Такой вот нехитрый выбор. И враг снова занял более выгодную позицию: выбравшись на крышу, он опять оказался спиной к солнцу, и Рокотова опять не смогла разглядеть его лица, только слышала, как он смеется.– Убирайся! – крикнула она, еще крепче сжимая свое ржавое оружие.– Иди ко мне, – ответил мужчина. – Тебе не будет больно.– Не больно – что?– Все. Все, на что ты согласишься.– Только на одно – раскроить тебе башку!– О-ох! – усмехнулся он. – Ну, иди, попытайся. Я все равно справлюсь с тобой.Он сделал шаг – она отступила. Зачем она заговорила с ним? Зачем он ответил? Если б просто кинулся, Маша, не раздумывая, ударила бы его, а теперь… Черт! Не хватало еще жалеть эту сволочь, он-то ее не пожалеет. Но ударить первой Маша не могла. Не могла!– Иди сюда, – он сделал еще шаг, осторожный, мягкий, кошачий. – Ты нужна мне, сильная, красивая, горячая. Слышишь?Маша отступила еще на шаг, последний. Теперь совсем рядом край крыши, больше отступать некуда. Если она сделает еще хоть полшага, она уже не сможет даже размахнуться, чтобы ударить и не упасть при этом вниз.– У тебя красивое тело. Ты знаешь, как тебе будет хорошо со мной?Рокотова почувствовала, как у нее вдруг задрожали ноги и сердце поднялось куда-то к горлу. Бред, сумасшествие, безумие, но ей вдруг захотелось бросить вниз с крыши ржавый прут и шагнуть навстречу врагу. Не просто шагнуть, а обнять, прижаться всем телом, впиться губами в неведомые губы, которые она так толком и не увидела. А потом… Потом воспользоваться моментом и скинуть противника с крыши. Если он не успеет сбросить ее.Враг увидел или почувствовал ее минутную слабость и, больше не опасаясь, двинулся к жертве. Маша швырнула в него кусок арматуры, от которого мужчина легко увернулся. Ей было так страшно сделать последний шаг! Вперед, к зовущему ее убийце, или назад, за край крыши… В последний момент она вспомнила о Павле, о том, как она любит его, как он ей нужен.И Маша Рокотова сделала последний шаг. Развернулась спиной к врагу и прыгнула вниз с крыши.Как жаль! Ну что ж так не везет-то? Я был уверен, что он догонит эту женщину. Смешно было даже сомневаться и думать, что ей удастся убежать. Но с самого начала все пошло не так.Ей слишком хорошо знакомо это место, и сам антураж ее не пугает. Странно, я нечасто видел ее здесь и уж точно не заметил, чтобы она бродила по зданиям и зарослям между ними. Но местность она знала отлично. Еще немного – и ушла бы от убийцы, даже не прыгая с крыши. Да и какой он, к черту, убийца! Упустил такой удачный момент, когда сбил ее с ног! Осталось только чуть-чуть сжать ладони на горле жертвы. Вместо этого он рвет на женщине одежду. Тьфу! Почему в этот раз желание овладеть ее телом одержало победу над желанием убить? Это неправильно, неверно, недоступно моему совершенному разуму.И даже, когда ему удалось загнать женщину на крышу, когда, казалось, он все-таки сделает свое дело, хотя бы просто сбросив ее вниз, он снова дал ей время найти выход.Женщина прыгнула с крыши трехэтажного здания. Прыгнула, потому что другого выхода у нее не было? Или потому что все просчитала и знала, что не разобьется? Вряд ли знала. Могла только надеяться, что удастся ухватиться за гибкие ветви высокой старой ивы. Ей удалось. Ива хоть и затрещала возмущенно обломанными ветками, но все же приняла и опустила женщину на землю. Спасла. Даже не упав и не ударившись, женщина бросилась бежать.Мужчина, не раздумывая, прыгнул следом за своей несостоявшейся жертвой. Но старая ива не подхватила его на свои ветви. Может, в тот момент налетел ветер, но дерево отпрянуло, отстранилось всем своим зеленым телом, и мужчина глухо, как мешок с песком, ударился о землю и остался лежать без движения. Глава 41 Казалось, что в горло залили расплавленный свинец, который вот-вот сожжет легкие. А сердце давно уже взорвалось, и осколки его стучат в ушах, в животе, в мокрых от пота ладонях, в сбитых босых ступнях.Молодые девчонки возле университета шарахнулись от нее, как от чумной, и что-то кричали вслед. Маша Рокотова не понимала – что. Последним усилием, каким-то чудом из последних сил поднялась она по выщербленным ступеням на крыльцо. Распахнувшаяся в этот момент тяжелая дверь едва не убила Машу. Из здания вылетел Садовский. Не успела она обрадоваться и подумать, что все ее мучения позади, как ректор набросился на нее.– А-а! Ты! Явилась? Поздно! Поздно ты явилась. Дождалась, когда я окончательно обделаюсь перед всем университетом, и пришла полюбоваться. В этом твой хваленый профессионализм? В идиотской речи, которую ты мне написала? В умении предать в самый ответственный момент? Зачем ты прислала своего бывшего мужа и вице-губернатора? Они прекрасно спелись с Зайцевым и уже заключают договор о сотрудничестве. Ты тоже с ними? Давай, топай, а то не успеешь урвать кусок пожирней!Он оттолкнул Машу с дороги, даже не обратив внимания на то, что она ударилась о стену.– А я тебя любил, – сказал он напоследок, сбегая с крыльца.– Да пошел ты, – выдохнула Рокотова.Ей уже ничего не хотелось и ни на что не было сил. Маша опустилась на бетонный пол крыльца и закрыла глаза.Может быть, она заснула, может, на секунду потеряла сознание… Или не на секунду? Только первое, что она услышала, когда очнулась, были слова на незнакомом ей языке. Кто-то поднимал ее под руки. Маша не сразу сообразила, что ее ведут вниз по ступенькам и дальше, к подъехавшей машине.И вдруг – голос Ильдара за спиной:– Стойте! Стойте, что здесь происходит? Куда вы ее ведете?Ему ответили на том же незнакомом языке, а потом на русском.– Эта женщина была здесь, у двери. Наши гости думают, что она бездомная или больная. Она в крови, нужно ехать в больницу…Ильдар уже подхватил Машу на руки.– Ничего не нужно. Я муж этой женщины. Мы сами разберемся. Маша, ты в порядке?– Да, в порядке, – выдавила она.Дверь хлопнула, через секунду Рокотова увидела Иловенского.– Маша?! Что с ней? Что случилось?!Он содрал с себя рубашку и укрыл ею женщину. Ильдар нес Рокотову к крыльцу.– Да, мы справимся, – ответил Иловенский на встревоженные вопросы иностранцев. – Мы разберемся, это моя жена.– У этой женщины два мужа, и она неодетая брошена у двери? – удивился переводчик.Маше стало смешно.Вскоре она уже сидела в кабинете Зайцева, кутаясь в широкую рубашку Павла, и пыталась пить горячий чай. Ее по-прежнему трясло, и чашка плясала в руках.Ильдар уже наорал на нее и все еще продолжал бы ругаться, если б Павел не выставил его за дверь. На стройку ловить маньяка послали охрану Сычева и Каримова и вызвали милицию.– Маш, неужели ты совсем не помнишь, как он выглядел? – пятый раз спрашивал Иловенский.– Нет, я не разглядела.– Но почему? Ведь сейчас светло.– Он все время стоял против солнца. И мне было страшно! И не говори со мной об этом!Ее голос срывался на крик, и Павел прекращал расспросы.В кабинет снова ворвался Каримов.– Что тебя понесло на эту стройку?! Тебе приключений мало? Пашка, когда ты, наконец, посадишь ее дома под замок? Это же еще счастье, что ей удалось спастись. Кстати, как тебе удалось?– Я спрыгнула с крыши.– О! Видишь? Она спрыгнула с крыши и чудом не сломала себе шею.– Кажется, преступник прыгнул вслед за мной и, наверное, сломал себе шею. Он остался там лежать, у трехэтажного корпуса.– Ты прыгала с третьего этажа?! – испуганно прошептал Иловенский.– А ты думал с первого? – съязвил Ильдар. – Экстрима маловато! А что не с пятого-то?– Отстань ты от нее, – огрызнулся Павел. – Слава Богу, жива осталась.– Все до разу.– Иди уже отсюда. Мы сейчас домой поедем.– Никуда вы не поедете, – отрезал Каримов. – По крайней мере, пока не приедет милиция и во всем не разберется.Когда приехала милиция, оказалось, что разбираться пока не в чем. Никакого мужчины на недострое не нашли, только привезли Машину сумку, валявшуюся прямо на дорожке. Сама Маша со страху почти ничего не могла сказать. Врач со «Скорой», побывавший здесь еще до милиции, сделал ей укол успокоительного, и ее неумолимо клонило в сон. Павел, наконец, увез ее. Глава 42 Ни о каком сексе не могло быть и речи, не только потому, что за стенкой спали мальчишки. Маша к ночи уже выспалась и теперь лежала, глядя в потолок, и гадала, в чем же причина накатившей на нее тошнотворной тоски: успокоительное, которое вкололи ей днем врачи, или невыносимый стыд, оставшийся от сегодняшнего происшествия. Пожалуй, все-таки стыд. Было тошно вспоминать, как она едва не бросилась на шею убийце, как хотела почувствовать на своих губах его губы, как ее тело почти отказалось слушаться разума. Почему!? Потому что он был сильным? Напористым? Потому что вел себя, как завоеватель, как победитель? Какие низменные чувства и предательские инстинкты всколыхнуло в ней это нападение? Неужели причина только в том, что он вел себя, как животное, как самец, чувствующий свою силу и превосходство? Дикость какая!Но, если все именно так, то многое, многое нужно переосмыслить и пересмотреть. Точно так же, разве что с поправкой на интеллект и цивилизованность, вел себя с нею Ильдар Каримов. В любви он был резок, требователен и не способен на компромиссы. С ним всегда было тяжело, он совершенно изматывал Машу и морально, и физически. Но любовь с Каримовым была похожа на серфинг в шторм: ты отчаянно ловишь волну, неимоверным напряжением удерживаешь равновесие и знаешь, что волна все равно накроет тебя, не даст возможности ни дышать, ни выплыть, пока сама не вынесет на поверхность или не вышвырнет на каменистый берег. От такого приключения остаются синяки, ссадины и ни с чем не сравнимый восторг.В Павле Иловенском не было ничего от дикого самца. Совсем недавно, до встречи с Машей, он слыл ловеласом, любовником совершенно не разборчивым и не способным на настоящие чувства. В тот год, что предшествовал их встрече, женщины в жизни Павла менялись так же часто, как повестки дня в Совете Федерации. Не всегда он был на высоте в постели да и не стремился к этому. Женщина на вечер нужна была ему не для секса, а для того, чтобы не сойти с ума от одиночества и не выброситься из окна. Эту истинную причину Иловенский скрывал ото всех и даже Маше признался совсем недавно. И сразу стал для нее проще, роднее и понятнее.Он был скорее пассивен в любви, скорее тих и нежен, чем страстен и напорист. И секс с ним напоминал вечернее купание в лесном озере, когда темная вода тепла, как парное молоко, и нет никакой опасности и неизвестности, ведь вода едва доходит до плеч, а илистое дно совсем не вязкое, а мягкое и пышное. От такого купания остается расслабленная усталость, ощущение бесхитростного счастья и желание погрузиться в уютный спокойный сон.Хорошо плавать в теплом озере, но так волнует воспоминание о серфинге в холодном океане. Но это только воспоминание, которым приятно пощекотать нервы, променять родное озеро на штормящий океан – нет уж, увольте.Так, может быть, и то, что она почувствовала сегодня, – все оттуда, из воспоминаний об Ильдаре? Из тоски по решительности, властности, силе…О, Господи! Да вот же, была возможность хватить этой силы по полной программе, стоило только остановиться сегодня там, на стройке. И сила раздавила бы ее, разорвала, разметала так, что тело ее было бы проблемой для похоронного агентства. И, зная все это, она могла еще думать о любви? Какая дикость!Как стыдно! Как трудно сейчас успокоиться и все забыть. Маше казалось, что, если она вспомнит лицо своего преследователя, ей удастся возненавидеть его, понять, что он не имеет ничего общего ни с Ильдаром, ни с Павлом, ни с кем бы то ни было, кого она знает. Но уверенности в этом не было. Так, может, в этом все дело? Может, когда-нибудь, очень давно, они знали друг друга? Или, напротив, познакомились совсем недавно? Она не была совершенно уверена, но, кажется, он один раз даже назвал ее по имени.Как жить дальше, когда все переворачивается и становится с ног на голову? Когда самой себя стыдно? Когда делаешь совсем не то, что думаешь, и думаешь совсем не о том, чего хочешь? А, может быть, в давно знакомом серфинге уже и нет ничего волнующего. И теплое лесное озеро вдруг да таит глубокий и неожиданный омут, опасный и манящий.Павлу Иловенскому мучительно хотелось повернуться поудобнее, но он старательно притворялся спящим, даже дышал глубоко и ровно, знал, что Маше не спит, и боялся ее потревожить. Он чувствовал, что сейчас ей утешения не нужны, и сочувствия она не примет. Ей нужно успокоиться, разобраться в себе и понять, что ее вины в том, что произошло сегодня, нет.Павел с ужасом гнал от себя мысли о том, что не случилось, но могло случиться, окажись Маша чуть слабее, чуть неувереннее, чуть более подвержена панике. Страшно представить… И не надо! Не надо представлять.Едва Иловенский привез Машу домой, она сразу уснула, но сон был тревожным и тяжелым. Сначала она звала Ильдара и просила его во сне о помощи, потом обвиняла все того же Каримова так, будто это именно он пытался убить ее. У Павла разрывалось сердце, и он держал спящую Машу за руку даже тогда, когда она, наконец, успокоилась, и сон ее стал глубоким и безмятежным.Кузе и Тимуру было решено ничего не рассказывать. Но одно дело – решить это вместе с Каримовым и Машей, совсем другое – оказаться одному под их вопросительными взглядами. Делать вид, что вообще ничего не произошло, было решительно невозможно, Иловенский наплел что-то об ученом совете, о том, как расстроилась Маша из-за провального выступления ректора, из-за того, что все пошло против ее планов, вкривь и вкось. Вряд ли ребята поверили, но расспрашивать больше не стали.– Зачем вы вообще позволили ей нервничать из-за такой ерунды? – сдвинул черные брови Тимур. Сердитый, он был невероятно похож на своего отца.– Она не считает эти выборы ерундой, – вздохнул Иловенский.– Но мы-то с вами знаем, что она не права. Павел Андреевич, хотите совет?Иловенский опять вздохнул.– Давай.– Если вы действительно любите маму, возьмите ее и увезите, заприте в вашем доме и не давайте больше ничего решать. Разве не видите: она ходит по лезвию бритвы, вокруг выборов и университета черт-те что творится, а она в одиночку пытается остановить лавину перемен и непонятных преступлений.– Я так не могу, Тимур. Да, я очень люблю твою маму и хочу, чтобы она стала моей женой, но к этому мы с ней должны прийти цивилизованным путем.– Оставьте цивилизованный путь для политики, если, конечно, считаете его там возможным. А маме запретите вообще бывать в университете. Она вам потом сто раз спасибо скажет.– Я вообще не понимаю, почему она так носится с этим старым ректором, может, он ей нравится?– Павел Андреевич, – подсел к нему поближе Кузя, – при чем здесь нравится-не нравится? Разве вы не видите: мы выросли, заботиться о нас так, как раньше, маме больше не нужно. Она умная женщина и водить нас за руку до пятидесяти лет не собирается. Бабушка ввязалась в эксперименты Тимкиного отца так активно, что мама не может ее остановить и переубедить. Да и сам Ильдар Камильевич теперь живет с тетей Верой Травниковой. Маме вдруг показалось, что она никому не нужна. Вы еще тут тоже…– Что я? – виновато спросил Иловенский.– Да ну, ничего. Просто вы вот тоже человек занятой. Для мамы ее новая свобода так непривычна, непонятна. Она не умеет быть предоставлена самой себе. Вот и ухватилась за две вещи, которые требуют от нее заботы и подвижничества: за руководящую работу и за выборы в универе. Сублимация.– Что?– Он хочет сказать, что ей не хватает секса, – буркнул Тимур.– Ну вы вообще!.. – возмутился Павел.– Да нет, – перебил его Кузя. – Я не про секс. Сублимация материнского инстинкта. Если, например, у кошки утопить котят, а ей подложить крольчат, она станет о них заботиться.– Ей кошку что ли купить? – совсем запутался Иловенский.– При чем тут кошка?– Ты же сам сказал.– Он сказал, что, если б я его в детстве утопил, мне бы досталось больше маминой заботы, – подвел итог Тимур. – Не нужны ей эти выборы. Хоть вы помогите ей это понять.– Я попробую, – сдался Павел.Легко сказать попробую. Но не заворачивать же Машу в ковер и не везти же в Москву силой. Или заворачивать и везти? И куда только подевалась его былая решительность? Он же не такой, совсем не такой. Не сентиментальная размазня. Не из тех, кто прячется за женскую юбку и позволяет бабе командовать собой. Любого человека мог Иловенский заставить делать то, что ему нужно, а уж женщину – и подавно. Машу Рокотову – не мог. Может, дело было в его любви к ней, может, в ней самой. Она, безусловно, не обычная женщина. Такая, которую разгадать, расшифровать ему было не под силу.Особы слабого пола, с которыми Павел за всю жизнь имел дело, включая его покойную жену, были просты и понятны. Сколько бы ни было кнопочек и задвижечек, ларчик всегда открывался просто: путем помещения банкноты в купюроприемник. Да-да. Именно так и не иначе. Для одной хватало некрупной купюры, для другой – не успеваешь раскрывать кошелек, третья вообще принимала только меха и золото, а четверная – конфеты и букеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32