Все это так сложно. Он не должен позволять себе даже думать об этом.
– У них так все хорошо началось, – проговорила Анна. – И вот теперь из-за какой-то дикой случайности их семья рушится. Я прекрасно помню тот день, когда они поженились…
Да, подумал Пол, я тоже его помню. Мы тогда с Ильзой были там, глядя издалека, как они отъезжают. В тот день я и вырвал тебя из своего сердца, Анна.
Выпрямившись, он мягко произнес:
– Может, все не так уж плохо? Может, тебе удастся их убедить?
– Они оба такие упрямые. Тео даже больше… – Она, казалось, собиралась что-то добавить, но, очевидно, в последнюю минуту передумала.
Из-за забора доносились веселые крики и стук теннисного мяча. Пол вдруг подумал: как странно, что они вот так сидят сейчас здесь вместе и пьют чай.
– Видишь ли, – сказала она после минутного молчания, – в какой-то степени Тео все еще продолжает жить в предвоенной Вене. Он родился в очень богатой семье. У них был дом в горах, в Арлберге, и его мать брала детей с собой в Париж, когда ездила туда два раза в год обновлять свой гардероб. Он любит красоту и порядок, совершенство во всем, тогда как Айрис… – Анна невесело усмехнулась.
Пол молчал, ожидая, когда она заговорит снова.
– К тому же он и дома хочет командовать так же, как в своей операционной. К счастью для него, дети, кроме одного, не возражают.
– Да, я знаю, он говорил мне об этом.
– Стив с самого рождения был необычным мальчиком. Сказать по правде, он необыкновенно талантлив. Ему всегда все давалось легко, от задач по химии до игры в теннис. А благодаря чтению газет у него появилось обо всем собственное мнение, которое… – Анна опять невесело усмехнулась, – которое часто не совпадало с мнением его отца. Так что иногда между ними возникали разногласия.
Гордый, утонченный человек со своими воспоминаниями о Старом Свете и яркий представитель молодежи шестидесятых, постоянно куда-то спешащий и всегда уверенный, что он прав. Да, подумал Пол, легко себе представить, к каким столкновениям могли приходить эти двое.
– Тео считает, что Айрис слишком снисходительна к Стиву, но это не так. Она умеет найти к детям подход. Она их понимает. Когда она работала учительницей, все дети в школе ее просто обожали. Она очень знающий педагог, и ее вновь и вновь просили вернуться.
– И ей бы этого хотелось?
– Да, конечно, и если бы решение зависело от нее…
– Тогда ты просто обязана ей об этом сказать, – прервал ее Пол. – У нас у всех одна жизнь, и мы должны делать с ней то, что нам хочется.
– Не всегда можно делать то, что хочется, – тихо проговорила Анна, делая ударение на том же слове.
В первый раз с начала их разговора она взглянула Полу прямо в глаза. Он встретил ее взгляд спокойно, но внезапно это сделалось для него невыносимым, и он поспешно отвернулся.
Опустив глаза, женщина продолжала:
– Айрис всегда была неуверенна в себе. Мне постоянно казалось, что она чувствует себя в семье не то чтобы чужой, но как бы занимающей чужое место, и я никак не могла этого понять, так как никогда… – Голос ее прервался.
– Конечно же, нет.
– То же самое и с Тео. Я знала об этом, но тоже не понимала, почему.
– В этом всегда трудно разобраться со стороны, – уныло произнес Пол.
Солнце скрылось за плывущим по небу огромным облаком, и день как-то сразу потускнел, словно в ответ на их погрустневшие голоса. С усилием Пол заставил себя встряхнуться.
– Так ты поедешь к ним?
– Да, завтра утром. Я скажу им, что устала быть вдали от них так долго.
– Тогда я выполнил то, из-за чего сюда приехал.
– Да, и я тебе чрезвычайно за это благодарна. Прости, что встретила тебя так холодно.
– Не нужно никаких извинений, все и так понятно. – Он поднялся и протянул ей руку. – Я, конечно, буду задаваться вопросами, надеясь, что за всем этим последует мир и покой. Но, несомненно, в скором времени доктор Штерн обо всем меня известит, ведь… – Пол усмехнулся, – … как-никак я его кредитор.
Рука Анны лежала в его ладони, как маленькая пойманная птичка; он чувствовал хрупкие косточки и мягкую теплую кожу. Сразу же он отпустил ее руку и направился к машине.
Прежде чем отъехать, оглянулся. Она отошла от столика и теперь стояла спиной к кусту гортензии. Мы называли их «снежками», вспомнилось вдруг ему. Последнее, что он видел, был усыпанный белоснежными цветами куст и ее поднятая в прощальном жесте рука.
Они разговаривали, иногда надолго замолкая, уже больше часа, а сейчас далеко за полночь. От лампы на окне библиотеки падала на траву полоса призрачного света. Темнота вне ее была необычайно успокаивающей; она делала их почти невидимыми друг другу, облегчая разговор, который был бы невыносим при ярком свете. И Тео, который всегда остро ощущал атмосферу и был способен смотреть на все как бы со стороны, подумал, криво усмехнувшись, что эта блестящая пара, какую они с Айрис представляли собой сейчас, сидя здесь на террасе тихим летним вечером, смотрелась бы просто великолепно на фото, рекламирующем летнюю мебель или какой-нибудь модный напиток – лишь руку его, выделяющуюся белым пятном на подлокотнике кресла, пришлось бы убрать с фотографии.
– Надеюсь, когда-нибудь я все же смогу смотреть на твою руку, не содрогаясь внутренне при этом, – проговорила Айрис.
Подумав про себя, что с того момента, как произошел несчастный случай, она говорит об этом, наверное, в сотый раз, Тео терпеливо произнес:
– Не знаю, как тебя убедить в этом, но так оно и будет.
Невольно слова Айрис напомнили ему, что и он сам избегал ту женщину в клинике; со дня той их встречи он пользовался другим входом, так как был просто не в силах ее видеть. И эта мысль вызвала в его памяти попытку Айрис покончить с собой и ее униженное признание, которое всего две недели назад породило бы в его душе жгучую ревность, но сейчас вызвало в нем лишь жалость и печаль. Возможно, потому что он знал теперь, чьей дочерью она была, хотя, конечно, не было ничего жалкого или печального в том, чтобы иметь своим отцом Пола Вернера, будь обстоятельства другими…
Внезапно Айрис произнесла:
– Я все смотрю на нашу крышу. Казалось бы, она давно должна рухнуть от всего того, что под нею происходило. Но вот она все такая же крепкая и прочная, словно ничего и не было.
– Она не рухнет, – проговорил он, как и прежде, очень терпеливо, – потому что мы с тобой не допустим, чтобы это случилось. Я тебе говорил и вновь повторяю, что я уже справился насчет ординатуры в области онкологии. Мое имя известно в медицинских кругах, и я почти уверен, что получу хорошее место. Через несколько лет мы снова станем на ноги. Наша семья не развалится. С Божьей помощью.
– А где ты возьмешь на это деньги?
– Ну, кое-что я отложил, – проговорил Тео беззаботным тоном. – И потом, банк обещал дать ссуду. Продав этот дом и затянув потуже пояса, мы справимся.
– Еще совсем недавно все тебе казалось таким мрачным. Ты ничего не желал обсуждать. Откуда вдруг все эти идеи?
– Мне просто нужно было время, чтобы прийти в себя и хорошенько все обдумать, только и всего.
С каждым произносимым словом в нем все больше росла уверенность в себе. Как в поговорке: «Чем чаще мы что-то делаем, тем лучше это у нас получается». Чем увереннее он говорил, тем увереннее себя чувствовал.
Айрис вздохнула.
– Итак, ты все уже решил. – Думаю, надо попытаться.
Говоря так, Тео подумал: это все не я; я уже совсем запутался, я просто пропадал там, в том кресле, когда он появился. В нем была такая спокойная сила и уверенность. Никто бы при взгляде на него не подумал о нем как о старике; он весь светился каким-то внутренним светом. И вот теперь я все время наблюдаю украдкой за Айрис, пытаясь отыскать в ней его черты. Конечно, у них обоих темные волосы и орлиные носы, но ведь это не доказательство – таких людей много. Всегда видишь то, что хочешь видеть. И Анна… При мысли о ней в душе возникает смутное сожаление. Вне всякого сомнения, Пол с Анной подошли бы друг другу. Несмотря на все достоинства Джозефа, он был менее подходящей для нее парой, чем мог бы стать Пол Вернер. Господи, я как был, так и остался романтиком в душе, в этом вся моя беда.
Тео сидел в этой умиротворяющей темноте, и в мозгу его возникали все новые и новые вопросы. Не могло ли так быть, что Анна, в качестве своего рода компенсации, относилась, совсем и не сознавая этого, к своему нежеланному ребенку с большей и, может быть, даже с излишней снисходительностью? Мать и дочь, он вынужден был это признать, совершенно не походили друг на друга, но было ли это глубокой, внутренней несхожестью, или всего лишь естественным различием между выросшей в нужде иностранкой и богатой американкой, живущей в родной стране? Нет, все это для меня слишком сложно, подумал он; во всяком случае, это дело прошлое и изменить все равно ничего нельзя.
Неожиданно с каким-то вызовом Айрис сказала:
– Мама говорит, что сейчас я должна делать то, что мне хочется.
– И чего же тебе хочется?
– Ты сам знаешь. Ты всегда это знал, хотя и не понимал, как сильно я этого хотела.
– Да, возможно, ты права.
– Ты многого во мне не понимал.
– Но мне казалось, я понимаю, Айрис. Разве я не любил тебя всегда?
Из горла ее вырвался звук, похожий на всхлип.
– На следующий день после того, как ты привез меня из больницы, я проснулась очень рано и первое, что я увидела, открыв глаза, был дуб за окном. Он был таким красивым, таким живым… И я подумала: «Я не хочу умирать. Я никогда этого не хотела».
– Я верю, – проговорил Тео с нежностью в голосе. – Послушай, ты сделаешь все, что хочешь, со своей жизнью. Иди работать, получи степень магистра, даже доктора, если желаешь. Все у нас теперь будет совершенно по-другому, обещаю тебе.
– Мама сказала, и я вижу теперь, как она права, что надо откровенно высказывать свое мнение, настаивать на том, чего хочешь. Странно только, что раньше она никогда так не говорила. Такое впечатление, будто что-то или кто-то открыл ей глаза, а она, в свою очередь, открыла их мне. Я так тебя ревновала, Тео, а она всегда говорила мне, чтобы я никогда не позволяла тебе этого заметить. Даже не представляю, что могло вызвать в ней такую перемену.
Айрис слегка пошевелилась в своем кресле, и на мгновение он увидел на ее лице, попавшем в полосу света, совершенно незнакомое ему искреннее и страстное выражение.
– Всю свою жизнь я была на втором месте. Я была, по существу, никем по сравнению с моим братом. Мама так им гордилась… И даже отец… меня все время не покидало чувство, что его любовь, которую он так щедро дарил мне – лишь средство утешить меня, потому что я была во многом ниже, чем брат. Потом появился ты, со всеми твоими женщинами и женой, которая погибла в концлагере. Я чувствовала, что ты тоскуешь по ней, своей Лизель… она, как говорят, была необыкновенно красива.
В ветвях пронзительно прокричала какая-то птица, и звук этот отозвался в душе Тео внезапной тревогой. Ему вдруг захотелось убежать, укрыться в доме, уснуть и ни о чем больше не думать. Но Пол сказал: «Вы должны быть откровенны друг с другом. Вы ничего не должны скрывать».
Ровным голосом он произнес:
– Я вовсе не тосковал о ней, не так, как ты это представила. Все было совершенно по-другому. Я никогда тебе об этом не рассказывал…
– Ох уж эти секреты! Как же они мне надоели, Тео! Не держи это от меня в тайне. Расскажи сейчас.
Он откинулся на спинку кресла. Странно, но рука, которая его не беспокоила весь день, вдруг снова заныла. Нервы… Прежде чем начать, он вынужден был откашляться, слова, слова, те слова, которые он до этой минуты не говорил ни одной живой душе, оставаясь так долго неиспользованными, несколько заржавели.
– Видишь ли, в ту неделю, когда я собирался ехать в Америку с целью подготовить переезд туда всей нашей семьи, кое-что произошло. Я получил два грязных анонимных письма о… о ней. В них говорилось, что она встречается с мужчиной из ее камерного Оркестра, со скрипачом. Я его знал, конечно. Я знал их всех. Он был молод, беден и красив, скорее даже трогателен в этих своих поношенных пиджаках. Я не мог этому поверить. Грязные подметные письма… и моя жена. Мне было стыдно говорить с ней об этих письмах. И, может быть – нет, никаких «может быть» – я также испугался. А вдруг, подумал я, в них доля правды? Я стал размышлять. После обручения мы встречались недолго, так как ее родители желали, чтобы мы как можно скорее поженились, что обрадовало, но и удивило меня. И теперь, после писем, у меня вдруг мелькнула мысль, что, возможно, они спешили разлучить ее с никому не известным музыкантом и выдать замуж за врача из хорошей семьи и с блестящими перспективами. Разве это не естественно? Несмотря на молодость, я уже достаточно знал жизнь и понимал, что такое вполне могло быть. Так что я мучился, презирая себя в то же время за низкие подозрения.
В конце концов я решил сам во всем убедиться. Отправился туда, где у них проходили репетиции, и когда они вдвоем вышли, неся в руках свои инструменты, я последовал за ними. Они привели меня в какой-то бедный квартал, и я увидел, как они вошли в дом, где, вероятно, он жил. Я испытал в тот момент… не могу тебе даже сказать… такую страшную ярость, что готов был, кажется, убить их обоих. И в то же время я был в таком шоке, что чувствовал себя больным. Какое-то время я стоял там, ожидая, когда они появятся, но потом мне стало стыдно. Слишком унизительно стоять там, словно шпион, и я ушел домой.
Она вернулась перед самым ужином. Последние дни я был чрезвычайно занят, сворачивая перед отъездом все свои дела, поэтому жена удивилась, увидев меня дома в такой час и, к тому же, сидящим в кресле и спокойно читающим книгу. Я спросил ее, как она провела день. Она ответила, что водила гулять в парк ребенка, а потом прошлась по магазинам. Я сказал, что, кажется, я видел ее идущей в направлении Ринг-штрассе – где меня вообще в тот день не было. «Это не ты была?», – спросил я, надеясь ее поймать. «Вполне возможно, – ответила она. – Я покупала тебе в дорогу теплый свитер, чтобы ты не замерз на корабле». Я попросил ее, чувствуя себя отвратительно из-за того, что мне приходилось притворяться, показать мне купленный свитер. «К сожалению, не было твоего размера, так что мне придется снова зайти завтра к ним. Но почему ты не окликнул меня, когда увидел?» Я ответил ей, что ехал в этот момент в трамвае, и спросил: «А что ты делала потом?» «Я пошла на репетицию. Мы работали над Моцартом, поэтому-то я так и задержалась». Говоря это, она смотрела на меня чистыми, невинными глазами.
Но ведь обычно, когда врешь, стараешься выглядеть как можно более искренним и простодушным. О, я мог бы многое ей сказать, но боялся. Понимаешь, мне не хотелось этому верить, и я пытался найти ей хоть какое-нибудь оправдание. К тому же, сказал я себе, у меня сейчас все равно нет времени для каких бы то ни было выяснений, так что придется это отложить до тех пор, пока мы оба не покинем Вену. Может, во всем этом нет ничего серьезного?.. И потом, музыканты разъезжают по всему свету… Скорее всего, она никогда его больше не увидит… В общем, я уехал, и теперь так и не знаю, было ли все это правдой.
Наступила гнетущая тишина, как в комнате, где дети, дослушав сказку, сидят несколько минут, словно завороженные, не в силах пошевелиться.
Тео молчал, ожидая, когда заговорит Айрис. Но его откровенный рассказ, самый тон его голоса, когда он все это рассказывал, потрясли ее слишком сильно, чтобы она могла вот так, сразу, ему ответить. Перед ее мысленным взором возник совершенно другой Тео, очень молодой и с мягким характером. Она никогда не бывала в Вене, но видела достаточно много фотографий этого города, чтобы нарисовать сейчас в мозгу собственную картину: он стоит на грязной улочке посреди старых домов с узкими окнами; серый промозглый мартовский день, и Тео стоит на ветру и смотрит на одно из окон. Отвергнутый, униженный, он спрашивает себя: «Неужели все это происходит со мной?» Чувствовал ли он себя в ту минуту, подумала она, как я себя часто чувствую? Он предстал перед ней совершенно в ином свете: не упал в ее глазах, нет, просто теперь она видела, как он раним и похож на нее… На ту униженную и пылавшую жаждой мести Айрис, для которой дешевая лесть незнакомца стала мерилом собственной ценности.
– Мне жаль, Тео, – проговорила она наконец. – Мне искренне жаль.
И подумала: в первый раз мы сорвали все покровы и обнажили друг перед другом душу. Он произнес с надрывом:
– Я оплакиваю моего погибшего малыша, моего первенца. Я не знаю, как он умер. Иногда мне кажется, что именно по этой причине Стив и вызывает во мне такой сильный гнев. Он жив, и ему следовало бы лучше распорядиться своей жизнью. Тебе не кажется это странным?
– Да нет, не очень, – ответила она, до какой-то степени понимая его. И в то же время подумала: в тебе говорит также гордыня, Тео, и это не имеет никакого отношения к твоему погибшему сыну. Просто ты стыдишься, что один из сыновей всеми уважаемого доктора Штерна стал бородатым бунтарем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– У них так все хорошо началось, – проговорила Анна. – И вот теперь из-за какой-то дикой случайности их семья рушится. Я прекрасно помню тот день, когда они поженились…
Да, подумал Пол, я тоже его помню. Мы тогда с Ильзой были там, глядя издалека, как они отъезжают. В тот день я и вырвал тебя из своего сердца, Анна.
Выпрямившись, он мягко произнес:
– Может, все не так уж плохо? Может, тебе удастся их убедить?
– Они оба такие упрямые. Тео даже больше… – Она, казалось, собиралась что-то добавить, но, очевидно, в последнюю минуту передумала.
Из-за забора доносились веселые крики и стук теннисного мяча. Пол вдруг подумал: как странно, что они вот так сидят сейчас здесь вместе и пьют чай.
– Видишь ли, – сказала она после минутного молчания, – в какой-то степени Тео все еще продолжает жить в предвоенной Вене. Он родился в очень богатой семье. У них был дом в горах, в Арлберге, и его мать брала детей с собой в Париж, когда ездила туда два раза в год обновлять свой гардероб. Он любит красоту и порядок, совершенство во всем, тогда как Айрис… – Анна невесело усмехнулась.
Пол молчал, ожидая, когда она заговорит снова.
– К тому же он и дома хочет командовать так же, как в своей операционной. К счастью для него, дети, кроме одного, не возражают.
– Да, я знаю, он говорил мне об этом.
– Стив с самого рождения был необычным мальчиком. Сказать по правде, он необыкновенно талантлив. Ему всегда все давалось легко, от задач по химии до игры в теннис. А благодаря чтению газет у него появилось обо всем собственное мнение, которое… – Анна опять невесело усмехнулась, – которое часто не совпадало с мнением его отца. Так что иногда между ними возникали разногласия.
Гордый, утонченный человек со своими воспоминаниями о Старом Свете и яркий представитель молодежи шестидесятых, постоянно куда-то спешащий и всегда уверенный, что он прав. Да, подумал Пол, легко себе представить, к каким столкновениям могли приходить эти двое.
– Тео считает, что Айрис слишком снисходительна к Стиву, но это не так. Она умеет найти к детям подход. Она их понимает. Когда она работала учительницей, все дети в школе ее просто обожали. Она очень знающий педагог, и ее вновь и вновь просили вернуться.
– И ей бы этого хотелось?
– Да, конечно, и если бы решение зависело от нее…
– Тогда ты просто обязана ей об этом сказать, – прервал ее Пол. – У нас у всех одна жизнь, и мы должны делать с ней то, что нам хочется.
– Не всегда можно делать то, что хочется, – тихо проговорила Анна, делая ударение на том же слове.
В первый раз с начала их разговора она взглянула Полу прямо в глаза. Он встретил ее взгляд спокойно, но внезапно это сделалось для него невыносимым, и он поспешно отвернулся.
Опустив глаза, женщина продолжала:
– Айрис всегда была неуверенна в себе. Мне постоянно казалось, что она чувствует себя в семье не то чтобы чужой, но как бы занимающей чужое место, и я никак не могла этого понять, так как никогда… – Голос ее прервался.
– Конечно же, нет.
– То же самое и с Тео. Я знала об этом, но тоже не понимала, почему.
– В этом всегда трудно разобраться со стороны, – уныло произнес Пол.
Солнце скрылось за плывущим по небу огромным облаком, и день как-то сразу потускнел, словно в ответ на их погрустневшие голоса. С усилием Пол заставил себя встряхнуться.
– Так ты поедешь к ним?
– Да, завтра утром. Я скажу им, что устала быть вдали от них так долго.
– Тогда я выполнил то, из-за чего сюда приехал.
– Да, и я тебе чрезвычайно за это благодарна. Прости, что встретила тебя так холодно.
– Не нужно никаких извинений, все и так понятно. – Он поднялся и протянул ей руку. – Я, конечно, буду задаваться вопросами, надеясь, что за всем этим последует мир и покой. Но, несомненно, в скором времени доктор Штерн обо всем меня известит, ведь… – Пол усмехнулся, – … как-никак я его кредитор.
Рука Анны лежала в его ладони, как маленькая пойманная птичка; он чувствовал хрупкие косточки и мягкую теплую кожу. Сразу же он отпустил ее руку и направился к машине.
Прежде чем отъехать, оглянулся. Она отошла от столика и теперь стояла спиной к кусту гортензии. Мы называли их «снежками», вспомнилось вдруг ему. Последнее, что он видел, был усыпанный белоснежными цветами куст и ее поднятая в прощальном жесте рука.
Они разговаривали, иногда надолго замолкая, уже больше часа, а сейчас далеко за полночь. От лампы на окне библиотеки падала на траву полоса призрачного света. Темнота вне ее была необычайно успокаивающей; она делала их почти невидимыми друг другу, облегчая разговор, который был бы невыносим при ярком свете. И Тео, который всегда остро ощущал атмосферу и был способен смотреть на все как бы со стороны, подумал, криво усмехнувшись, что эта блестящая пара, какую они с Айрис представляли собой сейчас, сидя здесь на террасе тихим летним вечером, смотрелась бы просто великолепно на фото, рекламирующем летнюю мебель или какой-нибудь модный напиток – лишь руку его, выделяющуюся белым пятном на подлокотнике кресла, пришлось бы убрать с фотографии.
– Надеюсь, когда-нибудь я все же смогу смотреть на твою руку, не содрогаясь внутренне при этом, – проговорила Айрис.
Подумав про себя, что с того момента, как произошел несчастный случай, она говорит об этом, наверное, в сотый раз, Тео терпеливо произнес:
– Не знаю, как тебя убедить в этом, но так оно и будет.
Невольно слова Айрис напомнили ему, что и он сам избегал ту женщину в клинике; со дня той их встречи он пользовался другим входом, так как был просто не в силах ее видеть. И эта мысль вызвала в его памяти попытку Айрис покончить с собой и ее униженное признание, которое всего две недели назад породило бы в его душе жгучую ревность, но сейчас вызвало в нем лишь жалость и печаль. Возможно, потому что он знал теперь, чьей дочерью она была, хотя, конечно, не было ничего жалкого или печального в том, чтобы иметь своим отцом Пола Вернера, будь обстоятельства другими…
Внезапно Айрис произнесла:
– Я все смотрю на нашу крышу. Казалось бы, она давно должна рухнуть от всего того, что под нею происходило. Но вот она все такая же крепкая и прочная, словно ничего и не было.
– Она не рухнет, – проговорил он, как и прежде, очень терпеливо, – потому что мы с тобой не допустим, чтобы это случилось. Я тебе говорил и вновь повторяю, что я уже справился насчет ординатуры в области онкологии. Мое имя известно в медицинских кругах, и я почти уверен, что получу хорошее место. Через несколько лет мы снова станем на ноги. Наша семья не развалится. С Божьей помощью.
– А где ты возьмешь на это деньги?
– Ну, кое-что я отложил, – проговорил Тео беззаботным тоном. – И потом, банк обещал дать ссуду. Продав этот дом и затянув потуже пояса, мы справимся.
– Еще совсем недавно все тебе казалось таким мрачным. Ты ничего не желал обсуждать. Откуда вдруг все эти идеи?
– Мне просто нужно было время, чтобы прийти в себя и хорошенько все обдумать, только и всего.
С каждым произносимым словом в нем все больше росла уверенность в себе. Как в поговорке: «Чем чаще мы что-то делаем, тем лучше это у нас получается». Чем увереннее он говорил, тем увереннее себя чувствовал.
Айрис вздохнула.
– Итак, ты все уже решил. – Думаю, надо попытаться.
Говоря так, Тео подумал: это все не я; я уже совсем запутался, я просто пропадал там, в том кресле, когда он появился. В нем была такая спокойная сила и уверенность. Никто бы при взгляде на него не подумал о нем как о старике; он весь светился каким-то внутренним светом. И вот теперь я все время наблюдаю украдкой за Айрис, пытаясь отыскать в ней его черты. Конечно, у них обоих темные волосы и орлиные носы, но ведь это не доказательство – таких людей много. Всегда видишь то, что хочешь видеть. И Анна… При мысли о ней в душе возникает смутное сожаление. Вне всякого сомнения, Пол с Анной подошли бы друг другу. Несмотря на все достоинства Джозефа, он был менее подходящей для нее парой, чем мог бы стать Пол Вернер. Господи, я как был, так и остался романтиком в душе, в этом вся моя беда.
Тео сидел в этой умиротворяющей темноте, и в мозгу его возникали все новые и новые вопросы. Не могло ли так быть, что Анна, в качестве своего рода компенсации, относилась, совсем и не сознавая этого, к своему нежеланному ребенку с большей и, может быть, даже с излишней снисходительностью? Мать и дочь, он вынужден был это признать, совершенно не походили друг на друга, но было ли это глубокой, внутренней несхожестью, или всего лишь естественным различием между выросшей в нужде иностранкой и богатой американкой, живущей в родной стране? Нет, все это для меня слишком сложно, подумал он; во всяком случае, это дело прошлое и изменить все равно ничего нельзя.
Неожиданно с каким-то вызовом Айрис сказала:
– Мама говорит, что сейчас я должна делать то, что мне хочется.
– И чего же тебе хочется?
– Ты сам знаешь. Ты всегда это знал, хотя и не понимал, как сильно я этого хотела.
– Да, возможно, ты права.
– Ты многого во мне не понимал.
– Но мне казалось, я понимаю, Айрис. Разве я не любил тебя всегда?
Из горла ее вырвался звук, похожий на всхлип.
– На следующий день после того, как ты привез меня из больницы, я проснулась очень рано и первое, что я увидела, открыв глаза, был дуб за окном. Он был таким красивым, таким живым… И я подумала: «Я не хочу умирать. Я никогда этого не хотела».
– Я верю, – проговорил Тео с нежностью в голосе. – Послушай, ты сделаешь все, что хочешь, со своей жизнью. Иди работать, получи степень магистра, даже доктора, если желаешь. Все у нас теперь будет совершенно по-другому, обещаю тебе.
– Мама сказала, и я вижу теперь, как она права, что надо откровенно высказывать свое мнение, настаивать на том, чего хочешь. Странно только, что раньше она никогда так не говорила. Такое впечатление, будто что-то или кто-то открыл ей глаза, а она, в свою очередь, открыла их мне. Я так тебя ревновала, Тео, а она всегда говорила мне, чтобы я никогда не позволяла тебе этого заметить. Даже не представляю, что могло вызвать в ней такую перемену.
Айрис слегка пошевелилась в своем кресле, и на мгновение он увидел на ее лице, попавшем в полосу света, совершенно незнакомое ему искреннее и страстное выражение.
– Всю свою жизнь я была на втором месте. Я была, по существу, никем по сравнению с моим братом. Мама так им гордилась… И даже отец… меня все время не покидало чувство, что его любовь, которую он так щедро дарил мне – лишь средство утешить меня, потому что я была во многом ниже, чем брат. Потом появился ты, со всеми твоими женщинами и женой, которая погибла в концлагере. Я чувствовала, что ты тоскуешь по ней, своей Лизель… она, как говорят, была необыкновенно красива.
В ветвях пронзительно прокричала какая-то птица, и звук этот отозвался в душе Тео внезапной тревогой. Ему вдруг захотелось убежать, укрыться в доме, уснуть и ни о чем больше не думать. Но Пол сказал: «Вы должны быть откровенны друг с другом. Вы ничего не должны скрывать».
Ровным голосом он произнес:
– Я вовсе не тосковал о ней, не так, как ты это представила. Все было совершенно по-другому. Я никогда тебе об этом не рассказывал…
– Ох уж эти секреты! Как же они мне надоели, Тео! Не держи это от меня в тайне. Расскажи сейчас.
Он откинулся на спинку кресла. Странно, но рука, которая его не беспокоила весь день, вдруг снова заныла. Нервы… Прежде чем начать, он вынужден был откашляться, слова, слова, те слова, которые он до этой минуты не говорил ни одной живой душе, оставаясь так долго неиспользованными, несколько заржавели.
– Видишь ли, в ту неделю, когда я собирался ехать в Америку с целью подготовить переезд туда всей нашей семьи, кое-что произошло. Я получил два грязных анонимных письма о… о ней. В них говорилось, что она встречается с мужчиной из ее камерного Оркестра, со скрипачом. Я его знал, конечно. Я знал их всех. Он был молод, беден и красив, скорее даже трогателен в этих своих поношенных пиджаках. Я не мог этому поверить. Грязные подметные письма… и моя жена. Мне было стыдно говорить с ней об этих письмах. И, может быть – нет, никаких «может быть» – я также испугался. А вдруг, подумал я, в них доля правды? Я стал размышлять. После обручения мы встречались недолго, так как ее родители желали, чтобы мы как можно скорее поженились, что обрадовало, но и удивило меня. И теперь, после писем, у меня вдруг мелькнула мысль, что, возможно, они спешили разлучить ее с никому не известным музыкантом и выдать замуж за врача из хорошей семьи и с блестящими перспективами. Разве это не естественно? Несмотря на молодость, я уже достаточно знал жизнь и понимал, что такое вполне могло быть. Так что я мучился, презирая себя в то же время за низкие подозрения.
В конце концов я решил сам во всем убедиться. Отправился туда, где у них проходили репетиции, и когда они вдвоем вышли, неся в руках свои инструменты, я последовал за ними. Они привели меня в какой-то бедный квартал, и я увидел, как они вошли в дом, где, вероятно, он жил. Я испытал в тот момент… не могу тебе даже сказать… такую страшную ярость, что готов был, кажется, убить их обоих. И в то же время я был в таком шоке, что чувствовал себя больным. Какое-то время я стоял там, ожидая, когда они появятся, но потом мне стало стыдно. Слишком унизительно стоять там, словно шпион, и я ушел домой.
Она вернулась перед самым ужином. Последние дни я был чрезвычайно занят, сворачивая перед отъездом все свои дела, поэтому жена удивилась, увидев меня дома в такой час и, к тому же, сидящим в кресле и спокойно читающим книгу. Я спросил ее, как она провела день. Она ответила, что водила гулять в парк ребенка, а потом прошлась по магазинам. Я сказал, что, кажется, я видел ее идущей в направлении Ринг-штрассе – где меня вообще в тот день не было. «Это не ты была?», – спросил я, надеясь ее поймать. «Вполне возможно, – ответила она. – Я покупала тебе в дорогу теплый свитер, чтобы ты не замерз на корабле». Я попросил ее, чувствуя себя отвратительно из-за того, что мне приходилось притворяться, показать мне купленный свитер. «К сожалению, не было твоего размера, так что мне придется снова зайти завтра к ним. Но почему ты не окликнул меня, когда увидел?» Я ответил ей, что ехал в этот момент в трамвае, и спросил: «А что ты делала потом?» «Я пошла на репетицию. Мы работали над Моцартом, поэтому-то я так и задержалась». Говоря это, она смотрела на меня чистыми, невинными глазами.
Но ведь обычно, когда врешь, стараешься выглядеть как можно более искренним и простодушным. О, я мог бы многое ей сказать, но боялся. Понимаешь, мне не хотелось этому верить, и я пытался найти ей хоть какое-нибудь оправдание. К тому же, сказал я себе, у меня сейчас все равно нет времени для каких бы то ни было выяснений, так что придется это отложить до тех пор, пока мы оба не покинем Вену. Может, во всем этом нет ничего серьезного?.. И потом, музыканты разъезжают по всему свету… Скорее всего, она никогда его больше не увидит… В общем, я уехал, и теперь так и не знаю, было ли все это правдой.
Наступила гнетущая тишина, как в комнате, где дети, дослушав сказку, сидят несколько минут, словно завороженные, не в силах пошевелиться.
Тео молчал, ожидая, когда заговорит Айрис. Но его откровенный рассказ, самый тон его голоса, когда он все это рассказывал, потрясли ее слишком сильно, чтобы она могла вот так, сразу, ему ответить. Перед ее мысленным взором возник совершенно другой Тео, очень молодой и с мягким характером. Она никогда не бывала в Вене, но видела достаточно много фотографий этого города, чтобы нарисовать сейчас в мозгу собственную картину: он стоит на грязной улочке посреди старых домов с узкими окнами; серый промозглый мартовский день, и Тео стоит на ветру и смотрит на одно из окон. Отвергнутый, униженный, он спрашивает себя: «Неужели все это происходит со мной?» Чувствовал ли он себя в ту минуту, подумала она, как я себя часто чувствую? Он предстал перед ней совершенно в ином свете: не упал в ее глазах, нет, просто теперь она видела, как он раним и похож на нее… На ту униженную и пылавшую жаждой мести Айрис, для которой дешевая лесть незнакомца стала мерилом собственной ценности.
– Мне жаль, Тео, – проговорила она наконец. – Мне искренне жаль.
И подумала: в первый раз мы сорвали все покровы и обнажили друг перед другом душу. Он произнес с надрывом:
– Я оплакиваю моего погибшего малыша, моего первенца. Я не знаю, как он умер. Иногда мне кажется, что именно по этой причине Стив и вызывает во мне такой сильный гнев. Он жив, и ему следовало бы лучше распорядиться своей жизнью. Тебе не кажется это странным?
– Да нет, не очень, – ответила она, до какой-то степени понимая его. И в то же время подумала: в тебе говорит также гордыня, Тео, и это не имеет никакого отношения к твоему погибшему сыну. Просто ты стыдишься, что один из сыновей всеми уважаемого доктора Штерна стал бородатым бунтарем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46