Он ещё раз сплюнул и попытался вспомнить Ташкент, дыню, инжир, персики, но ничего не получилось. Дул жгучий ветер со стороны Чум-озера; вокруг все было белым; на этом белом двигались в разные стороны многочисленные фигуры. Вдруг они стали сбиваться в одно целое. Мурад заволновался, но сразу вспомнил: съем. Рабочий день заканчивается, сейчас поведут в жилую зону, предварительно обыскав каждого на предмет чая, заточек, и остальных запрещенных к выносу продуктов и предметов. Мурад сам пару раз участвовал в шмоне (обыске), но ничего не нашел. Зато прапорщик Мутилин по кличке Миноискатель отмёл (нашел и отобрал) у Тузика ("шестерки" Монгола) восемь пачек индийского чая, сплюснутых и подвешенных на веревочке под "гнидой" (ватником) на спине. Миноискатель каким-то особым чувством вычислил Тузика и направился к нему: остальных шмонали солдаты. Через минуту он торжественно вытаскивал из-под ватника "шестерки" чай. Тузика отправили на вахту; там его отбуцкали как следует и отпустили; впрочем, досталось ему и в бараке, от Монгола...
Мурад мечтал найти при шмоне что-нибудь выдающееся вроде пистолета, гашиша или героина, но такое случалось редко. Одну историю старослужащие всегда рассказывали новобранцам: как десять лет назад Колян Мыло пытался пронести в жилую зону не что-нибудь, а самодельный, но настоящий автомат, сработанный под "Узи" и стрелявший мелкашными пульками. С какой целью матерый блатарь так и не сказал, хотя запрессовали его мощно: много здоровья потерял. Добавили два года - и в "крытку", в Златоуст... А вычисливший Коляна боец (салабон, первогодок!) получил медальку, поехал домой, в отпуск... И ещё был случай: трое зеков рыли подземный ход из литейного цеха; почти прорыли, но их сдал цеховой шнырь. Тут, правда, никто медальки не получил, да и шныря пришлось в виде поощрения срочно этапировать в другую зону. Но если бы солдат или прапор нашел такой ход, то уж точно, наградили бы сполна.
Мураду очень хотелось думать о Ташкенте, а мысли лезли в голову все больше местные: побеги, шмоны, караулы, этапы. Хотелось жары, дыню, а лицо обжигал морозный ветер; нижняя сволочь предлагала сало, от которого Мурад, впрочем, не отказался бы. Но у нижних на самом деле никакого сала не было, так они оскорбляли его, Мурада, веру. И хотя он ни разу не был в мечети и не верил ни в какого аллаха - все же городской, ташкентский, и восьмилетку в Москве окончил - но ненавидел нижних за эти шуточки, которым обычно придавалась форма якобы серьезного разговора. Опасный народ, очень опасный.
Мурад почувствовал, как кончики пальцев в валенках медленно обрастают каменной болью. Это обрадовало его как признак: вот-вот должна была явиться смена: разводящий сержант Жуков и боец Кондратюк, здоровенный воронежский хохол, носивший зекам чай. Вот Кондратюк за деньги, наверное, и автомат принес бы... Или героин. Надо бы за ним проследить, вдруг и вправду представится случай такой. Мурад снова стал мечтать: как он ловит Кондратюка с героином, гашишем, автоматом - и едет с медалью домой, в Ташкент, и сидит там в кресле, смотрит видак, кушает дыню, персики, плов, инжир. Жаль, нечего привезти в подарок отцу, матери, брату Фариду, сестре Гюле; одни зековские поделки: шкатулки, портсигары и неприличные деревянные и эбонитовые штучки вроде мундштука в виде бабы - сигаретка вставляется прямо в...
- Ну что, Хабибулин, опупел тут совсем? Иди, грейся...
Сержант Жуков похлопал Мурада по плечу.
- А ну, сюда подойди, воин! - сказал улыбающийся Кондратюк. Он лицо ничем не обматывал, нарочно обветривал кожу для здоровья.
Мурад сделал два шага, и Кондратюк легонько ткнул его кулаком в солнечное сплетение.
У Мурада все закружилось перед глазами, белое почернело, превратившись в негатив.
- Ишь, блин, заховался как Гюльчедай! - засмеялся Кондратюк. - Смотри, запишем в 9-ю бригаду!
(К 9-й зековской бригаде были приписаны "петухи", "обиженные", да ещё их в зимлаговских зонах почему-то называли "военными"...)
- Пост сдаль, - сказал, отдышавшись, Мурад.
- Давай, чеши, - лениво ответил Жуков. - Я за тобой. Сейчас чайку хлебну...
Он достал из подсумка старорежимную кефирную бутылку, обмотанную тремя слоями портянок для сохранения тепла, отпил из неё немного и передал Кондратюку.
- С водярой? - спросил тот, предвкушая радость от горячительного.
- Не, со спиртиком... Один к трем. Коктейль "Россомаха".
Кондратюк тоже отхлебнул, но постарался обойти сержанта по глоткам. Жуков быстро выхватил у него бутылку.
- Ты, боец, не груби, - сказал он веско. И добавил, обращаясь к Мураду. - Тебе не предлагаю, ты ж мусульман...
Мурад сглотнул слюну. Если бы Жуков предложил, то он бы не отказался. А теперь нужно было держать свой понт...
У Кондратюка шинель вздулась, будто под ней было пузо. На самом деле он снова принес чай на продажу: через четыре месяца дембель, надо готовиться.
Солнце уже упало за тайгу. Стало быстро темнеть, включились прожектора освещавшие предзонники и запретку. Одних заключенных вывели в жилую зону, а других - в промку: литейный и сборочный цеха работали в три смены, зона вступала в рынок с дешевыми черными сковородками, конкурируя со знаменитым, но дорогим "Тефалем".
Мурад медленно, с достоинством, спустился вниз - и быстро побежал к вахте, потому что пальцы на ногах уже перестали болеть, как будто вовсе исчезли.
Вслед за ним спустился и Жуков: с ещё большим достоинством, да и к вахте шел так же медленно, испытывая удовольствие от мороза, чая, спирта.
ЧИФИР ДЛЯ МОНГОЛА
- Ну и Ташкент тут у нас! - радостно произнес первый из зеков, вошедших в барак. Это был Ванька Одесса, настоящий одессит.
Жилзоновская котельная работала как на пятилетку. Стоял безвидный парок, смешанный со специфической вонью портянок и носков, сырой обуви, "гнид" (ватников), "гнидников" (одеял) и прочего тряпья. В букет удачно вписывался сортирный аромат моршанской махры, которой отоварилась в этом месяце вся зона. Вонючее пространство было к тому же пронизано непрекращающимся гулом, состоявшим из голосов, бряканья металлических кружек, стука бросаемых зар (кубиков) и шороха-скрежета передвигаемых фишек (играли в нарды). А между шконок бродил, подвывая, худосочный полосатый кот Подкумок. Но тот, кто хотел спать, спокойно спал под эту музыку, а кое-кто и похрапывал, добавляя свою партию в общую симфонию.
В правом углу на шконке сидел Монгол и курил козырный "Кент", удачно доставленный Тузиком из промки на прошлой неделе. Миноискатель-Мутилин бюллетенил, а другие прапора или солдаты Тузику были нипочем. Шустрее Тузика у Монгола шестерки не было никогда, хотя и случались иногда досадные косяки (промахи) как, например, с чаем месяца два назад. Но Монгол ограничился одной звездюлиной по уху, не стал Тузика наказывать по полной программе.
Сейчас Тузик корпел над сложнейшим, с его точки зрения, процессом: заваркой настоящего, не бодяжного поднятого, а запаренного "воровского" чифира. В отличие от "мужиков", Тузик заваривал чай не "машиной" (кипятильником из двух бритвенных лезвий или трасформаторных пластин), а на открытом огне, за бараком, разведя небольшой запрещенный костерок. Менты на костерок смотрели сквозь пальцы: знали, кому Тузик заваривает...
Монгол на самом деле был не монгол, а самый настоящий русский, из Котельнича, что под Вяткой (бывший Киров). Начинал он заядлым голубятником, но, как водилось и водится, в голубятне собиралась приблатненная компания отсидевших и готовившихся к отсидке. Тут были выкидные ножички, немного анаши, бутылочки с портвейном и самогонкой, крашеные по моде семидесятых девочки-гавроши и, разумеется, преступные замыслы, простиравшиеся сначала лишь на местные продмаги и ларьки. Голуби постепенно стали отходить на второй план, и вот семнадцатилетний Монгол, тогда ещё просто Алексей Николаевич Помыткин, поехал в зарешеченном "бобике" в свое первое КПЗ - а сколько их было потом... Алеша Помыткин прошел длинный путь из малолетки через "общак" и владимирскую "крытку" на строгий режим - с короткими перерывами между судимостями, стал Монголом... С третьего срока Монгол выходил "положенцем", ещё не коронованным, но весьма авторитетным.
Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.
- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...
- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.
- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?
Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...
* * *
Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.
Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".
"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.
Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:
- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!
"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...
После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...
Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.
- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.
Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.
- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.
- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.
- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.
- Добро, - сказал Гурыч.
Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое: Сопля. Теперь он опасно балансировал на краю пропасти: то хватался за соломинку оперчасти, то наклонялся к самому низу.
Барак продолжил свое привычное бытие. Мало кто любопытствовал, когда били шныря: ему доставалось два-три раза в неделю, не меньше, дело знакомое. Гурыч достал инструмент: взялся довязывать рыболовную сеть для инженера из литейки, тот обещал принести двадцать пачек "индюхи". Рычагов-Механизм одолевал чтиво: ему оставалось тянуть ещё семь с половиной лет, и он надеялся за это время овладеть английским языком. Он уже читал на инглише простые книжки - лишь изредка заглядывал в словарь.
Оперчасть по идеологической инерции не очень поощряла изучение иностранных языков, но запретить не могла: время наступило иное, вольное, уже и крестики не срывали с зековских шей; в зоне выстроили храм имени святого Моисея Мурина, бывшего разбойника; фонтан рядышком; стал приезжать из села Кишкино отец Василий, по мнению Монгола - дельный мужик, хотя, конечно, молодой для "батюшки"... Но после его приездов зона успокаивалась: менты не борзели, суп в столовой становился наваристей, шныря Соплю не трогали аж целых две недели. В общем, отец Василий был поп "в законе", смотрел вместе с Монголом за зоной. Жаль, что приезжал он не так часто, как хотелось бы: зон на Зимлаге было четырнадцать, отец Василий - один. А из Кишкино до Зимлага путь неблизкий: по Электрической просеке, пусть и на джипе, подаренном отцу Василию Коляном Мыло, верст двадцать пять...
Пришли, наконец, Рыжик и Корма, типичные блатные фрайера, с дублеными и коричневыми от чифира лицами, худые, жилистые. Корма был постарше, лет тридцати пяти, а Рыжик молодой совсем, но настырный и резкий.
Одесса хотел вежливо уйти, но Монгол оставил его, да ещё позвал Гурыча; пошла по кругу фарфоровая чашечка, по два обжигающих глоточка каждому за раз, появилась твердокаменная воблочка - вприкуску, соль с горечью. Словно гурманы какие-нибудь смаковали зеки вкушаемое. А после чифира Монгол угостил всех "Кентом". Начался неторопливый, тихий, никому не ведомый разговор ("базар"). Близилось время отбоя.
ВЕЧЕРИНКА В ОПЕРЧАСТИ
Капитан Петров, коренастый и, как все лагерные оперативники, сделанный будто из твердой спецрезины, сидел в своем кабинете за огромным двухтумбовым "наркомовским" столом. Из ушей капитана свисали провода: он слушал диктофонные записи "стука", собранного завхозами, шнырями, бригадирами, нарядчиками и прочей, по мнению капитана, "сволочью" зоновского мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мурад мечтал найти при шмоне что-нибудь выдающееся вроде пистолета, гашиша или героина, но такое случалось редко. Одну историю старослужащие всегда рассказывали новобранцам: как десять лет назад Колян Мыло пытался пронести в жилую зону не что-нибудь, а самодельный, но настоящий автомат, сработанный под "Узи" и стрелявший мелкашными пульками. С какой целью матерый блатарь так и не сказал, хотя запрессовали его мощно: много здоровья потерял. Добавили два года - и в "крытку", в Златоуст... А вычисливший Коляна боец (салабон, первогодок!) получил медальку, поехал домой, в отпуск... И ещё был случай: трое зеков рыли подземный ход из литейного цеха; почти прорыли, но их сдал цеховой шнырь. Тут, правда, никто медальки не получил, да и шныря пришлось в виде поощрения срочно этапировать в другую зону. Но если бы солдат или прапор нашел такой ход, то уж точно, наградили бы сполна.
Мураду очень хотелось думать о Ташкенте, а мысли лезли в голову все больше местные: побеги, шмоны, караулы, этапы. Хотелось жары, дыню, а лицо обжигал морозный ветер; нижняя сволочь предлагала сало, от которого Мурад, впрочем, не отказался бы. Но у нижних на самом деле никакого сала не было, так они оскорбляли его, Мурада, веру. И хотя он ни разу не был в мечети и не верил ни в какого аллаха - все же городской, ташкентский, и восьмилетку в Москве окончил - но ненавидел нижних за эти шуточки, которым обычно придавалась форма якобы серьезного разговора. Опасный народ, очень опасный.
Мурад почувствовал, как кончики пальцев в валенках медленно обрастают каменной болью. Это обрадовало его как признак: вот-вот должна была явиться смена: разводящий сержант Жуков и боец Кондратюк, здоровенный воронежский хохол, носивший зекам чай. Вот Кондратюк за деньги, наверное, и автомат принес бы... Или героин. Надо бы за ним проследить, вдруг и вправду представится случай такой. Мурад снова стал мечтать: как он ловит Кондратюка с героином, гашишем, автоматом - и едет с медалью домой, в Ташкент, и сидит там в кресле, смотрит видак, кушает дыню, персики, плов, инжир. Жаль, нечего привезти в подарок отцу, матери, брату Фариду, сестре Гюле; одни зековские поделки: шкатулки, портсигары и неприличные деревянные и эбонитовые штучки вроде мундштука в виде бабы - сигаретка вставляется прямо в...
- Ну что, Хабибулин, опупел тут совсем? Иди, грейся...
Сержант Жуков похлопал Мурада по плечу.
- А ну, сюда подойди, воин! - сказал улыбающийся Кондратюк. Он лицо ничем не обматывал, нарочно обветривал кожу для здоровья.
Мурад сделал два шага, и Кондратюк легонько ткнул его кулаком в солнечное сплетение.
У Мурада все закружилось перед глазами, белое почернело, превратившись в негатив.
- Ишь, блин, заховался как Гюльчедай! - засмеялся Кондратюк. - Смотри, запишем в 9-ю бригаду!
(К 9-й зековской бригаде были приписаны "петухи", "обиженные", да ещё их в зимлаговских зонах почему-то называли "военными"...)
- Пост сдаль, - сказал, отдышавшись, Мурад.
- Давай, чеши, - лениво ответил Жуков. - Я за тобой. Сейчас чайку хлебну...
Он достал из подсумка старорежимную кефирную бутылку, обмотанную тремя слоями портянок для сохранения тепла, отпил из неё немного и передал Кондратюку.
- С водярой? - спросил тот, предвкушая радость от горячительного.
- Не, со спиртиком... Один к трем. Коктейль "Россомаха".
Кондратюк тоже отхлебнул, но постарался обойти сержанта по глоткам. Жуков быстро выхватил у него бутылку.
- Ты, боец, не груби, - сказал он веско. И добавил, обращаясь к Мураду. - Тебе не предлагаю, ты ж мусульман...
Мурад сглотнул слюну. Если бы Жуков предложил, то он бы не отказался. А теперь нужно было держать свой понт...
У Кондратюка шинель вздулась, будто под ней было пузо. На самом деле он снова принес чай на продажу: через четыре месяца дембель, надо готовиться.
Солнце уже упало за тайгу. Стало быстро темнеть, включились прожектора освещавшие предзонники и запретку. Одних заключенных вывели в жилую зону, а других - в промку: литейный и сборочный цеха работали в три смены, зона вступала в рынок с дешевыми черными сковородками, конкурируя со знаменитым, но дорогим "Тефалем".
Мурад медленно, с достоинством, спустился вниз - и быстро побежал к вахте, потому что пальцы на ногах уже перестали болеть, как будто вовсе исчезли.
Вслед за ним спустился и Жуков: с ещё большим достоинством, да и к вахте шел так же медленно, испытывая удовольствие от мороза, чая, спирта.
ЧИФИР ДЛЯ МОНГОЛА
- Ну и Ташкент тут у нас! - радостно произнес первый из зеков, вошедших в барак. Это был Ванька Одесса, настоящий одессит.
Жилзоновская котельная работала как на пятилетку. Стоял безвидный парок, смешанный со специфической вонью портянок и носков, сырой обуви, "гнид" (ватников), "гнидников" (одеял) и прочего тряпья. В букет удачно вписывался сортирный аромат моршанской махры, которой отоварилась в этом месяце вся зона. Вонючее пространство было к тому же пронизано непрекращающимся гулом, состоявшим из голосов, бряканья металлических кружек, стука бросаемых зар (кубиков) и шороха-скрежета передвигаемых фишек (играли в нарды). А между шконок бродил, подвывая, худосочный полосатый кот Подкумок. Но тот, кто хотел спать, спокойно спал под эту музыку, а кое-кто и похрапывал, добавляя свою партию в общую симфонию.
В правом углу на шконке сидел Монгол и курил козырный "Кент", удачно доставленный Тузиком из промки на прошлой неделе. Миноискатель-Мутилин бюллетенил, а другие прапора или солдаты Тузику были нипочем. Шустрее Тузика у Монгола шестерки не было никогда, хотя и случались иногда досадные косяки (промахи) как, например, с чаем месяца два назад. Но Монгол ограничился одной звездюлиной по уху, не стал Тузика наказывать по полной программе.
Сейчас Тузик корпел над сложнейшим, с его точки зрения, процессом: заваркой настоящего, не бодяжного поднятого, а запаренного "воровского" чифира. В отличие от "мужиков", Тузик заваривал чай не "машиной" (кипятильником из двух бритвенных лезвий или трасформаторных пластин), а на открытом огне, за бараком, разведя небольшой запрещенный костерок. Менты на костерок смотрели сквозь пальцы: знали, кому Тузик заваривает...
Монгол на самом деле был не монгол, а самый настоящий русский, из Котельнича, что под Вяткой (бывший Киров). Начинал он заядлым голубятником, но, как водилось и водится, в голубятне собиралась приблатненная компания отсидевших и готовившихся к отсидке. Тут были выкидные ножички, немного анаши, бутылочки с портвейном и самогонкой, крашеные по моде семидесятых девочки-гавроши и, разумеется, преступные замыслы, простиравшиеся сначала лишь на местные продмаги и ларьки. Голуби постепенно стали отходить на второй план, и вот семнадцатилетний Монгол, тогда ещё просто Алексей Николаевич Помыткин, поехал в зарешеченном "бобике" в свое первое КПЗ - а сколько их было потом... Алеша Помыткин прошел длинный путь из малолетки через "общак" и владимирскую "крытку" на строгий режим - с короткими перерывами между судимостями, стал Монголом... С третьего срока Монгол выходил "положенцем", ещё не коронованным, но весьма авторитетным.
Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.
- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...
- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.
- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?
Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...
* * *
Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.
Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".
"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.
Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:
- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!
"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...
После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...
Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.
- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.
Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.
- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.
- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.
- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.
- Добро, - сказал Гурыч.
Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое: Сопля. Теперь он опасно балансировал на краю пропасти: то хватался за соломинку оперчасти, то наклонялся к самому низу.
Барак продолжил свое привычное бытие. Мало кто любопытствовал, когда били шныря: ему доставалось два-три раза в неделю, не меньше, дело знакомое. Гурыч достал инструмент: взялся довязывать рыболовную сеть для инженера из литейки, тот обещал принести двадцать пачек "индюхи". Рычагов-Механизм одолевал чтиво: ему оставалось тянуть ещё семь с половиной лет, и он надеялся за это время овладеть английским языком. Он уже читал на инглише простые книжки - лишь изредка заглядывал в словарь.
Оперчасть по идеологической инерции не очень поощряла изучение иностранных языков, но запретить не могла: время наступило иное, вольное, уже и крестики не срывали с зековских шей; в зоне выстроили храм имени святого Моисея Мурина, бывшего разбойника; фонтан рядышком; стал приезжать из села Кишкино отец Василий, по мнению Монгола - дельный мужик, хотя, конечно, молодой для "батюшки"... Но после его приездов зона успокаивалась: менты не борзели, суп в столовой становился наваристей, шныря Соплю не трогали аж целых две недели. В общем, отец Василий был поп "в законе", смотрел вместе с Монголом за зоной. Жаль, что приезжал он не так часто, как хотелось бы: зон на Зимлаге было четырнадцать, отец Василий - один. А из Кишкино до Зимлага путь неблизкий: по Электрической просеке, пусть и на джипе, подаренном отцу Василию Коляном Мыло, верст двадцать пять...
Пришли, наконец, Рыжик и Корма, типичные блатные фрайера, с дублеными и коричневыми от чифира лицами, худые, жилистые. Корма был постарше, лет тридцати пяти, а Рыжик молодой совсем, но настырный и резкий.
Одесса хотел вежливо уйти, но Монгол оставил его, да ещё позвал Гурыча; пошла по кругу фарфоровая чашечка, по два обжигающих глоточка каждому за раз, появилась твердокаменная воблочка - вприкуску, соль с горечью. Словно гурманы какие-нибудь смаковали зеки вкушаемое. А после чифира Монгол угостил всех "Кентом". Начался неторопливый, тихий, никому не ведомый разговор ("базар"). Близилось время отбоя.
ВЕЧЕРИНКА В ОПЕРЧАСТИ
Капитан Петров, коренастый и, как все лагерные оперативники, сделанный будто из твердой спецрезины, сидел в своем кабинете за огромным двухтумбовым "наркомовским" столом. Из ушей капитана свисали провода: он слушал диктофонные записи "стука", собранного завхозами, шнырями, бригадирами, нарядчиками и прочей, по мнению капитана, "сволочью" зоновского мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39