Да-да, ты прав, я припоминаю. А что там произошло?
— Какой-то мальчишка. Насколько я помню из газет, он потом покончил с собой.
Олауссон задумчиво кивнул.
— А что случилось? — спросил Стефан.
— По-видимому, ночью кто-то взломал квартиру Веттерстеда в Кальмаре. И один из соседей утверждает, что ты там был днем. Его описание сходится с тем, что дал Веттерстед.
— Конечно, я там был. Я искал Веттерстеда. Вышел какой-то старик и объяснил, где его искать — на даче на Эланде.
Олауссон положил бумаги:
— Я так и думал.
— Что ты так и думал?
— Что есть объяснение.
Стефан сделал вид, что удивился:
— Какое объяснение? Кто-то считает, что это я взломал квартиру? Я же нашел его на Эланде!
— Это всего-навсего вопрос. Только и всего.
Стефан решил не выпускать инициативы. Иначе все будет выглядеть подозрительно.
— Это все?
— В основном.
— Меня в чем-то подозревают?
— Вовсе нет. Значит, ты искал Веттерстеда, а его не было дома?
— Я думал, что звонок не работает, и крепко постучал в дверь. Вероятно, не помню точно, у меня мелькнула мысль, что он вполне может быть глуховат — ему же далеко за восемьдесят. Сосед услышал стук.
— И ты поехал к нему на Эланд?
— Ну да.
— А оттуда домой?
— Не сразу. Я просидел несколько часов в библиотеке. Потом останавливался под Ёнчёпингом — поспать.
Олауссон кивнул.
— Послушай, — сказал Стефан, — будь у меня планы вернуться и взломать квартиру Веттерстеда, ей-богу, я не стал бы днем барабанить в его дверь и привлекать внимание всех соседей.
— Ну разумеется.
Голос Олауссона прозвучал примирительно. Стефан почувствовал, что ему удалось направить разговор в нужное русло. И все равно ему было тревожно. Кто-то мог видеть его машину. И эта дверь в подъезде, хлопнувшая как раз в тот момент, когда он выходил из квартиры.
— Никто, конечно, и не думает, что это ты вломился в квартиру. Но надо ответить на их вопросы как можно быстрее.
— Я и ответил.
— А ты ничего не заметил, что могло бы им помочь?
— Что я должен был заметить?
Олауссон коротко рассмеялся:
— Мне откуда знать?
— А мне?
Стефан понял, что Олауссон ему верит. Он соврал так легко и ловко, что сам себе удивился. Он подумал, что самое время перевести разговор.
— Надеюсь, воры ничего особо ценного не взяли.
Олауссон вновь взял один из факсов.
— Они утверждают, что воры вообще ничего не взяли. И это довольно странно, если учесть, что Веттерстед утверждает, что в квартире много дорогих вещей, прежде всего предметов искусства.
— Наркоманы плохо разбираются в ценах на живопись. Откуда им знать, какие именно полотна пользуются спросом у скупщиков краденого и коллекционеров.
Олауссон продолжал читать факс.
— Там были кое-какие драгоценности и даже наличные. Нормальные воры обычно интересуются такими вещами. Но все на месте.
— Может быть, их кто-то спугнул?
— Если их было несколько. Но все указывает на то, что это был один человек, причем профессионал. Не случайный взломщик-любитель.
Олауссон откинулся на стуле:
— Я звоню в Кальмар и говорю, что расспросил тебя. Скажу, что ты не заметил ничего такого, что могло бы им помочь.
— У меня, понятно, нет доказательств, что ночью меня уже не было в городе.
— А почему ты должен что-то доказывать?
Олауссон поднялся и немного приоткрыл окно. Стефан только сейчас заметил, что в комнате довольно душно.
— Во всем здании духота, — пожаловался Олауссон. — Что-то с вентиляцией. Аллергики маются. В предварилке у всех болит голова. Но никто ничего не делает — как всегда, нет денег.
Он снова сел. Стефан заметил, что Олауссон поправился — живот выпирал над брючным ремнем.
— Я никогда не был в Кальмаре, — сказал Олауссон. — И на Эланде не был. Говорят, там очень красиво.
— Если бы ты мне не позвонил, я бы нашел тебя сам. Я же не просто так искал Веттерстеда. Это имеет отношение к делу Герберта Молина.
— Каким образом?
— Герберт Молин был убежденным нацистом.
Олауссон смотрел на него с удивлением:
— Нацистом?
— В молодости, еще до того, как поступить в полицию, он пошел добровольцем воевать за Гитлера. Воевал до самого конца войны. И тогда и позже он никогда не изменял своим взглядам. Веттерстед знал его в молодости, и они поддерживали контакты до самого конца. Должен сказать, что Веттерстед — крайне неприятный тип.
— И ты поехал в Кальмар, чтобы поговорить с ним о Герберте?
— А это запрещено?
— Нет, конечно. Но я порядком удивлен.
— А ты что-нибудь знал о прошлом Герберта Молина? О его взглядах?
— Ровным счетом ничего. Это как гром среди ясного неба.
Олауссон нагнулся к нему:
— Это как-то связано с убийством?
— Очень может быть.
— А второй убитый? Скрипач?
— Ясной связи не видно. По крайней мере, не было видно, когда я оттуда уезжал. Но Молин переехал туда потому, что там живет женщина, тоже, кстати, нацистка со стажем. Она помогла ему купить дом. Ее зовут Эльза Берггрен.
Олауссон покачал головой. Имя ему ничего не говорило. Стефан подумал, что история с Кальмаром закончена. Если у Олауссона и были какие-то подозрения, что он замешан во взломе, сейчас он их отмел.
— Все это звучит очень странно.
— Согласен. Но сомнений нет — человек, много лет работавший в буросской полиции, был нацистом.
— Какие бы у него ни были взгляды, полицейским он был неплохим.
Олауссон поднялся, показывая, что разговор окончен. Он проводил Стефана до лифта.
— Могу я спросить, как ты себя чувствуешь?
— Девятнадцатого мне опять в больницу. Потом поглядим.
Подошел лифт.
— Я позвоню в Кальмар, — сказал Олауссон.
Стефан шагнул в кабину.
— Ты, наверное, не знал, что Молин был еще и страстным танцором.
— Ты шутишь? И что он танцевал?
— В основном танго.
— Совершенно очевидно, что я не так уж много знал о Герберте Молине.
— Разве с остальными не так? Что мы знаем друг о друге, кроме того, что лежит на поверхности?
Дверь поползла и закрылась. Олауссон так и не успел ответить на последнюю сентенцию. Стефан вышел из здания полиции и остановился. Он не знал, что ему теперь делать. Кальмар как будто бы снят с повестки дня. Если, конечно, не окажется, что кто-то все-таки его видел ночью. Но это было маловероятно.
Он почему-то разозлился на свою нерешительность и громко выругался, так что проходившая мимо женщина отшатнулась.
Он вернулся домой и переодел сорочку. Посмотрел в зеркало — в детстве все говорили, что он похож на мать. Но с возрастом становилось все яснее, что он похож на отца. Кто-то наверняка знает, подумал он. Кто-то должен рассказать мне об отце и его политических взглядах. Надо связаться с сестрами. Но есть еще один человек, который должен знать. Друг отца, адвокат, который занимался его завещанием. Стефан сообразил, что он даже не знает, жив ли тот еще. Его звали Ханс Якоби. Фамилия, вообще говоря, еврейская, но он был светловолосым, высоким и могучим, играл в теннис, насколько помнил Стефан. Он открыл телефонный справочник. Там по-прежнему значилась адвокатская фирма «Якоби и Бранделль».
Он набрал номер. Трубку сняла женщина.
— «Якоби и Бранделль».
— Я ищу адвоката Якоби.
— Кто его спрашивает?
— Меня зовут Стефан Линдман.
— Адвокат Якоби на пенсии.
— Он был близким другом моего отца.
— Я припоминаю фамилию. Но адвокат Якоби очень стар. Он ушел на пенсию пять лет назад.
— Я главным образом и хотел поинтересоваться, жив ли он.
— Он болен.
— По-прежнему живет в Чинне?
— Он живет у дочери под Варбергом. Она за ним ухаживает.
— Мне бы очень хотелось его найти.
— К сожалению, я не могу дать ни адреса, ни телефона, поскольку адвокат Якоби просил, чтобы его оставили в покое. Он ушел очень достойно.
— В каком смысле?
— Передал всю свою клиентуру молодым коллегам. Прежде всего племяннику, Леннарту Якоби. Он теперь совладелец фирмы.
Стефан поблагодарил и повесил трубку. Наверняка не составит труда найти адрес в Варберге. Но он опять засомневался. Надо ли беспокоить старого немощного человека вопросами о давно прошедших временах? Он отложил решение этого вопроса на завтра. Сейчас у него было более важное дело.
В начале восьмого Стефан остановил машину рядом с домом в Норрбю, где жила Елена. Он посмотрел на ее окно.
Без Елены я сейчас ничто, подумал он. Без Елены я ничто.
21
Что- то насторожило его ночью. Один раз он проснулся оттого, что собака начала скулить. Он зашипел на нее, и она тут же замолчала. Потом ему приснились «Ла Кабана» и Хёлльнер. Он снова проснулся. Все еще ночь. Он лежал и вслушивался в темноту. Часы, висевшие на стойке палатки, показывали без четверти пять. Он попытался сообразить, что его встревожило — была ли причина в нем самом или что-то таилось там, снаружи, во мраке холодной осенней ночи. Хотя до рассвета было еще далеко, он расстегнул спальный мешок. Ночь была полна вопросов.
Если все сложится настолько скверно, что его будут судить, он будет осужден за убийство Герберта Молина. Он не собирался это отрицать. Если бы все шло, как задумано, он бы уже вернулся в Буэнос-Айрес, и его никогда бы не нашли. А убийство Герберта Молина заняло бы свое место в архиве нераскрытых преступлений шведской полиции.
Много раз, особенно часто в те дни и недели, когда он лежал в палатке на берегу озера, он обдумывал, не написать ли признание и попросить адвоката передать его шведской полиции после его смерти. Он написал бы, почему был вынужден убить Герберта Молина. Это был бы рассказ о давно прошедшем времени, о 1945 годе, объясняющий ясно и просто, что произошло. Но если его поймают сейчас, то обвинят в еще одном преступлении, которое он не совершал, — убийстве соседа Герберта Молина.
Он вылез из мешка и сложил в темноте палатку. Собака натянула поводок и завиляла хвостом. Он осветил фонариком место, где стояла палатка, чтобы убедиться, что не оставил никаких следов. Потом посадил собаку на заднее сиденье и тронулся в путь. Доехав до местечка под названием Сёрваттнет, он остановился на перекрестке и развернул карту. Больше всего ему хотелось бы свернуть на юг, оставить за собой холод и тьму, остановиться где-нибудь и позвонить Марии, что он возвращается. Но он знал, что не может так поступить, если он уедет, его существование будет отравлено навсегда. Он должен узнать, что произошло с Авраамом Андерссоном. Он повернул на восток и поехал по дороге на Ретмурен. Он оставил машину на одной из хорошо известных ему просек. Потом осторожно пошел к дому Молина. Собака молча шла рядом. Убедившись, что в доме никого нет, он завел собаку во двор, привязал к забору и пошел назад к машине, размышляя, что теперь у полиции будет над чем подумать.
Он поехал дальше. По-прежнему было темно. Он съехал на проселок, чтобы еще раз взглянуть на карту. Под колесами захрустел гравий. Отсюда было совсем рядом до норвежской границы, но туда он не собирался. Он проехал Фюнесдален, свернул на какую-то узкую дорогу и поехал наугад. Дорога резко уходила вверх, если он правильно понял карту, он был уже в горах. Он остановился, выключил мотор и стал ждать рассвета.
Когда небо на востоке стало медленно светлеть, он двинулся дальше. Лес стал реже, дорога все время шла в гору, тут и там виднелись небольшие дома, прячущиеся за валунами и кустарником. Здесь, по-видимому, был дачный поселок. Света ни в одном из окон не было. В одном месте дорогу перегородили ворота. Он вышел из машины, открыл их и поехал дальше. Он понимал, что едет в ловушку — если его преследуют, то у него не будет ни малейшего шанса отсюда выбраться. Но это его почему-то не волновало. Он хотел только одного — чтобы дорога кончилась. Тогда он должен будет принять решение.
Дорога и в самом деле кончилась. Он вышел и глубоко вдохнул холодный воздух. Утро еще не вступило в свои права, но света было достаточно, чтобы разглядеть вершины гор, далеко внизу лежала долина, а еще дальше снова начиналась горная цепь. Он пошел по тропинке между деревьями. Через несколько сот метров он наткнулся на старый деревянный дом. Он остановился. По тропинке, как он заметил, давно никто не ходил. Он подошел к дому и заглянул в окно. Дверь была заперта. Он попытался представить, где бы он сам спрятал ключ, будь это его дом. На одной из сложенных из камней ступенек, ведущих к крыльцу, стоял разбитый цветочный горшок. Он перевернул его — ключа не было. Тогда он пошарил под камнем. Так и есть — ключ был там, привязанный к дощечке. Он открыл дверь.
В лицо пахнуло застоявшимся воздухом давно не проветриваемого помещения. В доме была большая гостиная, спальня поменьше и кухня. Мебель светлого дерева. Он провел ладонью по одному из стульев и подумал, что хорошо бы завести светлую деревянную мебель в его темном доме в Буэнос-Айресе. На стенах висели коврики, на них были вышиты какие-то непонятные изречения. Он зашел в кухню и нажал на выключатель — все в порядке, свет есть. На столе стоял телефон. Он поднял трубку и послушал сигнал. Большой морозильник в кухне был битком набит продуктами. Он попытался понять, что это значит. Дом пустует только временно? Он не знал. Он достал пакет с замороженными гамбургерами и положил на стол. Открыл кран — вода исправно потекла.
Он сел и набрал длинный номер в Буэнос-Айресе. Ему никак не удавалось правильно вычислить разницу во времени. Он услышал длинные гудки и рассеянно подумал, интересно, кому придет счет за международный разговор со своей дачи в горах.
Ответила Мария. Как всегда, голос ее звучал нетерпеливо, как будто бы он оторвал ее от какого-то важного дела. Ее дни протекали в бесконечной уборке и готовке. Если у нее вдруг появлялось свободное время, она не находила себе места и начинала раскладывать сложнейший пасьянс, который он так и не мог постичь, хотя его не покидало чувство, что она жульничает. Не для того, чтобы пасьянс побыстрей сошелся, а, наоборот, чтобы заниматься им как можно дольше.
— Это я, — сказал он. — Ты меня слышишь?
Она говорила громко и быстро, как всегда, когда нервничала. Меня уже очень долго нет дома, подумал он. Она, наверное, думает, что я ее бросил, что я никогда не вернусь.
— Ты где? — спросила она.
— Все еще в Европе.
— Где в Европе?
Он вспомнил карту.
— В Норвегии.
— А что ты там делаешь?
— Изучаю мебель. Скоро приеду.
— Дон Батиста несколько раз тебя спрашивал. Он очень недоволен. Он говорит, что ты обещал ему реставрировать диван, который он хочет подарить дочери на свадьбу в декабре.
— Скажи ему, что я успею. Что еще случилось?
— А что может случиться? Революция?
— Откуда я знаю. Просто спрашиваю.
— Хуан умер.
— Кто?
— Хуан. Старый консьерж.
Она говорила теперь помедленней, но все равно слишком громко. Она, наверное, считала, что иначе он ее не услышит — ведь Норвегия так далеко. Интересно, сумеет ли она показать Норвегию на карте. Как странно — он особенно чувствует ее близость, когда она говорит об умерших. Смерть старого консьержа Хуана его не удивила. Несколько лет назад тот перенес инсульт и после этого еле-еле, приволакивая ногу, передвигался по двору, как бы примеряясь к работе, сделать которую надо бы, но сил уже нет.
— Когда похороны?
— Уже похоронили. Я положила на гроб цветы. От тебя тоже.
— Спасибо.
Они замолчали. В трубке шипело и потрескивало.
— Мария, — сказал он. — Я скоро приеду. Мне тебя очень не хватает. Я тебе не изменил. Но это очень важная поездка. Я как во сне, мне все время кажется, что я в Буэнос-Айресе, а все мне только снится. Мне надо было увидеть то, чего я раньше не видел. Не только их светлую мебель, но и себя самого. Я старею, Мария. В моем возрасте надо ездить одному, чтобы понять, кто ты есть. Я возвращаюсь другим человеком.
— Каким еще другим? — спросила она с беспокойством.
Он знал, что Мария очень боится перемен. Зачем он все это говорит?
— Я стал лучше, — сказал он. — В дальнейшем буду есть только дома. Может быть, иногда, очень редко, загляну в «Ла Кабану».
Судя по ее молчанию, она ему не поверила.
— Я убил человека, — сказал он. — Человека, который много лет назад, когда я еще жил в Германии, совершил чудовищное преступление.
Зачем он это сказал? Он и сам не знал. Исповедь по телефону с одного конца земли на другой. Он, исповедующийся, сидит в горной хижине в шведском Херьедалене, а она, исповедник, — в тесной и сырой квартире в центре Буэнос-Айреса. Признание человеку, который просто не поймет, о чем речь, который вообще не в состоянии представить себе, что он, Арон Зильберштейн, способен на насилие по отношению к другому человеку. Наверное, слова эти вырвались у него потому, что ему просто-напросто стало уже не под силу нести этот груз в одиночку. Он должен был с кем-то поделиться. Пусть даже с Марией, хотя она и не поймет, о чем он говорит.
— Когда ты приедешь? — снова спросила она.
— Скоро.
— Квартплату опять повысили.
— Помолись за меня.
— Из-за квартплаты?
— Плюнь на квартплату. Думай обо мне. Утром и вечером.
— А ты вспоминаешь меня, когда молишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Какой-то мальчишка. Насколько я помню из газет, он потом покончил с собой.
Олауссон задумчиво кивнул.
— А что случилось? — спросил Стефан.
— По-видимому, ночью кто-то взломал квартиру Веттерстеда в Кальмаре. И один из соседей утверждает, что ты там был днем. Его описание сходится с тем, что дал Веттерстед.
— Конечно, я там был. Я искал Веттерстеда. Вышел какой-то старик и объяснил, где его искать — на даче на Эланде.
Олауссон положил бумаги:
— Я так и думал.
— Что ты так и думал?
— Что есть объяснение.
Стефан сделал вид, что удивился:
— Какое объяснение? Кто-то считает, что это я взломал квартиру? Я же нашел его на Эланде!
— Это всего-навсего вопрос. Только и всего.
Стефан решил не выпускать инициативы. Иначе все будет выглядеть подозрительно.
— Это все?
— В основном.
— Меня в чем-то подозревают?
— Вовсе нет. Значит, ты искал Веттерстеда, а его не было дома?
— Я думал, что звонок не работает, и крепко постучал в дверь. Вероятно, не помню точно, у меня мелькнула мысль, что он вполне может быть глуховат — ему же далеко за восемьдесят. Сосед услышал стук.
— И ты поехал к нему на Эланд?
— Ну да.
— А оттуда домой?
— Не сразу. Я просидел несколько часов в библиотеке. Потом останавливался под Ёнчёпингом — поспать.
Олауссон кивнул.
— Послушай, — сказал Стефан, — будь у меня планы вернуться и взломать квартиру Веттерстеда, ей-богу, я не стал бы днем барабанить в его дверь и привлекать внимание всех соседей.
— Ну разумеется.
Голос Олауссона прозвучал примирительно. Стефан почувствовал, что ему удалось направить разговор в нужное русло. И все равно ему было тревожно. Кто-то мог видеть его машину. И эта дверь в подъезде, хлопнувшая как раз в тот момент, когда он выходил из квартиры.
— Никто, конечно, и не думает, что это ты вломился в квартиру. Но надо ответить на их вопросы как можно быстрее.
— Я и ответил.
— А ты ничего не заметил, что могло бы им помочь?
— Что я должен был заметить?
Олауссон коротко рассмеялся:
— Мне откуда знать?
— А мне?
Стефан понял, что Олауссон ему верит. Он соврал так легко и ловко, что сам себе удивился. Он подумал, что самое время перевести разговор.
— Надеюсь, воры ничего особо ценного не взяли.
Олауссон вновь взял один из факсов.
— Они утверждают, что воры вообще ничего не взяли. И это довольно странно, если учесть, что Веттерстед утверждает, что в квартире много дорогих вещей, прежде всего предметов искусства.
— Наркоманы плохо разбираются в ценах на живопись. Откуда им знать, какие именно полотна пользуются спросом у скупщиков краденого и коллекционеров.
Олауссон продолжал читать факс.
— Там были кое-какие драгоценности и даже наличные. Нормальные воры обычно интересуются такими вещами. Но все на месте.
— Может быть, их кто-то спугнул?
— Если их было несколько. Но все указывает на то, что это был один человек, причем профессионал. Не случайный взломщик-любитель.
Олауссон откинулся на стуле:
— Я звоню в Кальмар и говорю, что расспросил тебя. Скажу, что ты не заметил ничего такого, что могло бы им помочь.
— У меня, понятно, нет доказательств, что ночью меня уже не было в городе.
— А почему ты должен что-то доказывать?
Олауссон поднялся и немного приоткрыл окно. Стефан только сейчас заметил, что в комнате довольно душно.
— Во всем здании духота, — пожаловался Олауссон. — Что-то с вентиляцией. Аллергики маются. В предварилке у всех болит голова. Но никто ничего не делает — как всегда, нет денег.
Он снова сел. Стефан заметил, что Олауссон поправился — живот выпирал над брючным ремнем.
— Я никогда не был в Кальмаре, — сказал Олауссон. — И на Эланде не был. Говорят, там очень красиво.
— Если бы ты мне не позвонил, я бы нашел тебя сам. Я же не просто так искал Веттерстеда. Это имеет отношение к делу Герберта Молина.
— Каким образом?
— Герберт Молин был убежденным нацистом.
Олауссон смотрел на него с удивлением:
— Нацистом?
— В молодости, еще до того, как поступить в полицию, он пошел добровольцем воевать за Гитлера. Воевал до самого конца войны. И тогда и позже он никогда не изменял своим взглядам. Веттерстед знал его в молодости, и они поддерживали контакты до самого конца. Должен сказать, что Веттерстед — крайне неприятный тип.
— И ты поехал в Кальмар, чтобы поговорить с ним о Герберте?
— А это запрещено?
— Нет, конечно. Но я порядком удивлен.
— А ты что-нибудь знал о прошлом Герберта Молина? О его взглядах?
— Ровным счетом ничего. Это как гром среди ясного неба.
Олауссон нагнулся к нему:
— Это как-то связано с убийством?
— Очень может быть.
— А второй убитый? Скрипач?
— Ясной связи не видно. По крайней мере, не было видно, когда я оттуда уезжал. Но Молин переехал туда потому, что там живет женщина, тоже, кстати, нацистка со стажем. Она помогла ему купить дом. Ее зовут Эльза Берггрен.
Олауссон покачал головой. Имя ему ничего не говорило. Стефан подумал, что история с Кальмаром закончена. Если у Олауссона и были какие-то подозрения, что он замешан во взломе, сейчас он их отмел.
— Все это звучит очень странно.
— Согласен. Но сомнений нет — человек, много лет работавший в буросской полиции, был нацистом.
— Какие бы у него ни были взгляды, полицейским он был неплохим.
Олауссон поднялся, показывая, что разговор окончен. Он проводил Стефана до лифта.
— Могу я спросить, как ты себя чувствуешь?
— Девятнадцатого мне опять в больницу. Потом поглядим.
Подошел лифт.
— Я позвоню в Кальмар, — сказал Олауссон.
Стефан шагнул в кабину.
— Ты, наверное, не знал, что Молин был еще и страстным танцором.
— Ты шутишь? И что он танцевал?
— В основном танго.
— Совершенно очевидно, что я не так уж много знал о Герберте Молине.
— Разве с остальными не так? Что мы знаем друг о друге, кроме того, что лежит на поверхности?
Дверь поползла и закрылась. Олауссон так и не успел ответить на последнюю сентенцию. Стефан вышел из здания полиции и остановился. Он не знал, что ему теперь делать. Кальмар как будто бы снят с повестки дня. Если, конечно, не окажется, что кто-то все-таки его видел ночью. Но это было маловероятно.
Он почему-то разозлился на свою нерешительность и громко выругался, так что проходившая мимо женщина отшатнулась.
Он вернулся домой и переодел сорочку. Посмотрел в зеркало — в детстве все говорили, что он похож на мать. Но с возрастом становилось все яснее, что он похож на отца. Кто-то наверняка знает, подумал он. Кто-то должен рассказать мне об отце и его политических взглядах. Надо связаться с сестрами. Но есть еще один человек, который должен знать. Друг отца, адвокат, который занимался его завещанием. Стефан сообразил, что он даже не знает, жив ли тот еще. Его звали Ханс Якоби. Фамилия, вообще говоря, еврейская, но он был светловолосым, высоким и могучим, играл в теннис, насколько помнил Стефан. Он открыл телефонный справочник. Там по-прежнему значилась адвокатская фирма «Якоби и Бранделль».
Он набрал номер. Трубку сняла женщина.
— «Якоби и Бранделль».
— Я ищу адвоката Якоби.
— Кто его спрашивает?
— Меня зовут Стефан Линдман.
— Адвокат Якоби на пенсии.
— Он был близким другом моего отца.
— Я припоминаю фамилию. Но адвокат Якоби очень стар. Он ушел на пенсию пять лет назад.
— Я главным образом и хотел поинтересоваться, жив ли он.
— Он болен.
— По-прежнему живет в Чинне?
— Он живет у дочери под Варбергом. Она за ним ухаживает.
— Мне бы очень хотелось его найти.
— К сожалению, я не могу дать ни адреса, ни телефона, поскольку адвокат Якоби просил, чтобы его оставили в покое. Он ушел очень достойно.
— В каком смысле?
— Передал всю свою клиентуру молодым коллегам. Прежде всего племяннику, Леннарту Якоби. Он теперь совладелец фирмы.
Стефан поблагодарил и повесил трубку. Наверняка не составит труда найти адрес в Варберге. Но он опять засомневался. Надо ли беспокоить старого немощного человека вопросами о давно прошедших временах? Он отложил решение этого вопроса на завтра. Сейчас у него было более важное дело.
В начале восьмого Стефан остановил машину рядом с домом в Норрбю, где жила Елена. Он посмотрел на ее окно.
Без Елены я сейчас ничто, подумал он. Без Елены я ничто.
21
Что- то насторожило его ночью. Один раз он проснулся оттого, что собака начала скулить. Он зашипел на нее, и она тут же замолчала. Потом ему приснились «Ла Кабана» и Хёлльнер. Он снова проснулся. Все еще ночь. Он лежал и вслушивался в темноту. Часы, висевшие на стойке палатки, показывали без четверти пять. Он попытался сообразить, что его встревожило — была ли причина в нем самом или что-то таилось там, снаружи, во мраке холодной осенней ночи. Хотя до рассвета было еще далеко, он расстегнул спальный мешок. Ночь была полна вопросов.
Если все сложится настолько скверно, что его будут судить, он будет осужден за убийство Герберта Молина. Он не собирался это отрицать. Если бы все шло, как задумано, он бы уже вернулся в Буэнос-Айрес, и его никогда бы не нашли. А убийство Герберта Молина заняло бы свое место в архиве нераскрытых преступлений шведской полиции.
Много раз, особенно часто в те дни и недели, когда он лежал в палатке на берегу озера, он обдумывал, не написать ли признание и попросить адвоката передать его шведской полиции после его смерти. Он написал бы, почему был вынужден убить Герберта Молина. Это был бы рассказ о давно прошедшем времени, о 1945 годе, объясняющий ясно и просто, что произошло. Но если его поймают сейчас, то обвинят в еще одном преступлении, которое он не совершал, — убийстве соседа Герберта Молина.
Он вылез из мешка и сложил в темноте палатку. Собака натянула поводок и завиляла хвостом. Он осветил фонариком место, где стояла палатка, чтобы убедиться, что не оставил никаких следов. Потом посадил собаку на заднее сиденье и тронулся в путь. Доехав до местечка под названием Сёрваттнет, он остановился на перекрестке и развернул карту. Больше всего ему хотелось бы свернуть на юг, оставить за собой холод и тьму, остановиться где-нибудь и позвонить Марии, что он возвращается. Но он знал, что не может так поступить, если он уедет, его существование будет отравлено навсегда. Он должен узнать, что произошло с Авраамом Андерссоном. Он повернул на восток и поехал по дороге на Ретмурен. Он оставил машину на одной из хорошо известных ему просек. Потом осторожно пошел к дому Молина. Собака молча шла рядом. Убедившись, что в доме никого нет, он завел собаку во двор, привязал к забору и пошел назад к машине, размышляя, что теперь у полиции будет над чем подумать.
Он поехал дальше. По-прежнему было темно. Он съехал на проселок, чтобы еще раз взглянуть на карту. Под колесами захрустел гравий. Отсюда было совсем рядом до норвежской границы, но туда он не собирался. Он проехал Фюнесдален, свернул на какую-то узкую дорогу и поехал наугад. Дорога резко уходила вверх, если он правильно понял карту, он был уже в горах. Он остановился, выключил мотор и стал ждать рассвета.
Когда небо на востоке стало медленно светлеть, он двинулся дальше. Лес стал реже, дорога все время шла в гору, тут и там виднелись небольшие дома, прячущиеся за валунами и кустарником. Здесь, по-видимому, был дачный поселок. Света ни в одном из окон не было. В одном месте дорогу перегородили ворота. Он вышел из машины, открыл их и поехал дальше. Он понимал, что едет в ловушку — если его преследуют, то у него не будет ни малейшего шанса отсюда выбраться. Но это его почему-то не волновало. Он хотел только одного — чтобы дорога кончилась. Тогда он должен будет принять решение.
Дорога и в самом деле кончилась. Он вышел и глубоко вдохнул холодный воздух. Утро еще не вступило в свои права, но света было достаточно, чтобы разглядеть вершины гор, далеко внизу лежала долина, а еще дальше снова начиналась горная цепь. Он пошел по тропинке между деревьями. Через несколько сот метров он наткнулся на старый деревянный дом. Он остановился. По тропинке, как он заметил, давно никто не ходил. Он подошел к дому и заглянул в окно. Дверь была заперта. Он попытался представить, где бы он сам спрятал ключ, будь это его дом. На одной из сложенных из камней ступенек, ведущих к крыльцу, стоял разбитый цветочный горшок. Он перевернул его — ключа не было. Тогда он пошарил под камнем. Так и есть — ключ был там, привязанный к дощечке. Он открыл дверь.
В лицо пахнуло застоявшимся воздухом давно не проветриваемого помещения. В доме была большая гостиная, спальня поменьше и кухня. Мебель светлого дерева. Он провел ладонью по одному из стульев и подумал, что хорошо бы завести светлую деревянную мебель в его темном доме в Буэнос-Айресе. На стенах висели коврики, на них были вышиты какие-то непонятные изречения. Он зашел в кухню и нажал на выключатель — все в порядке, свет есть. На столе стоял телефон. Он поднял трубку и послушал сигнал. Большой морозильник в кухне был битком набит продуктами. Он попытался понять, что это значит. Дом пустует только временно? Он не знал. Он достал пакет с замороженными гамбургерами и положил на стол. Открыл кран — вода исправно потекла.
Он сел и набрал длинный номер в Буэнос-Айресе. Ему никак не удавалось правильно вычислить разницу во времени. Он услышал длинные гудки и рассеянно подумал, интересно, кому придет счет за международный разговор со своей дачи в горах.
Ответила Мария. Как всегда, голос ее звучал нетерпеливо, как будто бы он оторвал ее от какого-то важного дела. Ее дни протекали в бесконечной уборке и готовке. Если у нее вдруг появлялось свободное время, она не находила себе места и начинала раскладывать сложнейший пасьянс, который он так и не мог постичь, хотя его не покидало чувство, что она жульничает. Не для того, чтобы пасьянс побыстрей сошелся, а, наоборот, чтобы заниматься им как можно дольше.
— Это я, — сказал он. — Ты меня слышишь?
Она говорила громко и быстро, как всегда, когда нервничала. Меня уже очень долго нет дома, подумал он. Она, наверное, думает, что я ее бросил, что я никогда не вернусь.
— Ты где? — спросила она.
— Все еще в Европе.
— Где в Европе?
Он вспомнил карту.
— В Норвегии.
— А что ты там делаешь?
— Изучаю мебель. Скоро приеду.
— Дон Батиста несколько раз тебя спрашивал. Он очень недоволен. Он говорит, что ты обещал ему реставрировать диван, который он хочет подарить дочери на свадьбу в декабре.
— Скажи ему, что я успею. Что еще случилось?
— А что может случиться? Революция?
— Откуда я знаю. Просто спрашиваю.
— Хуан умер.
— Кто?
— Хуан. Старый консьерж.
Она говорила теперь помедленней, но все равно слишком громко. Она, наверное, считала, что иначе он ее не услышит — ведь Норвегия так далеко. Интересно, сумеет ли она показать Норвегию на карте. Как странно — он особенно чувствует ее близость, когда она говорит об умерших. Смерть старого консьержа Хуана его не удивила. Несколько лет назад тот перенес инсульт и после этого еле-еле, приволакивая ногу, передвигался по двору, как бы примеряясь к работе, сделать которую надо бы, но сил уже нет.
— Когда похороны?
— Уже похоронили. Я положила на гроб цветы. От тебя тоже.
— Спасибо.
Они замолчали. В трубке шипело и потрескивало.
— Мария, — сказал он. — Я скоро приеду. Мне тебя очень не хватает. Я тебе не изменил. Но это очень важная поездка. Я как во сне, мне все время кажется, что я в Буэнос-Айресе, а все мне только снится. Мне надо было увидеть то, чего я раньше не видел. Не только их светлую мебель, но и себя самого. Я старею, Мария. В моем возрасте надо ездить одному, чтобы понять, кто ты есть. Я возвращаюсь другим человеком.
— Каким еще другим? — спросила она с беспокойством.
Он знал, что Мария очень боится перемен. Зачем он все это говорит?
— Я стал лучше, — сказал он. — В дальнейшем буду есть только дома. Может быть, иногда, очень редко, загляну в «Ла Кабану».
Судя по ее молчанию, она ему не поверила.
— Я убил человека, — сказал он. — Человека, который много лет назад, когда я еще жил в Германии, совершил чудовищное преступление.
Зачем он это сказал? Он и сам не знал. Исповедь по телефону с одного конца земли на другой. Он, исповедующийся, сидит в горной хижине в шведском Херьедалене, а она, исповедник, — в тесной и сырой квартире в центре Буэнос-Айреса. Признание человеку, который просто не поймет, о чем речь, который вообще не в состоянии представить себе, что он, Арон Зильберштейн, способен на насилие по отношению к другому человеку. Наверное, слова эти вырвались у него потому, что ему просто-напросто стало уже не под силу нести этот груз в одиночку. Он должен был с кем-то поделиться. Пусть даже с Марией, хотя она и не поймет, о чем он говорит.
— Когда ты приедешь? — снова спросила она.
— Скоро.
— Квартплату опять повысили.
— Помолись за меня.
— Из-за квартплаты?
— Плюнь на квартплату. Думай обо мне. Утром и вечером.
— А ты вспоминаешь меня, когда молишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44