– Так ведь много ли годков Питеру-то, ваше величество? А Вологда Москве ровесница. Недаром Грозный-царь ее хотел столицей сделать в укор боярству…
– Эх, голова, голова, – усмехаясь, заметил на это Петр. – Да будь у Ивана Васильевича Балтийское море в руках, он о Вологде как о столице и не подумал бы…
– Оно пожалуй…
– Впрочем, на вологжан я не в обиде, – заговорил Петр, как бы вслух размышляя и к бургомистру не обращаясь. – Стойкий народ вологжане. И в боях отличались крепко, и крепости строить они добрые мастера, и колокольной меди на пушки собрали сверх меры. И доверять кому-кому, а вологодским всегда можно. В самом деле, не зря сегодня мне напомнили о Непее… Славен был первый Наш посол в Англии. А Савватеев – купец с Устюга? Молодец молодцом! До самого Китая пробрался с нашим товаром. Через всю Сибирь мягкую рухлядь и алмазы провез, с выгодой продал и дешево китайских товаров закупил. Более двухсот тысячей рублев дохода за одну поездку дал казне!.. Такого торга еще не бывало. Разумеется, Иван Прокопьев Савватеев и в свой карман положил немало. Не в укор ему будь сказано. Наше время такое: не бояре с духовенством, а купцы да промышленники украшение и подпора государства…
Купец Овсяников слушал царя и втайне завидовал устюжанину Савватееву, а что касается посла Непеи, то ни о нем, ни о его заслугах он даже смутного понятия не имел. Вроде бы чуял имя такое – Непея, а кто он, чем был заметен и знатен, неудобно и стыдно спрашивать об этом самого государя. «Потом уж от епископа или кого-либо разузнаю…»
По берегам реки Вологды вплотную бревенчатые, крепкие постройки: прядильни и мыловарни, амбары и конюшни, а повыше, вперемежку с церквами, – кельи, клети и дворы коровьи. В одном месте, вблизи села Кобылина, приглянулись Петру конюшни и сенники, расположенные, в отличие от других построек, аккуратно и в опрятности.
– Это голландского подворья, – поведал Петру Овсяников. – Ох и любят они чистоту и порядок, а кони у иноземцев не чета нашим, наши для дела, а у немчуры для показу и бахвальства. Что те звери, ваше величество, ни под седло, ни в оглобли не обучены.
– Сворачивай, посмотрим!.. – приказал Петр.
Голландские поселенцы рады такому случаю. Сам русский Царь пожаловал к ним и просит показать лошадей. С превеликой охотой иноземные купцы раскрывают перед царем ворота конюшен. Петр хвалит породистых, красивых коней и замечает, что одно стойло заперто на крепкие засовы, а за бревенчатой стеной, гремя цепью, бьет неугомонно копытами в ворота скрытый конь.
– Покажите и этого, – обратился Петр к владельцу конюшни. – За какие провинности сей конь у вас на особицу содержится?
– Совсем дикий жеребец, опасно выводить из стойла, в двое рук удержать трудно…
Вывели. Конь впрямь – шальной. Мотнет головой – конюхи летят от него в стороны. На дыбы встает – железные удила не сдерживают. Застоялся в четырех стенах, а теперь, на воле, налитые кровью глазищи искры мечут. Сказочный, богатырский – да и только.
– Под седлом ходил? Опробован?
– Нет, ваше величество.
– Оседлайте. Я прокачусь.
– Помилуйте, ваше величество, убьет… Это же зверь, истинный зверь!
Петр был чуть-чуть под хмельком, раззадорился на коня:
– Седлайте. Я ему гожий всадник.
– Убьет, не подвергайте себя опасности, – взмолился на коленях перед царем иноземец.
– Приказываю! – улыбаясь, сказал Петр и добавил: – Конь всадника узнает.
Двое держали коня под уздцы. Двое седлали, на глазок отмеривая стремянные ремни по росту государя. Конь озирался, как бы удивляясь, покрутился на месте, пофыркал и вроде бы успокоился.
– Готово! Ванюша, ты поскачешь на своем за мной, – приказал Петр денщику.
И тут можно сказать словами сказки: видели, как садился, да не видели, как ехал…
Никем не объезженный конь стремительно сорвался с места и понесся во всю жеребцовую силу и прыть по городским укатанным улицам. И никому из вологжан встречных и поперечных в голову не приходило, что носится на борзом коне сам Петр, а за ним – денщик-телохранитель. Висевшая на запястье плеть ни разу не понадобилась Петру. Конь смирился с наездником. Оказался скоро послушен. Проскакал на нем Петр по Верхнему и Нижнему посадам за четверть часа, а показались те минуты ожидавшей его свите за целую вечность. Как бы чего не случилось с государем, затеявшим такую отчаянную прогулку…
Но вот послышался топот копыт, и Петр с денщиком въехали на иноземный конюшенный двор.
– Оботрите пену с жеребца, – сказал Петр, – я же говорил вам, что конь меня узнает.
И долго об этой удали Петра-наездника ходили по Вологодчине устные предания, а потом по чьей-то находчивости об этом случае было даже рассказано в «Русском вестнике» ровно через девяносто лет после происшествия…
В тот проезд Петра через Вологду голландские купцы из «немецкой слободы» и Фрязинова пригласили к себе царя. Говорили ласковые речи, выпрашивали привилегий в торговых делах.
– Обращайтесь в Коммерц-коллегию, у меня другие сейчас заботы, – отмахивался Петр от их просьб. И только к ходатайству вдовы Гутманши, у которой имел пристанище, продиктовал своему писарю такую резолюцию:
«Иноземка Андреевская жена Гутмана вдова Катерина Иванова дочь Форколина о позволении ей покупать в Москве и других российских городах товары и привозить к городу Архангельскому по-прежнему против данной из Иностранной коллегии позволительной грамоты, которая дана за некоторые показанные его императорскому величеству услуги свекру ея торговому иноземцу Ивану Гутману, также не править с нея десятой доли за продажу товаров, которым торговали свекор и муж ея в прошлых годах».
На пиру у иноземцев не сиделось долго. Петр спешил в Кириллов, а оттуда в Заонежье к оружейному заводу и на марциальные карельские воды.
В сумерки, под вечерний колокольный звон, Петр со свитой выехал из Вологды. За Прилуцким монастырем широкий зимний тракт разделился надвое: направо – в Архангельск, налево – в Кириллов. Царский поезд свернул налево за верховыми стражниками, освобождавшими дорогу от встречных и попутных обозов.
В закрытых санях Петру показалось душно, да и ничего не видно, едешь, как арестант. Петр пересел в открытые расписные сани. Дышалось гораздо легче. Ехали быстро, с ветерком. Крутила-мела февральская поземка. За селом Кубенским усилился с озера ветер. Петр поднял высокий воротник бобровый, откинул голову на подушки и задремал. Крепко задремал. Сквозь сон чуял, как скрипели полозья саней. Мороз сомкнул царские ресницы. Не заметил Петр, как промахнули две большие деревни – Новленское и Никуленское. Очнулся около Сямского монастыря и закричал:
– Ямщик! Где моя шапка?!
– Шибко ехали, ваше царское величество, поди-ка слетела с головы…
– Как же так? Я – царь, а шапку потерял?
– У царя ничего не теряется, – обернулся ямщик. И, сняв со своей головы лохматую заячью шапку, обеими руками возложил на голову Петра.
– А сам-то как?
– Тряпицей обмотаю, не извольте беспокоиться, ваше величество.
В Кириллове Петр недолго задержался. Пока меняли лошадей, Петр побеседовал с игуменом о монастырских делах. Ни пребывание Петра, ни суть беседы с игуменом не были отмечены в записях монастырских. И только в соседнем Кириллово-Новозерском заботливый писец-монах в книге «вкладной» отметил кратко:
«Всепресветлейший государь наш, царь и великий князь Петр Алексеевич всея России изволил прибыть в Кириллов монастырь Новозерский, в четвертом часу дни, в первой четверти, изволил молиться в Соборной церкви, потом изволил ходить в ризницу и паки ходил в Соборную церковь с однем игуменом Пахомием… А из обители изволил отбыть в шестом часу дни, в третьей четверти».
Да еще известно из челобитной, что игумен Пахомий просил у Петра о подаче денег на церковное строение и пропитание монахов. И кто-то из богомольных людей осмелился доложить царю о прелюбодеяниях монахов и о том, что в монастырских нужниках часто находят туда брошенных убиенных младенцев – следы греховного монашеского блуда с приходящими богомолками и монашками. Эти жалобы людские был вынужден подтвердить игумен Пахомий, который кстати сослался, что такой грех не менее и в самой Кириллово-Белозерской обители происходит.
Петр разразился бранью за такие непорядки и, не испросив у Пахомия благословения в дальнейший путь, закрылся в царском возке наглухо, тронулся дальше.
В «Походном журнале 1722 года» в эти дни было отмечено:
13 февраля проехал Белозеро ночью.
14-го приехал на завод Петровский.
15-го приехал к колодезю Петровскому…
18-го их величества [стало быть, в этот день приехала на марциальные воды и Екатерина] зачали пить воду и были на освящении церкви св. Петра.
Лечась марциальными водами, Петр не проводил время в праздности. Работал в токарне, вытачивал паникадило из моржовой кости. Часто встречался с управителем заводов Виллимом Ивановичем Геннином, одобрил его работу на оружейных заводах и произвел в генерал-майоры по артиллерии.
После этого Петр распорядился:
– Коль скоро и успешно дела наши идут на онежских заводах, а на Сестре-реке поспешают строить подобный оружейный завод, есть тебе, Виллим Иванович, надобность поехать за Каменный пояс для розыска спорного дела между Никитой Демидовым и капитаном Татищевым. От справедливого розыска будет зависеть – или их судить, или примирить. Да мало этого: займись там строением завода и Екатеринбургской крепости…
Слово царя – закон.
Геннин стал собираться в дальний отъезд.
Перед отправкой в путь он обратился к Петру с просьбой:
«Вашего императорского величества прошу, в которой Коллегии оные заводы ведать и кому при тех заводах командиром быть повелите, чтоб они попечение имели о вывозе из Англии каменного угля к якорному делу, також и о приготовлении простого угля к ружейному делу и железа и о прочем, что к другим делам надобно. Дабы тогда мастеровым людям не быть в праздности…»
Петр на это ответил собственноручной резолюцией:
«О каменном уголье учинить в адмиралтейской коллегии, а буде зачем нельзя будет, то делать и деревянными. Леса определить и отмежевать так, чтоб всегда было их довольно, сметяся, сколько надобно уголья и велеть год рубить рядом, и сколько вырубите, смерить места, и таких мест определить 25 или тридцать, дабы посеченное паки выросло».
Десять дней подряд Петр употреблял марциальные воды. Почувствовав себя окрепшим, он выехал на заводы испытывать в стрельбе фузеи. Посещал он и церковные службы, слушал и сам подпевал клиросникам, но мысли Петра не витали во облацех. Думал он о великих и малых государственных и мирских делах.
Однажды за обедней, в задумчивости, под монотонное чтение иерея, Петр проронил чуть слышно:
– Ох уж эти мне монастырские жеребцы!..
И, вспомнив о своем недавнем посещении Кирилловских монастырей, торопливо перекрестившись, Петр вышел из церкви.
В тот же день, между прочими делами своими, он предписывал Синоду дополнить духовный регламент пунктами об учреждении при монастырях госпиталей и о строгости порядков между монашествующими обоего пола:
«…Надлежит определить лазареты по всем тем монастырям, за которыми вотчины есть.
…Держать лазареты чисто и порядочно (взять пример из регламента Морского).
…Гостей, кажется, лучше принимать настоятелю в трапезе а не по кельям.
…К старицам по кельям ходить запретить. О молодых подумать в Синоде, понеже зело много есть убийства младенцев…»
Кто был Непея?
В то лето в Вологде, по доносу фискалов, забрали и, заковав в цепи, отправили б Москву в Преображенский приказ двух известных горожан: гораздого в своем деле мастера-иконника Петра Савина, любителя, однако, часто предаваться хмельной усладе и невоздержанного на язык богохульника. Вторым был протодьякон Матвей Непеин, человек степенных правил, недерзкий на язык, осторожный на слово, но во многом несогласный с нововведениями Петра. И поскольку протодьякон Матвей выпивал редко и по малости, вологжане, знавшие его, говорили:
– Матюха хитер, авось выкрутится из-за своего языка, а касаемо богомаза Петрухи Савина, то этому быть без головы.
И в конце концов кто-то из соглядатаев выкрикнул против них «Слово и дело», и оба заметных в Вологде человека навсегда расстались со своим родным городом.
Узнав из жалобы родных протодьякона Матвея Непеина и получив подтверждение епископа Павла о том, что Непеин есть потомок известного Непеи, Петр Первый, – как об этом сказано в предыдущей главе, – проявил свою царскую милость, повелел через Преображенский приказ не истязать пытками арестованного протодьякона, а при допросе «отличить дурь от политики» и отослать его на вечное покаяние в Соловки. Так и было сделано.
Когда Петр выехал из Вологды через Кириллов в Заонежье к оружейным заводам и марциальным водам, вологодский бургомистр Сидор Овсяников пришел в келью к епископу Павлу, сняв с себя верхнюю одежду и палаш, подошел под благословение, затем грузно сел в резное кресло, повздыхал и, уставившись на большеглазого нерукотворного спасителя, перекрестился:
– Слава богу, спровадили его величество. Ведь как снег на голову или будто ангел с небеси слетел на нас внезапно. И слава богу, был он в добром духе, хоть и лечиться едет, а не злой. Ни к чему не придирался. Напротив того, милости оказывал…
– Теперь государю полегчало. Забот поменьше. Тяжкая война закончена с божьей помощью успешно, – пояснил епископ. – Теперь ему жить, да радоваться, да строить задуманное. Дело мирное, бескровное – куда легче военного…
Вологодский епископ Павел был одним из любимцев Петра. В бытность в Петербурге, он возглавлял Александро-Невскую лавру. Часто бывал в семейном кругу Петра и даже крестил его дочь Елизавету – будущую императрицу.
– А зашел я к вашему преосвященству с просьбицей: просветите меня, христа ради, книжицей гисторической. Нет ли чего прочесть про царствование Ивана Грозного? – спросил Овсяников.
– А чего ради тебе понадобилось?
– Как же, впросак попал я. Государь говорит про Непею, что при Грозном служил, а я и к словам не пристаю, молчу каменно… Из-за этого самого Непеи его величество послабление чинит Матюхе-протодьякону, как потомку, а я, бургомистр, не ведаю, кто был Непея.
– Могу дать тебе прочесть некие главы из рукописной «Книги Степенной». Только едва ли что там есть о Непее. Был он при Грозном нашим посланником первым в Англии, прославился, что добро и праведно торговые дела вел и Россию в глазах аглицкой королевы возвеличивал. От расстриги Матвея я слыхивал, что у них в роду есть запись о том знатном предке. При случае испросить список можно у его женки знакомства ради, ежели оный в сохранности обретается…
– Позвать, что ли, ту раздьяконицу? – спросил Овсяников.
– Ты позовешь – напугаешь, – возразил епископ. – Способней будет мне за ней псаломщика послать. Но прошу не сегодня. Пусть она отлежится. Ведь что ни говори, а милость царская если не лишила жизни Матвея, то дьяконицу при живом муже государь навечно сделал вдовой. Она тут в Вологде, а Матвей до гробовой доски за монастырские стены угодил.
– И то правда, любопытство мое не к спеху, обождем, – согласился бургомистр.
Был этот разговор в феврале, а месяцем поздней, по какой-то наслышке узнала Матвеева жена, что мужа ее из Москвы вместе с другими колодниками провезли на Ферапонтове, а оттуда, после передышки, повезут в Каргополь и через Онегу – в Соловки. Успела сметливая дьяконица вдогонку с каргопольским обозом послать мужу рукавицы шубные, штаны, куделей подшитые, две пары портянок и шерстяную телогрею. И рада была получить от него оказией устную весточку через проезжих: жив, здоров, духом крепок и что во всем своем бытье-житье полагается, на заступников соловецких Зосиму н Саватия… И шлет свое родительское благословение сыну Родиону, а ей, супружнице, низкий поклон и благоволение жить без него так, как захочет.
Стала чаще похаживать бывшая протодьяконица в собор. Отбивала поклоны, жгла свечи, наделяла нищих полушками за здравие изгнанника Матвея. А Матвей Непеин нет-нет да и изловчится из соловецкой каморы послать с кем-либо из богомольцев записочку ей и сыну: «благословляю, жив-здоров, помолитесь за грешного колодника». Подписи нет, а по почерку видно: Матвей!..
Однажды в праздник, когда, по соборному правилу, епископу совершали омовение ног после службы, Павел спросил раздьяконицу, нет ли у них в семье памятной записи о преславном Непее, коего сам Грозный почестями наделял и ныне здравствующий государь Петр Алексеевич высокого о нем мнения.
– А как же, владыко, есть, бережется такая грамота, писаная и переписанная не раз из-за ветхости.
– Как бы прочесть ее?
– Это можно, от людей не скрываем. Там ничего зазорного. Родион, сбегай в избу, возьми ту бумагу, – попросила она свое разумное чадо, – ищи ее на божнице, слева в тряпице за медной иконой трех святителей…
В тот вечер епископ Павел, бургомистр Сидор Овсяников и сам воевода с подьячими сидели в архиерейской келье и неторопливо разбирали выцветшее писание на серой бумаге с гербами голландскими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29