадина! Сволочь!! – чужим каким-то голосом вскрикивает Николай. Краешком сознания он еще понимает, что сейчас может случиться то, что иной раз, взрываясь в нем, напрочь гасит рассудок.
Мгновенное безумие. Темная слепая ярость. Действия самостоятельны, без приказания мозга. Как, каким образом черной птицей, словно сам по себе, взлетает черный пистолет? Рука Алякринского твердо, неумолимо нацеливает длинный ствол в белое, как бумага, переносье Розенкрейца.
Еще мгновение – и…
Забыл про таблицу
С тупым стуком пистолет падает на пол.
Железные тиски пальцев Богораза сжимают руки Николая. Сердитые глаза из-под клочковатых, с бурой сединкой бровей спрашивают в упор: ты что, предгубчека, с ума спятил?
– Охолонись, парень. Из-за чего кутерьма?
Только тут Алякринский начинает осмысливать, что произошло. Покойницкая бледность Розенкрейца. Пистолет на полу. Часики с купидоном. «Я не знал… с Кобяковым берусь договориться…»
– Дрянь. Человеческое дерьмо.
Глухой, простуженный, потухший голос. Алякринский нагибается за пистолетом.
– Спрячь, – говорит Богораз. – Как же это ты, парень?
– Забыл про таблицу, – неловко усмехается Николай.
– Какая таблица?
– Таблица элементов. Менделеева. Эх, да не в этом дело, – отмахивается Николай. – Револьвер при тебе? – уже спокойно, без злобы взглядывает на Розенкрейца. – Сдать.
– Товарищи…
– Давай, давай, Розенкрейц. Возьми у него, Богораз. И портупею снимай. Да-да. Всю, в общем, сбрую. Вот так.
– Товарищи… товарищи!
Плачет.
Человек снял маску. Подлинное лицо – ничтожно.
– Судить тебя будем, Розенкрейц.
«Слухайте, комиссары»
День разворачивался как свиток: строка за строкой.
Строка за строкой наносились на серый пергамент зимнего дня события жизни председателя губчека Николая Алякринского.
Дело Розенкрейца он поручил Богоразу.
Затем вызвал Кобякова, того, что ездил в Болотов расследовать историю болотовского дээс насчет исчезновения вагона с солью.
– Вот, – сказал, передавая Кобякову пачку бумаг, оставленных Розенкрейцем, – займешься этим делом. Оно тебе уже знакомо. Приготовь срочно, к заседанию тройки.
Кобяков полистал бумаги.
– Да тут, собственно, всё готово.
– Проверь.
– Ладно, сделаю. Послушай, там у меня тип один. Говорит, хочет сообщить нечто насчет Комарихи, но только самому главному. Тебе то есть.
– Комарихи? Давай его сюда. Живо!
Минуту спустя Кобяков вернулся вместе с Погостиным.
– К этому? – недоверчиво спросил Погостин, указывая на Алякринского. – Что-то уж молод дюже…
– Какой есть, – рассмеялся Николай. – Прошу, товарищ… Что вы хотите?
– Чего хочем-то? – Погостин поскреб под буденовкой, вздохнул. – Садиться, стал-быть, хочем, вон что… За тем и пришел.
– То есть – как садиться?
– Ну как-как… Известно, как садятся. За решетку, в обчем. В острог.
– Ничего не понимаю. Кто вы такой?
– Пиши: бандит. Фамилие – Погостин. Звать Степан Миколав. Рождения с девяностого году. Государственный крестьянин Болотовского уезду Ракитинской волости, села…
– Подождите, подождите… Вы что – из распоповцев?
– Так точно, из ихой банды. Два месяца без малого состоял в бандитах. При самом, стал-быть, атамане. В ездовых, кучером, в обчем сказать.
– Ну, а сейчас?
– Так я ж объясняю: садиться пришел.
Кобяков не выдержал, рассмеялся.
– Чего иржешь? – строго поглядел Погостин. – Молод, стал-быть, потешаться надо мной. Ты, поди, еще без порток бегал, а Степан Погостин уже набатрачился по самую завязку…
– Ну, хорошо, – сказал Алякринский. – И все-таки мне непонятно: почему вы хотите обязательно за решетку?
– Да видишь ты, дело какая… – Погостин порылся в кармане своей потрепанной, прожженной шинели. – Намедни летал над Комарихой ероплан, кидал, стал-быть, бумажки… Вот эти, – показал листовку.
– Так что же? Тут говорится, что, покинув банду, можете возвращаться домой, спокойно работать. При чем же решетка?
– А что? Нешто прямо так – без отсидки?
– Конечно. Валяйте в вашу Ракитинскую волость, в село… как вы назвали…
– Малый Пониковец наше село.
– Ну вот, в Малый этот самый Пониковец – и живите себе, как жили. Всё?
– Да как сказать… Тут, брат, один вопрос есть… секретный, в обчем, вопрос-то…
Указал глазами на Кобякова.
– Ничего, давайте, – кивнул Николай. – От него у меня секретов нет.
– Ну, ежли так, тогда слухайте, комиссары, начну сдалёка. За мужика хочу сказать…
Не на живца ли?
– Мужик, заметь, он Советской власти не враг. Ей самый лютый вражина – Попешкин.
– Кто-кто? – Алякринский недоуменно.
– Попешкин. Ну, этот, как его… полномочный, что ли, продкомовский… Из губернии, в обчем, присланный мужика душить. Из души две души рвет, а то так и третью норовит… ей право! Ну, хлеб, конешно, государству требовается, это мы понимаем. По справедливости действуй – почему не дать ? А так – что же? Вдовая, допустим, баба, шесть ртов, – а он последнюю коровенку обратал да со двора! Это что? А-а! Вот она и дело-то… Мужик – на дыбошки, стал-быть: чего ж, мол, Совецка власть глядит? На такую, то ись, на безобразию? Так-то дальше-больше, давай промеж себя гадать: как, мол, быть, что делать? Тут – откуда-ниоткуда – такой-то Охримка кривой ай кто из ихнего брата, из живоглотов: «Вот-де дураки, шалавы! Што делать! Комунию бить – вон што!» Ну, сгоряча-то и давай дубьё ломать. Как в Комарихе в энтой: побили продотрядцев от дурна ума, хватились – батюшки, отвечать ведь! А тот же Охримка: «Зачем, дискать, отвечать? Обратно бить будем!» Вот тебе и пошло-поехало… Нет, ты понял?
– Именно, именно так, – согласился Алякринский.
– А то как же! Теперьчи возьми ты этих бандитов… Ну, мужиков то ись… Каждый и рад бы назад воротить, что исделано, да ведь не воротишь… Вот и держутся, сердешные, от одного страху, что отвечать перед властью. Кабы не отвечать, так…
– Стоп! – перебил Алякринский. – Но вот вы прочли же нашу листовку, наверно, и другие читали…
– Почему не читать – читали. Да сумлеваются мужики: не на живца ли берете!
– Как это, то есть – на живца?
– А очень даже просто: обманете, вот как.
– Но ведь вы-то поверили?
– Ну я… Я – другое дело. – Погостин усмехнулся. – Какой я к чертовой матери мужик! Ни кола ни двора, как говорится… Пролетарья всех стран – вот кто я. А к вам самолично, то ись, затем пришел, что план у меня имеется, как всю эту распоповскую шатию-братию на цугундер взять… порешить ее всю, то ись, к такой-то матери…
– Любопытно!
Алякринский переглянулся с Кобяковым.
– Ну, давайте выкладывайте, Степан Николаич…
План
– Тут, сказать по правде, и любопытного ничего нету. Головку, ребята, отсечь надо, вот что… – Погостин понизил голос. – Самое жало, то ись, рвать. А вырвешь жало – и банде каюк! Рассыпится, чисто пенек трухлявый, ей-бо! Была – и нету. Фь-ю! Теперьчи – как ее взять? Головку-то эту? Вот вопрос. Первое дело – чтоб все вместе были, вся иха верхушка. Чтоб не гоняться за кажным по степи, а разом всех троих – хоп! – и будь здоров…
– Троих? – переспросил Алякринский. – О ком вы говорите? Ну, Распопов сам – раз, начштаб Соколов – два… А третий-то кто же?
– Да Валентин, туды его! Вся вереда в ём, в паскуде… Энтот офицеришка, что прибился к Распопову, Соколов, то ись, дерьмо, рукава от жилетки, для форсу больше у атамана… А Валентин – о! Ванька-то Распопов весь из его рук смотрит. Ну, брать-то, конешно, в обчем, всех троих надо. И вот, значит, – как брать? А брать, комиссары, на Аксиньин день будем. Вот как!
– Это почему же именно – на Аксиньин?
Широчайшая улыбка разлилась на скуластом, заросшем бурой свалявшейся бородой лице Погостина.
– Да баба… ну, как сказать, любушка евонная, Аксинья. На отшибе живет, в лесочку. Он, стал-быть, гулять к ей сбирается залиться на Аксиньин день, то ись… Вот мы тут его, голубчика, и сцапаем… Расчухали, комиссары?
Страшная должность
Елизавета Александровна всё на часы поглядывала. Шесть. Семь. Восемь…
В пять позвонил, что задержится на часок. И вот – начало девятого, а его все нет.
– Какая жавость, – вздохнула Муся, – что я утром не повидава его… Ах, какая жавость!
– Вам, может быть, лучше было бы пойти прямо к нему на службу? – заметила Елизавета Александровна.
– На свужбу? О нет! Там – учреждение, всё официально. Я ходива посмотреть, где это. Увидева – серый скучный дом, у подъезда совдат с ружьем…
– Ну, вот и зашли бы.
– Нет-нет! Я испугавась. Столько ужасов говорят про чрезвычайку… Просто не представляю, как он там может…
Муся поёжилась, словно замерзла.
– Неужели, Мусенька, вы верите этим басням?
– Вот миво, как же не верить? В прошвом году, когда боевые были, в «Крутогорском телеграфе» писали. Я сама читава… И как иговки под ногти загоняли… и еще что-то, я уже забыва, но ужасно! Ужасно!
Было тихо. Уютно потрескивали березовые чурбачки в чугунной буржуйке. Какой уже раз Елизавета Александровна подогревала обед. Далеко, глухо, сквозь толщу стены из пустого в порожнее скучно переливались ученические «ганоны».
– Я еще вот чего боюсь… – задумчиво сказала Муся и замолчала, оборвала.
– Да? – спросила Елизавета Александровна.
– Что изменився… к худшему. Боже мой, ведь это спвошь и рядом так: сдевается большим начальством – и совершенно другой чевовек.
– Ну, вот уж чего нет, так нет!
В голосе Елизаветы Александровны – возмущение, обида, протест.
– Такие вещи, Мусенька, только с пустыми, неумными людьми случаются. А Колечка…
– Нет-нет, вы не обижайтесь, ради бога! – Муся поняла, что брякнула лишнее, и пыталась загладить бестактность. – Я первая никогда бы не поверива, что Коля зазнався… Нет-нет, этого быть не может! Такой умный, добрый, отзывчивый…
Лепетала, словно вертела хвостиком.
– Должность у него очень трудная, – тяжело вздохнула Елизавета Александровна. – Вот что. Опасность на каждом шагу. Он мне, правда, ничего не говорит, посмеивается… Но я-то вижу. А похудел как – кожа да кости. Желтый, прокурен насквозь, чернота под глазами… Ну, еще бы! Сколько он спит? Хорошо, если четыре-пять часов. И недоедает, конечно. Хотя нынче и все так…
В кастрюльке что-то зашипело, полилось через край. Елизавета Александровна сняла кастрюлю, закутала ее в газету, в теплую шаль.
– Вчера приехал откуда-то, явился ночью – страшно глянуть, прямо тень, а не человек, одни глаза… Руки расцарапаны, кровоточат. Ночью бредил, вскрикивал. А утром поднялся ни свет ни заря – пошел. Охрип, насморк ужасный… Я приложила ладонь ко лбу – боже мой, горит! Так весь день с температурой… Ему бы дома в постели полежать, малинки выпить с горячим чаем… а он – слышали? – звонит: задержусь! Вот его должность.
– Противная довжность, – Муся капризно выпятила нижнюю губку.
– Страшная, – сказала Елизавета Александровна.
Илья и Соня
В дверь постучались необычным стуком: ламца-дрица.
– Пришел! – воскликнула Муся.
– Нет, это Илюша, он всегда так стучит. Входите, входите, там не заперто! – отозвалась Елизавета Александровна.
Вошли Илья и Соня, запушенные снегом, замерзшие, счастливые. В руках у Ильи – связка кистей, у Сони – огромная, заляпанная красками холщовая папка.
– Смотрите, как я верно угадала!
– А моншера опять нету? – Илья кинул в угол кисти, бегло оглядел комнату. – Ба-а-а-тюшки! Да неужто Муся? Вот сюрприз!
Он был все тот же, Илья: не поздоровался, не снял шапку.
– Может быть, «здравствуйте»? – улыбнулась Елизавета Александровна.
– Виноват, очумел от радости, что нашу болотовскую тигрицу встретил…
– Ну, пошел… – Муся страдальчески сморщила носик. – Сейчас начнется представление.
– Богиня! – заорал Илья. – Вот, Соня, прошу, знакомиться – болотовская пантера, пожирательница мальчишеских сердец! Сам некогда погибал, бился в ее когтях. До того дошел, что все деревья в городе перепортил, изрезал пронзенными сердцами…
– Перестаньте! – взмолилась Муся.
– И влип бы! Честное слово, влип бы, – не унимался Илья. – Одно выручило, ну просто из ямы вытянуло: классовое сознание. «Куда катишься? – спросил себя. – В мелкобуржуазное болото катишься, дурак!» И знаешь, Соня, всё как рукой сняло, ей-богу, факт!
Соня стояла, растерянно улыбалась.
– До чего ж вы, Илюша, суматошный человек! – сказала Елизавета Александровна. – Нет, чтоб нам барышню представить… Ведь вас Соней зовут, так, кажется?
– Да чего ж тут представлять-то? Вот вы уже знаете, что она – Соня, а она знает, что вы – Миколкина мамаша. Какие-то еще там фигли-мигли разводить…
Он даже засопел негодующе.
– Раздевайтесь же, Соня… Папку вашу сюда давайте – вот на сундук, что ли. Господи, да вы закоченели вся! – ахнула Елизавета Александровна.
– А мы с ней сегодня весь день на морозце, – пояснил Илья. – Такую махину пишем – о-о! С ума сойти!
Какая-то возня послышалась за дверью, что-то с глухим стуком рухнуло на пол, мужской незнакомый голос чертыхнулся.
– Кто там? – спросила Елизавета Александровна, распахивая дверь, вглядываясь в темноту передней.
Тяжело дыша, пыхтя, два добрых молодца втащили в комнату мешок и грохнули его у входа.
– Батюшки, что это? – оторопела Елизавета Александровна.
Картофь
– Алякрина тута фатера? – спросил добрый молодец в потрепанной ватной телогрейке.
– Здесь, здесь, что вам угодно?
– Да вот, стало быть, картофь, мамаша…
– Но вы ошиблись, наверно.
– Никак нет, не ошиблись. Из губпродкома, мамаша, аккурат по вашему адресу.
– Да ты примай, не спрашивай, – простуженно пробасил второй молодец. – Хороший картофь, не сумлевайся…
Стояли у двери, не спешили уходить. Грелись, отдыхали, с откровенным любопытством разглядывали комнату, обстановку.
– А бедновато живете все ж таки, – сказал простуженный, надевая рваные рукавицы. – Не по-начальницки, словом сказать… Ну, счастливо оставаться!
В дверях они столкнулись с Алякринским.
– Вы ко мне? – удивился Николай.
– Да вот, стало быть, картофь доставили…
– Что-что?! Какой такой картофь?
– Ну, обнаковенно – какой. Картоха, проще сказать.
– Да откуда? Откуда, черт возьми? Тут какое-то недоразумение, ребята…
– Какая может быть недоразумение? Из губпродкома… Сам товарищ Силаев велел доставить.
– Ах, во-он что… – нахмурился Николай. – Ну, видно, братцы, придется вам еще потрудиться. Ошибочно все-таки послали вас ко мне.
– Как так – ошибочно? – Добрый молодец вытащил из недр телогрейки обрывок бумаги. – Вот тут, стало быть, и адрес обозначен – дом, номер и так и дале…
– Ну, правильно, правильно, этот самый дом. Только на первом этаже. Детский сад там, туда это.
– Ишь ты… – проворчал простуженный. – Гоняют людей… Ну, давай, берись, что ли… – обернулся к товарищу.
Потихоньку матерясь, ушли молодцы.
– Ай да продком! – расхохотался Илья. – Подкормить решил стража революции…
– Сволочь, – выругался Николай. – Просто удивительно, какой сукин сын!
– Ну бог с ним, не волнуйся по пустякам, – примирительно вступилась Елизавета Александровна. – Раздевайся, смотри, сколько у нас сегодня гостей! Совсем, как в Болотове, бывало…
Змея и просительница
Ландышем нежно веяло от нее. Глаза сияли, лучились. Милые, как всегда широко раскрытые, какого-то необыкновенно красивого цвета – темные, с золотистыми искорками, они говорили: «А помните?.. А помнишь?..»
И этот вырез на блузке у шеи – нежнейшей, благоуханной. И горячая, мягкая, нежная, трогательно-маленькая ладонь, когда здоровались, как бы шептала: «А помнишь?» И эта манера смотреть – влажно, затуманенно, тоже как бы говоря, шепча, напоминая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Ну? – подозрительно спокойно спрашивает Алякринский. – Так что же скажешь?
Обрывки мыслей и образов у Розенкрейца: ослепительная белизна большого женского тела – розоватые отсветы – лампадка под образами – глаза круглые, коровьи – золото, рассыпавшееся по круглым голым плечам, – его дрожащие злые пальцы рвут лифчик, а она: «Господи, да что ж ты пуговицы с мясом… задуй, что ли, лампадку-то, нехорошо…»
Обрывки мыслей и образов у Алякринского: мятущиеся столбы бурана – черные мужики возникают из мутного мрака – суматошный треск выстрелов – Чубатый предсмертно корчится – клешнятые пальцы рвут гарусный шарфик, впиваются в горло – тьма – обвальный грохот воды, сомкнувшейся над головой, заливающей уши…
– Слушай… – Фиолетовые губы Розенкрейца прыгают, он говорит, заикаясь. – Слушай… ведь ты и я… и больше никто не знает… Ну, взял… ведь мелочь…
(Ревет буран, хрипит Чубатый, набегают, набегают черные мужики…)
– Может быть, это? – Розенкрейц кивает на те бумаги, что давеча положил на стол Алякринскому. – Он, этот Куницын… оказывается, отец твоей… знакомой девицы? Так я же не знал… Ты предупредил бы. Можно уничтожить… не поздно пока. С Кобяковым берусь договориться… ну? Ведь мелочь…
И вот оно – наступает, наваливается, чего так боялся…
– Гадина! Сволочь!! – чужим каким-то голосом вскрикивает Николай. Краешком сознания он еще понимает, что сейчас может случиться то, что иной раз, взрываясь в нем, напрочь гасит рассудок.
Мгновенное безумие. Темная слепая ярость. Действия самостоятельны, без приказания мозга. Как, каким образом черной птицей, словно сам по себе, взлетает черный пистолет? Рука Алякринского твердо, неумолимо нацеливает длинный ствол в белое, как бумага, переносье Розенкрейца.
Еще мгновение – и…
Забыл про таблицу
С тупым стуком пистолет падает на пол.
Железные тиски пальцев Богораза сжимают руки Николая. Сердитые глаза из-под клочковатых, с бурой сединкой бровей спрашивают в упор: ты что, предгубчека, с ума спятил?
– Охолонись, парень. Из-за чего кутерьма?
Только тут Алякринский начинает осмысливать, что произошло. Покойницкая бледность Розенкрейца. Пистолет на полу. Часики с купидоном. «Я не знал… с Кобяковым берусь договориться…»
– Дрянь. Человеческое дерьмо.
Глухой, простуженный, потухший голос. Алякринский нагибается за пистолетом.
– Спрячь, – говорит Богораз. – Как же это ты, парень?
– Забыл про таблицу, – неловко усмехается Николай.
– Какая таблица?
– Таблица элементов. Менделеева. Эх, да не в этом дело, – отмахивается Николай. – Револьвер при тебе? – уже спокойно, без злобы взглядывает на Розенкрейца. – Сдать.
– Товарищи…
– Давай, давай, Розенкрейц. Возьми у него, Богораз. И портупею снимай. Да-да. Всю, в общем, сбрую. Вот так.
– Товарищи… товарищи!
Плачет.
Человек снял маску. Подлинное лицо – ничтожно.
– Судить тебя будем, Розенкрейц.
«Слухайте, комиссары»
День разворачивался как свиток: строка за строкой.
Строка за строкой наносились на серый пергамент зимнего дня события жизни председателя губчека Николая Алякринского.
Дело Розенкрейца он поручил Богоразу.
Затем вызвал Кобякова, того, что ездил в Болотов расследовать историю болотовского дээс насчет исчезновения вагона с солью.
– Вот, – сказал, передавая Кобякову пачку бумаг, оставленных Розенкрейцем, – займешься этим делом. Оно тебе уже знакомо. Приготовь срочно, к заседанию тройки.
Кобяков полистал бумаги.
– Да тут, собственно, всё готово.
– Проверь.
– Ладно, сделаю. Послушай, там у меня тип один. Говорит, хочет сообщить нечто насчет Комарихи, но только самому главному. Тебе то есть.
– Комарихи? Давай его сюда. Живо!
Минуту спустя Кобяков вернулся вместе с Погостиным.
– К этому? – недоверчиво спросил Погостин, указывая на Алякринского. – Что-то уж молод дюже…
– Какой есть, – рассмеялся Николай. – Прошу, товарищ… Что вы хотите?
– Чего хочем-то? – Погостин поскреб под буденовкой, вздохнул. – Садиться, стал-быть, хочем, вон что… За тем и пришел.
– То есть – как садиться?
– Ну как-как… Известно, как садятся. За решетку, в обчем. В острог.
– Ничего не понимаю. Кто вы такой?
– Пиши: бандит. Фамилие – Погостин. Звать Степан Миколав. Рождения с девяностого году. Государственный крестьянин Болотовского уезду Ракитинской волости, села…
– Подождите, подождите… Вы что – из распоповцев?
– Так точно, из ихой банды. Два месяца без малого состоял в бандитах. При самом, стал-быть, атамане. В ездовых, кучером, в обчем сказать.
– Ну, а сейчас?
– Так я ж объясняю: садиться пришел.
Кобяков не выдержал, рассмеялся.
– Чего иржешь? – строго поглядел Погостин. – Молод, стал-быть, потешаться надо мной. Ты, поди, еще без порток бегал, а Степан Погостин уже набатрачился по самую завязку…
– Ну, хорошо, – сказал Алякринский. – И все-таки мне непонятно: почему вы хотите обязательно за решетку?
– Да видишь ты, дело какая… – Погостин порылся в кармане своей потрепанной, прожженной шинели. – Намедни летал над Комарихой ероплан, кидал, стал-быть, бумажки… Вот эти, – показал листовку.
– Так что же? Тут говорится, что, покинув банду, можете возвращаться домой, спокойно работать. При чем же решетка?
– А что? Нешто прямо так – без отсидки?
– Конечно. Валяйте в вашу Ракитинскую волость, в село… как вы назвали…
– Малый Пониковец наше село.
– Ну вот, в Малый этот самый Пониковец – и живите себе, как жили. Всё?
– Да как сказать… Тут, брат, один вопрос есть… секретный, в обчем, вопрос-то…
Указал глазами на Кобякова.
– Ничего, давайте, – кивнул Николай. – От него у меня секретов нет.
– Ну, ежли так, тогда слухайте, комиссары, начну сдалёка. За мужика хочу сказать…
Не на живца ли?
– Мужик, заметь, он Советской власти не враг. Ей самый лютый вражина – Попешкин.
– Кто-кто? – Алякринский недоуменно.
– Попешкин. Ну, этот, как его… полномочный, что ли, продкомовский… Из губернии, в обчем, присланный мужика душить. Из души две души рвет, а то так и третью норовит… ей право! Ну, хлеб, конешно, государству требовается, это мы понимаем. По справедливости действуй – почему не дать ? А так – что же? Вдовая, допустим, баба, шесть ртов, – а он последнюю коровенку обратал да со двора! Это что? А-а! Вот она и дело-то… Мужик – на дыбошки, стал-быть: чего ж, мол, Совецка власть глядит? На такую, то ись, на безобразию? Так-то дальше-больше, давай промеж себя гадать: как, мол, быть, что делать? Тут – откуда-ниоткуда – такой-то Охримка кривой ай кто из ихнего брата, из живоглотов: «Вот-де дураки, шалавы! Што делать! Комунию бить – вон што!» Ну, сгоряча-то и давай дубьё ломать. Как в Комарихе в энтой: побили продотрядцев от дурна ума, хватились – батюшки, отвечать ведь! А тот же Охримка: «Зачем, дискать, отвечать? Обратно бить будем!» Вот тебе и пошло-поехало… Нет, ты понял?
– Именно, именно так, – согласился Алякринский.
– А то как же! Теперьчи возьми ты этих бандитов… Ну, мужиков то ись… Каждый и рад бы назад воротить, что исделано, да ведь не воротишь… Вот и держутся, сердешные, от одного страху, что отвечать перед властью. Кабы не отвечать, так…
– Стоп! – перебил Алякринский. – Но вот вы прочли же нашу листовку, наверно, и другие читали…
– Почему не читать – читали. Да сумлеваются мужики: не на живца ли берете!
– Как это, то есть – на живца?
– А очень даже просто: обманете, вот как.
– Но ведь вы-то поверили?
– Ну я… Я – другое дело. – Погостин усмехнулся. – Какой я к чертовой матери мужик! Ни кола ни двора, как говорится… Пролетарья всех стран – вот кто я. А к вам самолично, то ись, затем пришел, что план у меня имеется, как всю эту распоповскую шатию-братию на цугундер взять… порешить ее всю, то ись, к такой-то матери…
– Любопытно!
Алякринский переглянулся с Кобяковым.
– Ну, давайте выкладывайте, Степан Николаич…
План
– Тут, сказать по правде, и любопытного ничего нету. Головку, ребята, отсечь надо, вот что… – Погостин понизил голос. – Самое жало, то ись, рвать. А вырвешь жало – и банде каюк! Рассыпится, чисто пенек трухлявый, ей-бо! Была – и нету. Фь-ю! Теперьчи – как ее взять? Головку-то эту? Вот вопрос. Первое дело – чтоб все вместе были, вся иха верхушка. Чтоб не гоняться за кажным по степи, а разом всех троих – хоп! – и будь здоров…
– Троих? – переспросил Алякринский. – О ком вы говорите? Ну, Распопов сам – раз, начштаб Соколов – два… А третий-то кто же?
– Да Валентин, туды его! Вся вереда в ём, в паскуде… Энтот офицеришка, что прибился к Распопову, Соколов, то ись, дерьмо, рукава от жилетки, для форсу больше у атамана… А Валентин – о! Ванька-то Распопов весь из его рук смотрит. Ну, брать-то, конешно, в обчем, всех троих надо. И вот, значит, – как брать? А брать, комиссары, на Аксиньин день будем. Вот как!
– Это почему же именно – на Аксиньин?
Широчайшая улыбка разлилась на скуластом, заросшем бурой свалявшейся бородой лице Погостина.
– Да баба… ну, как сказать, любушка евонная, Аксинья. На отшибе живет, в лесочку. Он, стал-быть, гулять к ей сбирается залиться на Аксиньин день, то ись… Вот мы тут его, голубчика, и сцапаем… Расчухали, комиссары?
Страшная должность
Елизавета Александровна всё на часы поглядывала. Шесть. Семь. Восемь…
В пять позвонил, что задержится на часок. И вот – начало девятого, а его все нет.
– Какая жавость, – вздохнула Муся, – что я утром не повидава его… Ах, какая жавость!
– Вам, может быть, лучше было бы пойти прямо к нему на службу? – заметила Елизавета Александровна.
– На свужбу? О нет! Там – учреждение, всё официально. Я ходива посмотреть, где это. Увидева – серый скучный дом, у подъезда совдат с ружьем…
– Ну, вот и зашли бы.
– Нет-нет! Я испугавась. Столько ужасов говорят про чрезвычайку… Просто не представляю, как он там может…
Муся поёжилась, словно замерзла.
– Неужели, Мусенька, вы верите этим басням?
– Вот миво, как же не верить? В прошвом году, когда боевые были, в «Крутогорском телеграфе» писали. Я сама читава… И как иговки под ногти загоняли… и еще что-то, я уже забыва, но ужасно! Ужасно!
Было тихо. Уютно потрескивали березовые чурбачки в чугунной буржуйке. Какой уже раз Елизавета Александровна подогревала обед. Далеко, глухо, сквозь толщу стены из пустого в порожнее скучно переливались ученические «ганоны».
– Я еще вот чего боюсь… – задумчиво сказала Муся и замолчала, оборвала.
– Да? – спросила Елизавета Александровна.
– Что изменився… к худшему. Боже мой, ведь это спвошь и рядом так: сдевается большим начальством – и совершенно другой чевовек.
– Ну, вот уж чего нет, так нет!
В голосе Елизаветы Александровны – возмущение, обида, протест.
– Такие вещи, Мусенька, только с пустыми, неумными людьми случаются. А Колечка…
– Нет-нет, вы не обижайтесь, ради бога! – Муся поняла, что брякнула лишнее, и пыталась загладить бестактность. – Я первая никогда бы не поверива, что Коля зазнався… Нет-нет, этого быть не может! Такой умный, добрый, отзывчивый…
Лепетала, словно вертела хвостиком.
– Должность у него очень трудная, – тяжело вздохнула Елизавета Александровна. – Вот что. Опасность на каждом шагу. Он мне, правда, ничего не говорит, посмеивается… Но я-то вижу. А похудел как – кожа да кости. Желтый, прокурен насквозь, чернота под глазами… Ну, еще бы! Сколько он спит? Хорошо, если четыре-пять часов. И недоедает, конечно. Хотя нынче и все так…
В кастрюльке что-то зашипело, полилось через край. Елизавета Александровна сняла кастрюлю, закутала ее в газету, в теплую шаль.
– Вчера приехал откуда-то, явился ночью – страшно глянуть, прямо тень, а не человек, одни глаза… Руки расцарапаны, кровоточат. Ночью бредил, вскрикивал. А утром поднялся ни свет ни заря – пошел. Охрип, насморк ужасный… Я приложила ладонь ко лбу – боже мой, горит! Так весь день с температурой… Ему бы дома в постели полежать, малинки выпить с горячим чаем… а он – слышали? – звонит: задержусь! Вот его должность.
– Противная довжность, – Муся капризно выпятила нижнюю губку.
– Страшная, – сказала Елизавета Александровна.
Илья и Соня
В дверь постучались необычным стуком: ламца-дрица.
– Пришел! – воскликнула Муся.
– Нет, это Илюша, он всегда так стучит. Входите, входите, там не заперто! – отозвалась Елизавета Александровна.
Вошли Илья и Соня, запушенные снегом, замерзшие, счастливые. В руках у Ильи – связка кистей, у Сони – огромная, заляпанная красками холщовая папка.
– Смотрите, как я верно угадала!
– А моншера опять нету? – Илья кинул в угол кисти, бегло оглядел комнату. – Ба-а-а-тюшки! Да неужто Муся? Вот сюрприз!
Он был все тот же, Илья: не поздоровался, не снял шапку.
– Может быть, «здравствуйте»? – улыбнулась Елизавета Александровна.
– Виноват, очумел от радости, что нашу болотовскую тигрицу встретил…
– Ну, пошел… – Муся страдальчески сморщила носик. – Сейчас начнется представление.
– Богиня! – заорал Илья. – Вот, Соня, прошу, знакомиться – болотовская пантера, пожирательница мальчишеских сердец! Сам некогда погибал, бился в ее когтях. До того дошел, что все деревья в городе перепортил, изрезал пронзенными сердцами…
– Перестаньте! – взмолилась Муся.
– И влип бы! Честное слово, влип бы, – не унимался Илья. – Одно выручило, ну просто из ямы вытянуло: классовое сознание. «Куда катишься? – спросил себя. – В мелкобуржуазное болото катишься, дурак!» И знаешь, Соня, всё как рукой сняло, ей-богу, факт!
Соня стояла, растерянно улыбалась.
– До чего ж вы, Илюша, суматошный человек! – сказала Елизавета Александровна. – Нет, чтоб нам барышню представить… Ведь вас Соней зовут, так, кажется?
– Да чего ж тут представлять-то? Вот вы уже знаете, что она – Соня, а она знает, что вы – Миколкина мамаша. Какие-то еще там фигли-мигли разводить…
Он даже засопел негодующе.
– Раздевайтесь же, Соня… Папку вашу сюда давайте – вот на сундук, что ли. Господи, да вы закоченели вся! – ахнула Елизавета Александровна.
– А мы с ней сегодня весь день на морозце, – пояснил Илья. – Такую махину пишем – о-о! С ума сойти!
Какая-то возня послышалась за дверью, что-то с глухим стуком рухнуло на пол, мужской незнакомый голос чертыхнулся.
– Кто там? – спросила Елизавета Александровна, распахивая дверь, вглядываясь в темноту передней.
Тяжело дыша, пыхтя, два добрых молодца втащили в комнату мешок и грохнули его у входа.
– Батюшки, что это? – оторопела Елизавета Александровна.
Картофь
– Алякрина тута фатера? – спросил добрый молодец в потрепанной ватной телогрейке.
– Здесь, здесь, что вам угодно?
– Да вот, стало быть, картофь, мамаша…
– Но вы ошиблись, наверно.
– Никак нет, не ошиблись. Из губпродкома, мамаша, аккурат по вашему адресу.
– Да ты примай, не спрашивай, – простуженно пробасил второй молодец. – Хороший картофь, не сумлевайся…
Стояли у двери, не спешили уходить. Грелись, отдыхали, с откровенным любопытством разглядывали комнату, обстановку.
– А бедновато живете все ж таки, – сказал простуженный, надевая рваные рукавицы. – Не по-начальницки, словом сказать… Ну, счастливо оставаться!
В дверях они столкнулись с Алякринским.
– Вы ко мне? – удивился Николай.
– Да вот, стало быть, картофь доставили…
– Что-что?! Какой такой картофь?
– Ну, обнаковенно – какой. Картоха, проще сказать.
– Да откуда? Откуда, черт возьми? Тут какое-то недоразумение, ребята…
– Какая может быть недоразумение? Из губпродкома… Сам товарищ Силаев велел доставить.
– Ах, во-он что… – нахмурился Николай. – Ну, видно, братцы, придется вам еще потрудиться. Ошибочно все-таки послали вас ко мне.
– Как так – ошибочно? – Добрый молодец вытащил из недр телогрейки обрывок бумаги. – Вот тут, стало быть, и адрес обозначен – дом, номер и так и дале…
– Ну, правильно, правильно, этот самый дом. Только на первом этаже. Детский сад там, туда это.
– Ишь ты… – проворчал простуженный. – Гоняют людей… Ну, давай, берись, что ли… – обернулся к товарищу.
Потихоньку матерясь, ушли молодцы.
– Ай да продком! – расхохотался Илья. – Подкормить решил стража революции…
– Сволочь, – выругался Николай. – Просто удивительно, какой сукин сын!
– Ну бог с ним, не волнуйся по пустякам, – примирительно вступилась Елизавета Александровна. – Раздевайся, смотри, сколько у нас сегодня гостей! Совсем, как в Болотове, бывало…
Змея и просительница
Ландышем нежно веяло от нее. Глаза сияли, лучились. Милые, как всегда широко раскрытые, какого-то необыкновенно красивого цвета – темные, с золотистыми искорками, они говорили: «А помните?.. А помнишь?..»
И этот вырез на блузке у шеи – нежнейшей, благоуханной. И горячая, мягкая, нежная, трогательно-маленькая ладонь, когда здоровались, как бы шептала: «А помнишь?» И эта манера смотреть – влажно, затуманенно, тоже как бы говоря, шепча, напоминая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19