Он погрозил им топором.
- Эх вы, олухи, дураки еловые! Своего брата мужика...
дуботолы!
Переминаясь с ноги на ногу, один из них, с бородой мочалкой, виновато забормотал:
- Да ведь... наше-то дело какое, голова? Рази ослушаешься? Сам посуди. Наше дело подневольное. Ты сам-то как бы?..
Я ни разу не видел в селе этих мужиков: должно быть, их привезли из волости
На высокое крыльцо дома Стоднева вышел пристав.
- Взять его, негодяя!.. Ар-рестовать!.. Посадить в жигулевку и жрать не давать!.. Я с ним потом поговорю...
Двое урядников сбежали с крыльца и вытянулись перед приставом.
- Взять сию же минуту! Ур-рядники, скр-рутить ему руки веревками!
- Ваш блаородие, - выступил на шаг вперед усатый урядник, - разрешите.
- Ну-у? Рразговаривать?
- Ваш бла-ородие, ежели он воспротивление окажет?
Он, как жеребец, сильный.
- Что? Какой же ты унтер-офицер, ежели с мужиком не можешь справиться? Кто ты - полиция или баба? Марш!
Серега шел к ним с веревкой в руке и с усмешкой пробасил:
- Не бойся, урядник! На, бери веревку-то. Вяжи!
Он швырнул веревку на снег, а сам повернулся к уряднику спиной, заложив руки назад. Урядники подбежали к нему и стали связывать его руки. Пристав разгладил свои бакены и ударил кулаком по перилам.
- Ага, мерзавец, одурел от перепуга? То-то же! Вяжи его круче, а в жигулевке скрутите ему и ноги!
Каляганов усмехнулся, как человек, для которого теперь уже все кончено и бояться ему нечего.
- А ведь это не я, вашбродь, трусу-ту верую, а твои урядники. Он вон, усатый-то таракан, к тебе жаловаться побег. Да и ты вот боишься меня: велишь ноги крутить.
Да ежели бы я захотел, так я всех вас разбросал бы, как ягнят.
Пристав вытаращил глаза, опять стукнул кулаком о перила и вдруг неожиданно хрипло захохотал.
- Ах ты, разбойник стоеросовый! Верно! Хоть ты и негодяй, н-но... молодец. Вожжи отставить! Он и сам пойдет в жигулевку. Ведите его!
Кяляганов, не переставая усмехаться, пошел впереди урядников.
К нам тоже пришел сотский, высокий мужик в шубе, с саблей через плечо, в новых валенках - Гришка Шустов, который жил на той стороне. Он тоже бывший солдат. Служил он в сотских несколько лет и за эти годы построил себе новую избу и справил две лошади. О нем говорили, что он ловко насобачился выжимать "хабару" из мужиков. Он отвел в сторону отца и о чем-то пошептался с ним. Отец, довольный, повеселевший, торопливо скрылся в избе. После этого к нам никто не заходил.
По селу выли бабы, лаяли собаки, надсадно кричали мужики. По луке к церкви гнали овец, провели несколько коров, потом привезли два воза какого-то добра. Мимо нашей избы к церкви браво прошагал пристав. По одну сторону почтительно, но с достоинством шел Митрий Степаныч в бекешке, в каракулевой шапке и в своих высоких валенках с крапинками, а по другую шагал вперевалку Пантелей.
Весь этот день был угарный от страха и ожидания бед.
Никто из взрослых не выходил из избы, говорили вполголоса и прислушивались к окнам и к двери. Только дед, с палкой в руках, уходил куда-то и долго не возвращался. Бабушка стонала, вытирая запоном глаза, и причитала:
- Беда-то какая приш.га, господи! Народ-то обидели.
Скотинку отняли у неких... Что они будут делать-то теперь?
Ложись да умирай. Съест бедность-то. Так же вот года три тому будет... нагрянули, как воронье... погнали, потащили...
в коробьях хурду-мурду перерыли. А весной люди-то стали падать, как мухи, что ни день - то покойник. Мякину ели, корни рыли. От брюха и умирали. А детишек тогда как метлой вымело. Лошадей хоть и не брали, а для мужика и лошадь тогда в тягость была - нечем кормить-то. Все плетни и прясла изгрызли. И дохли. Вот и сейчас то же будет. Куда же дедушка-то ушел? Все сердце изболелось. Как бы беды какой не случилось. Спаси, господи, и помилуй!
Вслед за дедом скрылся и отец, а потом и Сыгней, а Тит, молчаливый и замкнутый, пропадал во дворе, возился в клети, в "выходе", в амбаре и таинственно, с оглядкой шел в погребицу. Я уже знал, что он подбирал вещи и прятал их где-то в надстройке погреба. Он, как сорока, хватал всякую мелочь и тащил в свое, только ему известное место.
Я из любопытства подсматривал за ним, но он хватал меня за воротник шубенки и с испугом скареда выбрасывал из амбара или из погреба.
- Прочь отсюда! Волосы выдеру. Ишь нос сует, как воришка. Чего тебе надо?
Чтобы задобрить его, я шепотом обещал ему:
- А я много кое-чего нахожу. Хочешь, я тебе приносить буду? Гвозди, пуговицы, подковы... У меня и грош старинный есть.
У него вспыхивали жадностью всегда подозрительные глаза.
- Ты все тащи, не отдавай никому. Мне тащи и никому не говори. Когда женюсь, у меня уж свое хозяйство будет.
И отделюсь. Приходи тогда, я тебя чаем поить буду. Отецто твой на сторону хочет, а я свою избушку ухитаю. И буду жить-поживать, добра наживать.
И он счастливо смеялся, мечтая о каких-то своих радостях.
Сема сидел дома на чеботарском стульчике и делал грабли. Он был доволен, что один в избе, что никто ему не мешал, и с беззаботностью напевал фальшивым голоском какие-то песенки.
Матери не было весь день: она отпросилась к больной бабушке Наталье поухаживать за ней и побыть с ней, чтобы она не "обневедалась", ежели случится "несчастная статья": вдруг нагрянут к ней "эти татары"... Катя часто убегала куда-то, оживленная, нетерпеливая, взмахивая длинным пустым рукавом, и кричала от двери:
- Я скоро приду, мамка! Погляжу, разузнаю, что у шабров делается.
А бабушка огорченно стонала в чулане:
- И помочь-то некому: все подолы подняли, разбежались. Корова-то не поёна, овцам-то надо бы корму дать.
Беды-то сколько наделали!
Я давал корму скотине и поил корову. Потом выбегал на задний двор и смотрел на заречную сторону. С гор по санным дорогам гнали овец и коровенок. За ними кучкой спускались бабы и визгливо плакали, и эти вопли были похожи на похоронные выкликания. Казалось, что на деревню спускалась какая-то угрюмая тень и избы присели, съежились и ослепли. Изба бабушки Натальи тоже как будто зарылась глубже в гору.
В ограде церкви бродили коровы и овцы, чернели кучи домашних вещей и толпились мужики и бабы. Я стоял у прясла и глядел на скотину, которая ворошилась за огра дой, как в загоне, блеяла и мычала от голода, на мужиков без шапок и плачущих баб, сбитых в кучу у паперти. Мужики галдели, кто-то надрывно кричал. Опять что-то бубнил писарь и хрипло лаял пристав.
Цепкие холодные пальцы, тонкие и жесткие, схватили мое лицо и прилипли к глазам. Я сразу узнал Кузяря. Он умел подходить незаметно и внезапно.
- Кузярь-гвоздарь, тебя урядник искал - хотел в жигулевку посадить да выпороть.
Он быстро отнял руки и засмеялся.
- Черта с два! Я им еще покажу.
- А что ты сделаешь? Ты сейчас и носа не высунешь.
Коричневые его глазенки стали острыми, жгучими и отчаянно озорными. Было ясно, что он задумал что-то - Хочешь, докажу? Пойдем со мной.
Мы пролезли сквозь прясло, пробежали к моленной, потом к жигулевке, где сидел Каляганов. Кузярь не утерпел и воткнул лицо в окошечко.
- Дядя Серега, не робей! Митрий Степаныч за тебя горой. Я сам слышал у церкви был.
Злой голос Каляганова прогудел глухо:
- Зря, значит, я веревку-то оставил: удавит он меня-, ежели горой за меня. Ему изба моя нужна да двор.
- А я, дядя Серега, уж кутерьму устроил: тройку-то я угнал. И сейчас кавардак чебурахну.
Каляганов хрипло засмеялся и закашлял.
- Качай невзначай, Ваня, и не будь дураком - не поддавайся.
- Черта с два: пой песни, дядя Серега.
Серега опять засмеялся.
- Пой песни, да не тресни.
Мы перебежали к пожарной и с задней стороны подкрались к церковной ограде. На нас с любопытством и настороженностью уставились морды овец и голодных коров Кузярь вынул из валенка палку, ловко отворотил гнилой плинтус в ограде и выдернул несколько дощечек из решетки.
Когда дыра стала широкой, он поманил овец, протягивая им кусок хлеба:
- Бараша, бараша!.. Тпруся, тпруся!.
И засмеялся.
- Видал? Сейчас вся скотина из ограды попрет. Разом по селу разбежится.
Не успели мы добежать до сарая пожарной, как овцы ринулись в дыру ограды, за ними помчались и другие, которые бродили вокруг церкви. Ограда под напором овец стала разлетаться гнилой щепой, а потом грохнуло целое звено. Два теленка, один рыжий, а другой пестрый, подняли хвосты и побежали за овцами. Медленно шагали четыре коровы: одна, черно-бурая, шла к нам, три другие спускались под гору, к речке. Люди забегали и замахали руками. А мы бысгро проползли по глубокой дорожке в снегу к нашему пряслу и юркнули в кучки раскиданной соломы. Мужики гонялись за овцами, телятами и коровами, а те убегали от них во все лопатки. Мы хохотали с Кузярем и от удовольствия дрыгали ногами.
От церкви по луке шли к нашему порядку мужики. Еще издали я увидел деда, а позади него, скосив голову к плечу, шагал отец с Филаретом и Сыгнеем, и видно было издали, как они смеялись.
Мы бегом помчались во двор. Кузярь махнул мне рукой и выскочил за ворота. Но порывисто остановился и, озираясь, приложил ладони рупором ко рту:
- А тройка-то ускакала совсем. Так и упорола с котенком. Черта с два его сбросишь, - привязанный. До самых Выселок... десять верст, как ветер, летела...
Я не успел спросить его, откуда он это знает: Кузярь уже махал валенками далеко и быстро скрылся за кладовой Стоднева.
Я вошел в избу, разделся и залез на печь. Катя стояла в дверях чулана и говорила торопливо и возбужденно, двигая лопатками. Ни она, ни бабушка меня не заметили.
Семы в избе уже не было.
- Ой, мамка, чего делается!.. Ваньку Юленкова избили в кровь... А он ревмя ревет. Акулину на руках в избу внесли... Ничего-то у них не осталось. Тут тетка Паруша подошла, растолкала и сотских и мужиков и орет: "Ах, чтоб вас разорвало! Вы чего это над мужиком-то издеваетесь? Обездолили, бает, да еще терзаете. Прочь отселева!" Да с падогом на них.
- Ох, давно-о я ее знаю!.. - Голос бабушки помолодел при воспоминании о прошлом. - Еще в девках мы с ней водились. Уж такая была озорница да карахтерная - парни ее боялись. Первая плясунья была. А когда на барский ее взяли, в девичью, сторонние баре приезжали любоваться ею и всё купить ее хотели. А наш барин смеялся и покрикивал:
"Эта девка - богатырь. Я ей мужика найду под стать. Они наплодят мне таких мужиков, кои будут целыми копнами ворочать..." А мужика-то ей за провинность маленького дали. Она его, для смеху, на руках носила.
И бабушка засмеялась, но и смех ее был похож на стон.
- Да будет тебе, мамка! - оборвала ее Катя, но сама засмеялась. - Он, старичишка-то ее, и умер как-то не полюдски: поехал на гумно и замерз.
В избу вошел дед, а за ним отец. Выдирая лед из усов и бороды, дедушка щерился от усмешки.
- Смеху что было! Согнали скотину-то, а она проломила ограду - и наутек. Много ли гнилью надо-то! Сперва и не заметили. Тут пристав с Митрием да с Пантелеем торги да переторжки устроили. Бабы плачут, мужики в ноги кланяются, а скотина-то - хвосты на спину. . Смеху что было!
Отец посмеивался в бороду и в тон деду подсказал:
- А как пристав-то... кулаками на каждого. А Митрий Степаныч успокоил его: "Мы, бает, всё по списку соберем.
Пожалуйте ко мне обедать".
"Никто не видал. Вот так мы!" - подумал я и почувствовал себя на несколько лет старше.
Я уже ничего не боялся и осмелел, свешивая голову с веретья над задорогой. Кузярь мне показался теперь умнее и сильнее самого пристава.
- А где ребятишки-то? - благодушно спросил дед - Все разбежались...
- А я-то? Чай, я здесь... - задорно крикнул я и засмеялся, довольный, что меня никто не заметил.
- Да ты когда это прибежал-то? - удивленно крикнула Катя. - Мы тут с бабушкой беспокоимся: где, где он? А ты уж на печи.
- А я, бай, попадет кому под руку парнишка-то, побьют еще, - простонала бабушка. - А он на печи с тараканами.
И голосу не подает.
- А я все видел, - похвалился я. - Сейчас только пришел.
- Мать-то к баушке Наталье пошла, - плоха стала баушка-то.
Отец присел к краю стола и принялся тереть ладонями глаза. Я уже знал, что тер он глаза в присутствии деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Вдруг он засмеялся.
- Володимирыч-то чего отчубучил, батюшка... Перед приставом вытянулся по-солдатски и как топором отрубил:
"Разрешите, вашбродь, купить мне коровенку Юлёнковых.
Сколько положите - внесу сей минут". А пристав на него - как пес- "Гав, гав, кто такой? Зачем тебе коровенка?" - "Для хозяйства, вашбродь. Я солдат. Георгиевский крест имею, с турком воевал". - "Ага, герой, бает, честь отдаю георгиевскому кавалеру. Вынимай пятишну и бери".
Дед лег на лавку, положил голову на колени бабушки и блаженно закрыл глаза, когда она начала деревянной гребенкой и пальцами перебирать его волосы.
- Он хоть и табашник, и бродяга, и еретик, а человек хороший. Я его сколь годов знаю. Ты, Васька, зло свое из головы выкинь. Проучил он тебя, и ежели что - опять в дураках будешь.
Отец молча и угрюмо встал, снял шубу со стены и, накинув ее на плечи, вышел из избы.
- Отпустил бы ты его на сторону, отец. Едоков много, а земли-то на одну борозду.
Но дед уже храпел, сотрясая воздух, и чудилось, что от его храпа дрожали и стена и печь, а тараканы испуганно разбегались в разные стороны.
XX
Коровенку свою Юлёнков опять загнал в хлев, а вечером, когда все мы сидели за столом и ужинали, он пришел к нам и, крутя головой, бормотал сквозь смех:
- Ввалился в избу-то... слезами весь изошел... а мою пестравку, гляжу, швец за рога тащит. "Ваня, кричит, получай свою скотину! Чуть, бает, по дороге не сдохла. Накорми, напои ее!" А баба лежит и стонет: "Иди, в ноги Володимирычу поклонись!" Выбежал я и брык ему в ноги.
А потом зло взяло, ору: "За то, что корову привел, сто раз в ноги поклонюсь. А за то, что обохалил меня, зубы тебе выбью. Нищим ты меня сделал, милостыньку подал, без ножа зарезал. Теперь каждый пальцем будет в меня тыкать.
"Нищий, нищий! Коровий пасынок!"
Дед вскинул на него жесткие глаза и пошевелил бровями.
- А я на месте Володимирыча схватил бы тебя за вихры да заставил бы себе валенки целовать. Чего бы ты сейчас без коровы стал делать? Помер бы со своей Акулиной-то...
Ванька заерзал, вскочил с лавки, закричал и замахал руками:
- Да ведь, дядя Фома! Чай, честь-то дороже денег. Доброе-то имя слаще коровьего вымя. Хоть бы тебе доведись - заплакал бы от обиды. А я надел имею, хозяин.
- Надел!.. Корове на хвост надел...
Сыгней весело съязвил:
- У тебя, Ваня, честь-то семишник стоит. Это про тебя, что ли, песня поется?
Сидел Ваня на диване,
Чай с лимоном распивал..
Ванька заиграл локтями, заломался, выставил одну ногу, потом другую и хвастливо залопотал:
- Швеца-то я вмиг поразил. Видит, не купишь Юлёнкова. Хлоп-хлоп глазами-то, вошел в избу к Акулине. Со мной-то ему стыдно калякать, совсем я его сконфузил. Подходит к бабе и бормочет: "Корову-то, бат, я тебе, Акулина, выкупил. Храни ее. А на твоего дурака глядеть мне мочи нет". Вот как я его подшиб. А что с бабы взять: сползла на пол да ноги ему обнимает. Кричит дура: "Век буду за тебя бога молить, спасет тебя господь от бед и напастей". А он поднял ее, как курицу, - высохла вся, - и на кровать положил. "И чего, бат, ты, Акулина, жизнь свою с этим дураком загубила? Эх, баба наша русская!" Выбежал я за ним, а он слезы вытирает.
Бабушка перекрестилась и вздохнула.
- Человек-то какой.. Господи!.. Сам-то пропадает в нечистой вере...
Ванька вдруг обмяк, пошел к двери и прислонился спиной к косяку.
- Бедность заела, шабры... хоть ложись да помирай...
Акулина-то от голоду с душой расстается. Куска хлеба нет.
Да и корова сдохнет.
Он махнул рукой и вышел, забыв надеть шапку.
Отец сидел и угрюмо молчал. Он как будто совсем не слушал Юлёнкова: он презирал его и пренебрегал им. Но видно было, что болтовня Ваньки растревожила его.
- И кому добро сделал - дураку беспутному! - ворчал дед. - Пять целковых выложил!
- Чай, не Ваньку он, а бабу пожалел, - недужным голосом пояснила бабушка. - Акулина-то всю жизнь промаялась с ним, непутевым. Господь привел, хоть сторонний человек ее приветил.
Мать сидела с краю скамьи, рядом со мной, и вздрагивала.
Дед поучительно рассуждал:
- Добро надо с расчетом делать, по-хозяйски. Добро прибыль любит. А какой толк добро на ветер сеять? Толкуешь: Акулина, Акулина... Она в гроб глядит, Акулина-то У нее и дети-то все сгинули.
- А баба-то была какая умная да рачительная, Акулинато! - соболезновала бабушка. - Хоть и чеверелый был Ванька-то да ветрогон, а бабу-то в чахотку вогнал. Пока она с ним возилась, - а уж чахла, - детишки от брюшка да от горлышка умерли. Все прахом пошло.
Отец угрюмо заключил:
- Не впутывался бы не в свои дела Володимирыч-то.
От большого ума лохмотья да сума, а барыша ни шиша.
В любой избе свой домовой. Ванька Юлёнков хоть дурак, а своим норовом живет.
Дед покосился на отца и сердито сдвинул брови.
- То-то вы с Ванькой за норов свой боками платитесь.
В избу неуклюже ввалился дядя Ларивон. Он положил
три поклона, странно болтая лохматой головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51