За пять лет он перепробовал все способы притеснения, надеясь, что я сломаюсь. Но он не принял во внимание мою выдержку, приобретенную за годы угнетения. Я чувствовала себя, как выражаются в таких случаях китайцы, сидящей на берегу реки, по которой рано или поздно проплывет труп моего врага.
В то утро я опоздала и появилась в редакции, когда все уже приступили к работе. Официально я была еще на больничном из-за травмы черепа, полученной в июне во время наезда Саворелли. По озабоченным взглядам, которые разом, как один, уткнулись в бумаги и экраны компьютеров, я поняла, что коллеги хотят проигнорировать мое присутствие. А ведь некоторые из них прислали мне цветы и звонили во время болезни. Значит, в воздухе витала какая-то неприятная новость, которая касалась меня, и о которой никто не набрался смелости меня предупредить.
Инициативу взял на себя сам главный редактор, когда я прошла мимо открытой двери его кабинета.
– Аризи, – грубо окликнул он меня. – Ты долго собираешься мутить здесь воду? Дисциплина обязательна для всех! Для тебя она что, не существует?
Я подумала, как бы он сейчас разговаривал со мной, если бы знал новости относительно моего нового положения в издательстве, и не могла удержаться от смеха.
– Могли бы и поздороваться сначала, мой дорогой, – сказала я, одаряя его ангельской улыбкой.
Коллеги обалдело уставились на меня, не веря своим глазам. Они явно подумали, что либо я сошла с ума, либо нашла себе другое место. Второе было, по сути, верно, но знали бы они, что это за место!
– Ты являешься сюда, отдохнувшая и загорелая, после двух месяцев болезни, в то время как твои коллеги надрываются тут за тебя, – проворчал он, но без обычной своей агрессивности.
Моя реакция удивила и сбила его с толку.
– Здесь не нужны бездельники, – продолжал он. – У меня есть сведения, что ты воспользовалась болезнью, чтобы прогуляться на море и отдохнуть. А за последние пятнадцать дней ты даже не удосужилась прислать медицинскую справку. Ты знаешь, что это означает?
– Что в Италии не работает почта, – улыбнулась я, – а также отключены телефоны. Иначе вам ничего бы не стоило позвонить мне.
– Ну, знаешь!.. – уходя в свой кабинет, воскликнул он.
И резко хлопнул передо мной дверью, что было равнозначно увольнению.
В просторном помещении редакции с его белыми стенами, роскошными фикусами, светящимися экранами компьютеров воцарилась сосредоточенная тишина. Мои коллеги продолжали работать, опустив глаза, притворяясь, что ничего не видели и не слышали.
Я и не надеялась, что они поддержат меня из чувства солидарности, но, по крайней мере, хоть кто-нибудь из них мог кивнуть мне. Рядом со мной сидел молодой редактор, принятый на работу несколько месяцев назад. Он только что окончил факультет журналистики и, на мой взгляд, имел все данные, чтобы стать со временем настоящим профессионалом.
– Ты слышал, Этторе? – обратилась я к нему.
– Что? – поднял он голову, непонимающе глядя мне в лицо.
– Хорошо поставленный голос твоего начальника. Его стиль и обхождение, – сказала я.
В моем голосе не было иронии, в этот момент я снова почувствовала себя задерганной сотрудницей, какой была несколько последних лет, терпевшей каждодневные придирки и притеснения.
– Мне очень жаль, Арлет, поверь… – Этторе пытался одновременно и утешить меня, и оправдаться. – Сейчас крутые времена. Ничего не поделаешь…
– И все терпят, – с горечью констатировала я.
Один из моих коллег оставил свой письменный стол и направился ко мне. Это был Фабио Сория, серьезный и честный пьемонтец. Он был старшим редактором еще в те времена, когда я только начинала, и много помогал мне на первых порах.
– Я слышал, тебя хотят перевести, – предупредил он.
– Скорее выгнать, – возразила я, намекая на последние слова Навелли. – Отсутствие медицинской справки – это решающий пункт для возможного увольнения.
– Но ты ее послала?
– Очень возможно, – сказала я.
– На твоем месте я бы не стал шутить с этим. Найди способ, чтобы все уладить. Найти приличную работу сейчас очень трудно.
– Спасибо за участие, Фабио, – ответила я, пожав ему с чувством руку.
Семье Монтальдо не терпелось выставить меня за дверь. Они, которые терпели любовников и любовниц друг друга, не могли позволить мне, подруге Эмилиано, оставаться работать в издательстве. На своем письменном столе я нашла письмо о переводе в телевизионную сеть, которой владели Монтальдо. Скомкав, я бросила его в корзину. Будь это приказ о моем увольнении, он бы доставил мне сейчас больше радости. Приятней было бы впоследствии на них на всех посмотреть.
Я взяла свою сумку и собралась уходить. Проходя мимо кабинета Навелли, я внезапно распахнула дверь и, сделав яростное лицо, резко бросила: «Чао!»
От неожиданности он подскочил на стуле и схватился рукой за сердце.
Глава 4
В Белладжо я приехала в сумерки. Над гладью озерной воды летали последние чайки. Это был мой второй приезд на виллу Монтальдо. Первый раз я была здесь с Эмилиано. Тогда, как и сейчас, гравий аллеи источал жар, а воздух благоухал ароматом роз.
Тогда я была подругой Эмилиано, не связанной с ним законными брачными узами, теперь я была его неофициальной вдовой. Мне всегда чего-то недоставало в жизни, чтобы иметь четкую и определенную роль. Но, возможно, я сама бессознательно этого избегала. Может быть, мне нравилось чувствовать себя в неопределенном статусе.
Я оставила мою малолитражку на площадке, окруженной пышной растительностью с крупными пламенеющими соцветиями, и направилась к входу на виллу. В голубоватом свете сумерек среди ветвей немолчно щебетали птицы.
Проворная и изящная афганская борзая бежала мне навстречу широким элегантным шагом. Я узнала ее: это была Эсмеральда, собака, принадлежавшая Эстер. Эмилиано подарил ее матери еще щенком на семидесятилетие. Мы вместе ходили покупать ее в питомник.
Эсмеральда видела меня давно, когда ей было всего несколько месяцев от рождения, и потому теперь не могла узнать меня. Тем не менее, она не залаяла, а подошла ко мне, обнюхала и пошла рядом, словно сопровождая на том коротком пути, что отделял меня от виллы.
Потом я увидела Фабрицио. Слегка прихрамывая, он спустился по ступенькам и протянул мне руку.
– С приездом, – приветливо сказал он.
– Со встречей, – сказала я в ответ.
Мы просто пожали друг другу руки, а мне хотелось обнять его как брата.
– Мама ждет тебя в беседке, – сказал Фабрицио, показывая на конус, видневшийся за изгородью из лавровишни. – Я провожу тебя, – добавил он, учтиво предлагая мне руку.
Фабрицио был единственный из детей Монтальдо, кто знал о моем появлении на вилле. Обычно только он проводил уик-энды на озере в обществе Эстер. Остальные члены семьи выбирали себе места, считающиеся более престижными и веселыми. В отличие от других Монтальдо, Фабрицио не грезил личным самолетом или яхтой. Обычно он проводил свой отпуск с семьей в Нонантола, на родине Эдисона. Он перестроил большой дом, принадлежавший Эстер, где его жена и дети подолгу жили в течение года.
Лично я сохранила с Фабрицио хорошие отношения даже после смерти Эмилиано. Он готов был предложить мне плечо, на котором можно выплакаться, но я упорно отказывалась от его поддержки, отчасти потому, что не хотела создавать ему сложности в семье.
В руководящих кругах Фабрицио Тузини Монтальдо продолжал оставаться коммерческим директором отдела книжной продукции, единственным, что еще функционировал и приносил прибыль, чтобы затыкать дыры в этой потихоньку опускавшейся на дно посудине, в которую без мудрого руководства Эмилиано превратилось издательство «Монтальдо». Сам же он не придавал значения деньгам и власти и, может быть, поэтому оставался спокойным, довольным жизнью человеком.
Между ним и Эстер установилась такая душевная близость и взаимопонимание, какие редко бывают между родными матерью и сыном.
Эстер ждала меня в беседке на берегу озера. На ней было легкое платье из розового шелка, ее пышные седые волосы были хорошо причесаны. Меня встретил улыбающийся взгляд умиротворенного человека.
– Наконец-то ты здесь, – приветствовала она меня, протягивая обе руки.
Я взяла их в свои с нежностью.
– И нахожу вас в блестящей форме, – искренне воскликнула я.
– Так все говорят, – с иронией улыбнулась Эстер. – Но думаю, ты права, – добавила она. – Свои восемьдесят лет я выдерживаю сравнительно легко. А ты сама как себя чувствуешь? Но сначала иди сюда, садись рядом, чтобы я могла тебя хорошенько разглядеть. Послушай, – встрепенулась Эстер, – не хочешь ли выпить чашку чаю или лимонаду со льдом, как умеет готовить наша Анджелина?
Я кивнула, будучи не в силах вставить хоть слово в текучую, без пауз речь Эстер. Фабрицио сказал:
– Я оставляю вас одних. Чувствую, вам надо многое сказать друг другу.
Он удалился по направлению к вилле, а Эстер проговорила, намекая на него:
– Он единственный, кто осведомлен о твоем визите. Ты знаешь, что в смысле сдержанности на Фабрицио можно положиться. – Она погладила меня по щеке и продолжала: – Декроли сказал, что для успеха этой операции необходим некоторый элемент неожиданности. – Эстер намеренно понизила голос и была похожа сейчас на девочку-заговорщицу, замышляющую проказу, которая не понравится взрослым. – А пока я хочу услышать от тебя, а не от твоей матери, как ты в действительности себя чувствуешь.
– Хорошо. Честное слово, хорошо, – успокоила я ее.
– Однако тебе понадобилось время, – укорила она. – Пять долгих лет, чтобы причалить к этому берегу. Счастье еще, что я бессмертна, – пошутила она, – но мне не терпится увидеть, как ты войдешь в нашу семью.
Мне показалось, что она преувеличивает значение этого события, и я сказала ей об этом.
– Помолчи! – приказала она. – Эмилиано никогда не принял бы решения оставить тебя хозяйкой всей фирмы, если бы не был убежден, что у тебя есть для этого все данные.
Постарев, Эстер стала болтливой, несколько агрессивной в разговоре и уверенной в себе. Совершенно непохожей на ту усталую и смирившуюся с обстоятельствами женщину, о которой мне рассказывали Эмилиано и мой мать. Чем же вызвано это изменение? Смертью ее мужа или кончиной Себастьяно Бригенти? Две удачные операции на сердце превратили слабую, вечно болезненную синьору, постоянно находящуюся на грани сердечного приступа, в довольно-таки воинственную и живую особу. Она перенесла траур по смерти Эмилиано, ссоры своих детей, несчастья, тяготеющие над издательством, и по-своему была еще на коне.
– Думаю, Эмилиано не был непогрешим, – заметила я. – По крайней мере, если судить по финалу его жизни. – Я намекала на самоубийство.
Эстер нахмурилась и пристально посмотрела мне в глаза.
– Эмилиано много пил, я знаю, – ответила она. – Каждый реагирует по-своему на удары жизни. Но это никогда не мешало ему руководить фирмой, – сказала она в его оправдание.
Анджелина пришла с виллы, принеся чай. Высокая и невероятно худая, она неуверенно передвигалась в лиловом свете сумерек.
– Бедная старуха, – пожалела ее Эстер. – Ей почти семьдесят лет, а она все не хочет смириться со своей немощностью.
Она легко поднялась с шезлонга и пошла навстречу служанке, чтобы взять поднос.
– Позволь, я тебе помогу, – торопливо сказала она.
Анджелина покраснела от досады.
– Синьора всегда хочет делать то, что ей не положено, – с укором произнесла она.
– Я хочу сама поухаживать за дорогой гостьей, моя дорогая Анджелина, – мягко сказала Эстер, бросив на меня многозначительный взгляд.
– В каком часу подавать ужин? – спросила служанка.
– В обычное время, черт возьми, – проворчала Эстер.
В саду зажглись низкие фонари, подобные цветным грибам, которые освещали аллеи из розового гравия. Старая Анджелина медленно направилась к дому, а Эстер уверенной рукой принялась наливать чай в фарфоровые чашечки.
– Почему именно я? – спросила я, возобновляя прерванный разговор.
Эстер резко прервала меня:
– Когда ты кончишь со своими «почему»?
На этот раз Эстер меня не остановит. Я наконец-то нашла в себе храбрость задать тот страшный вопрос, который меня мучил пять лет и на который я не могла дать ответа.
– Почему Эмилиано покончил с собой?
– Потому что был тяжело болен, – ответила Эстер спокойно. – Врачи нашли у него неизлечимую болезнь.
Я поднесла к губам чашку и жадно выпила несколько глотков чая. В голосе Эстер не было даже и тени волнения.
Я же почувствовала такую боль, словно мне в сердце вонзился кинжал. Эмилиано страдал от неизлечимой болезни, а я, будучи близким ему человеком, этого даже не замечала. Я ли была так невнимательна, что не смогла заметить признаки болезни, или он был так искусен, что смог их скрыть от меня?
Эстер ответила на этот последний вопрос еще прежде, чем я сформулировала его.
– Он очень ловко скрывал от всех свою болезнь, – заявила она. – Он знал, что врачи будут пробовать на нем свое искусство, хотя считал это бесполезным и в излечение не верил. У него практически не было шансов – лучшие специалисты были вынуждены это подтвердить.
Эстер продолжала свой печальный монолог. Она говорила о сыне так, словно с минуты на минуту должна будет встретиться с ним в лучшем мире.
– У него был рак печени, – все тем же спокойным тоном объясняла она. – Не думаю, что алкоголь был тому причиной. Я считаю скорее, что он заболел от этой жизни. Или же, если хочешь, судьба решила за него, как решает за каждого из нас.
Общее горе, любовь к Эмилиано и слезы объединили нас в этой старинной беседке, свидетельнице многих грустных и радостных событий, хранительнице детских голосов, любовных драк и семейных тайн, которых она достаточно узнала за эти годы. Здесь ребенком Эмилиано учил на память стихи, Валли и Джанни подшучивали над мадемуазель Ювет, здесь Эстер и Себастьяно признались друг другу в любви, а Полиссена стонала в объятиях маэстро Гавацци, здесь добрая Джильда, мать Фабрицио, умирала, сраженная пулей немецкого солдата. И вот теперь прародительница дома Монтальдо и я, сорокалетняя журналистка, которая должна встать во главе огромного дела, говорили о прошлом и закладывали основание будущего, которое казалось таким туманным.
– Необходимо, чтобы ты узнала еще кое-что о нашей семье, прежде чем Анджелина позовет на ужин, – сказала Эстер, уже почти невидимая в наступающей тишине. – Я расскажу тебе о Франко Вассалли, нашем младшем компаньоне, потому что он не посторонний для нашей семьи. Он тоже Монтальдо. Как и Эмилиано.
1949 год
Февраль подходил к концу. В этом маленьком двухэтажном коттедже, располагавшемся на швейцарских склонах Альп, Ипполита и ее подруга Серена Вассали жили почти в полной изоляции уже не первый месяц.
Ипполита была поглощена ожиданием родов, которые неотвратимо приближались. Она сняла этот дом среди густых хвойных лесов, едва поняла, что ее беременность становится заметной.
С тех пор, как Ипполита решила сохранить ребенка, она тщательно все продумала, чтобы избежать огласки и спасти свою репутацию в глазах света. Ребенок будет жить, но она не могла позволить ему сломать ее собственную жизнь, где для этого малыша не было места. Узнай родные правду обо всем этом, Эдисон Монтальдо навсегда потерял бы расположение и поддержку ее отца, не говоря уж о шуме, который это событие вызвало бы в свете.
Проблема, однако же, казалась неразрешимой, когда ей под руку неожиданно попался якорь спасения, за который она и ухватилась. Этим якорем для нее оказалась Серена Маджи, с которой они были подружками в детстве.
Серена была единственной дочерью богатого ювелира Маджи, а Кривелли – давними его клиентами. До войны девочки вместе посещали начальную школу у сестер-урсулинок и даже сидели там за одной партой. Потом Кривелли укрылись в Швейцарии, а Маджи после войны пережили не лучшие времена. В горячке послевоенного оживления отец Серены ввязался в опасные спекуляции, влез в крупные долги и кончил тем, что совершенно разорился. Вскоре семья прожила те крохи, что оставались от его когда-то значительного состояния, и Серена, чтобы хоть как-то устроиться в жизни, приняла ухаживания одного миланского таксиста, за которого в конце концов и вышла замуж.
Однажды, чтобы как-то помочь отцу, которого душили оставшиеся хоть и мелкие, но неоплатные долги, она вспомнила о своей школьной подруге и позвонила ей.
– У моего отца крупные неприятности, – пожаловалась она Ипполите после обмена приветствиями и нескольких общих воспоминаний.
У той как раз были свои неприятности, и они быстро нашли способ друг другу помочь. Серена выдаст за своего ребенка подруги, а Ипполита поможет старому ювелиру хоть как-то удержаться на плаву.
Муж Серены оказался парнем практичным и не нашел ничего плохого в такой взаимовыгодной сделке. Тем более что сумма, обещанная таинственной роженицей, была достаточно велика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
В то утро я опоздала и появилась в редакции, когда все уже приступили к работе. Официально я была еще на больничном из-за травмы черепа, полученной в июне во время наезда Саворелли. По озабоченным взглядам, которые разом, как один, уткнулись в бумаги и экраны компьютеров, я поняла, что коллеги хотят проигнорировать мое присутствие. А ведь некоторые из них прислали мне цветы и звонили во время болезни. Значит, в воздухе витала какая-то неприятная новость, которая касалась меня, и о которой никто не набрался смелости меня предупредить.
Инициативу взял на себя сам главный редактор, когда я прошла мимо открытой двери его кабинета.
– Аризи, – грубо окликнул он меня. – Ты долго собираешься мутить здесь воду? Дисциплина обязательна для всех! Для тебя она что, не существует?
Я подумала, как бы он сейчас разговаривал со мной, если бы знал новости относительно моего нового положения в издательстве, и не могла удержаться от смеха.
– Могли бы и поздороваться сначала, мой дорогой, – сказала я, одаряя его ангельской улыбкой.
Коллеги обалдело уставились на меня, не веря своим глазам. Они явно подумали, что либо я сошла с ума, либо нашла себе другое место. Второе было, по сути, верно, но знали бы они, что это за место!
– Ты являешься сюда, отдохнувшая и загорелая, после двух месяцев болезни, в то время как твои коллеги надрываются тут за тебя, – проворчал он, но без обычной своей агрессивности.
Моя реакция удивила и сбила его с толку.
– Здесь не нужны бездельники, – продолжал он. – У меня есть сведения, что ты воспользовалась болезнью, чтобы прогуляться на море и отдохнуть. А за последние пятнадцать дней ты даже не удосужилась прислать медицинскую справку. Ты знаешь, что это означает?
– Что в Италии не работает почта, – улыбнулась я, – а также отключены телефоны. Иначе вам ничего бы не стоило позвонить мне.
– Ну, знаешь!.. – уходя в свой кабинет, воскликнул он.
И резко хлопнул передо мной дверью, что было равнозначно увольнению.
В просторном помещении редакции с его белыми стенами, роскошными фикусами, светящимися экранами компьютеров воцарилась сосредоточенная тишина. Мои коллеги продолжали работать, опустив глаза, притворяясь, что ничего не видели и не слышали.
Я и не надеялась, что они поддержат меня из чувства солидарности, но, по крайней мере, хоть кто-нибудь из них мог кивнуть мне. Рядом со мной сидел молодой редактор, принятый на работу несколько месяцев назад. Он только что окончил факультет журналистики и, на мой взгляд, имел все данные, чтобы стать со временем настоящим профессионалом.
– Ты слышал, Этторе? – обратилась я к нему.
– Что? – поднял он голову, непонимающе глядя мне в лицо.
– Хорошо поставленный голос твоего начальника. Его стиль и обхождение, – сказала я.
В моем голосе не было иронии, в этот момент я снова почувствовала себя задерганной сотрудницей, какой была несколько последних лет, терпевшей каждодневные придирки и притеснения.
– Мне очень жаль, Арлет, поверь… – Этторе пытался одновременно и утешить меня, и оправдаться. – Сейчас крутые времена. Ничего не поделаешь…
– И все терпят, – с горечью констатировала я.
Один из моих коллег оставил свой письменный стол и направился ко мне. Это был Фабио Сория, серьезный и честный пьемонтец. Он был старшим редактором еще в те времена, когда я только начинала, и много помогал мне на первых порах.
– Я слышал, тебя хотят перевести, – предупредил он.
– Скорее выгнать, – возразила я, намекая на последние слова Навелли. – Отсутствие медицинской справки – это решающий пункт для возможного увольнения.
– Но ты ее послала?
– Очень возможно, – сказала я.
– На твоем месте я бы не стал шутить с этим. Найди способ, чтобы все уладить. Найти приличную работу сейчас очень трудно.
– Спасибо за участие, Фабио, – ответила я, пожав ему с чувством руку.
Семье Монтальдо не терпелось выставить меня за дверь. Они, которые терпели любовников и любовниц друг друга, не могли позволить мне, подруге Эмилиано, оставаться работать в издательстве. На своем письменном столе я нашла письмо о переводе в телевизионную сеть, которой владели Монтальдо. Скомкав, я бросила его в корзину. Будь это приказ о моем увольнении, он бы доставил мне сейчас больше радости. Приятней было бы впоследствии на них на всех посмотреть.
Я взяла свою сумку и собралась уходить. Проходя мимо кабинета Навелли, я внезапно распахнула дверь и, сделав яростное лицо, резко бросила: «Чао!»
От неожиданности он подскочил на стуле и схватился рукой за сердце.
Глава 4
В Белладжо я приехала в сумерки. Над гладью озерной воды летали последние чайки. Это был мой второй приезд на виллу Монтальдо. Первый раз я была здесь с Эмилиано. Тогда, как и сейчас, гравий аллеи источал жар, а воздух благоухал ароматом роз.
Тогда я была подругой Эмилиано, не связанной с ним законными брачными узами, теперь я была его неофициальной вдовой. Мне всегда чего-то недоставало в жизни, чтобы иметь четкую и определенную роль. Но, возможно, я сама бессознательно этого избегала. Может быть, мне нравилось чувствовать себя в неопределенном статусе.
Я оставила мою малолитражку на площадке, окруженной пышной растительностью с крупными пламенеющими соцветиями, и направилась к входу на виллу. В голубоватом свете сумерек среди ветвей немолчно щебетали птицы.
Проворная и изящная афганская борзая бежала мне навстречу широким элегантным шагом. Я узнала ее: это была Эсмеральда, собака, принадлежавшая Эстер. Эмилиано подарил ее матери еще щенком на семидесятилетие. Мы вместе ходили покупать ее в питомник.
Эсмеральда видела меня давно, когда ей было всего несколько месяцев от рождения, и потому теперь не могла узнать меня. Тем не менее, она не залаяла, а подошла ко мне, обнюхала и пошла рядом, словно сопровождая на том коротком пути, что отделял меня от виллы.
Потом я увидела Фабрицио. Слегка прихрамывая, он спустился по ступенькам и протянул мне руку.
– С приездом, – приветливо сказал он.
– Со встречей, – сказала я в ответ.
Мы просто пожали друг другу руки, а мне хотелось обнять его как брата.
– Мама ждет тебя в беседке, – сказал Фабрицио, показывая на конус, видневшийся за изгородью из лавровишни. – Я провожу тебя, – добавил он, учтиво предлагая мне руку.
Фабрицио был единственный из детей Монтальдо, кто знал о моем появлении на вилле. Обычно только он проводил уик-энды на озере в обществе Эстер. Остальные члены семьи выбирали себе места, считающиеся более престижными и веселыми. В отличие от других Монтальдо, Фабрицио не грезил личным самолетом или яхтой. Обычно он проводил свой отпуск с семьей в Нонантола, на родине Эдисона. Он перестроил большой дом, принадлежавший Эстер, где его жена и дети подолгу жили в течение года.
Лично я сохранила с Фабрицио хорошие отношения даже после смерти Эмилиано. Он готов был предложить мне плечо, на котором можно выплакаться, но я упорно отказывалась от его поддержки, отчасти потому, что не хотела создавать ему сложности в семье.
В руководящих кругах Фабрицио Тузини Монтальдо продолжал оставаться коммерческим директором отдела книжной продукции, единственным, что еще функционировал и приносил прибыль, чтобы затыкать дыры в этой потихоньку опускавшейся на дно посудине, в которую без мудрого руководства Эмилиано превратилось издательство «Монтальдо». Сам же он не придавал значения деньгам и власти и, может быть, поэтому оставался спокойным, довольным жизнью человеком.
Между ним и Эстер установилась такая душевная близость и взаимопонимание, какие редко бывают между родными матерью и сыном.
Эстер ждала меня в беседке на берегу озера. На ней было легкое платье из розового шелка, ее пышные седые волосы были хорошо причесаны. Меня встретил улыбающийся взгляд умиротворенного человека.
– Наконец-то ты здесь, – приветствовала она меня, протягивая обе руки.
Я взяла их в свои с нежностью.
– И нахожу вас в блестящей форме, – искренне воскликнула я.
– Так все говорят, – с иронией улыбнулась Эстер. – Но думаю, ты права, – добавила она. – Свои восемьдесят лет я выдерживаю сравнительно легко. А ты сама как себя чувствуешь? Но сначала иди сюда, садись рядом, чтобы я могла тебя хорошенько разглядеть. Послушай, – встрепенулась Эстер, – не хочешь ли выпить чашку чаю или лимонаду со льдом, как умеет готовить наша Анджелина?
Я кивнула, будучи не в силах вставить хоть слово в текучую, без пауз речь Эстер. Фабрицио сказал:
– Я оставляю вас одних. Чувствую, вам надо многое сказать друг другу.
Он удалился по направлению к вилле, а Эстер проговорила, намекая на него:
– Он единственный, кто осведомлен о твоем визите. Ты знаешь, что в смысле сдержанности на Фабрицио можно положиться. – Она погладила меня по щеке и продолжала: – Декроли сказал, что для успеха этой операции необходим некоторый элемент неожиданности. – Эстер намеренно понизила голос и была похожа сейчас на девочку-заговорщицу, замышляющую проказу, которая не понравится взрослым. – А пока я хочу услышать от тебя, а не от твоей матери, как ты в действительности себя чувствуешь.
– Хорошо. Честное слово, хорошо, – успокоила я ее.
– Однако тебе понадобилось время, – укорила она. – Пять долгих лет, чтобы причалить к этому берегу. Счастье еще, что я бессмертна, – пошутила она, – но мне не терпится увидеть, как ты войдешь в нашу семью.
Мне показалось, что она преувеличивает значение этого события, и я сказала ей об этом.
– Помолчи! – приказала она. – Эмилиано никогда не принял бы решения оставить тебя хозяйкой всей фирмы, если бы не был убежден, что у тебя есть для этого все данные.
Постарев, Эстер стала болтливой, несколько агрессивной в разговоре и уверенной в себе. Совершенно непохожей на ту усталую и смирившуюся с обстоятельствами женщину, о которой мне рассказывали Эмилиано и мой мать. Чем же вызвано это изменение? Смертью ее мужа или кончиной Себастьяно Бригенти? Две удачные операции на сердце превратили слабую, вечно болезненную синьору, постоянно находящуюся на грани сердечного приступа, в довольно-таки воинственную и живую особу. Она перенесла траур по смерти Эмилиано, ссоры своих детей, несчастья, тяготеющие над издательством, и по-своему была еще на коне.
– Думаю, Эмилиано не был непогрешим, – заметила я. – По крайней мере, если судить по финалу его жизни. – Я намекала на самоубийство.
Эстер нахмурилась и пристально посмотрела мне в глаза.
– Эмилиано много пил, я знаю, – ответила она. – Каждый реагирует по-своему на удары жизни. Но это никогда не мешало ему руководить фирмой, – сказала она в его оправдание.
Анджелина пришла с виллы, принеся чай. Высокая и невероятно худая, она неуверенно передвигалась в лиловом свете сумерек.
– Бедная старуха, – пожалела ее Эстер. – Ей почти семьдесят лет, а она все не хочет смириться со своей немощностью.
Она легко поднялась с шезлонга и пошла навстречу служанке, чтобы взять поднос.
– Позволь, я тебе помогу, – торопливо сказала она.
Анджелина покраснела от досады.
– Синьора всегда хочет делать то, что ей не положено, – с укором произнесла она.
– Я хочу сама поухаживать за дорогой гостьей, моя дорогая Анджелина, – мягко сказала Эстер, бросив на меня многозначительный взгляд.
– В каком часу подавать ужин? – спросила служанка.
– В обычное время, черт возьми, – проворчала Эстер.
В саду зажглись низкие фонари, подобные цветным грибам, которые освещали аллеи из розового гравия. Старая Анджелина медленно направилась к дому, а Эстер уверенной рукой принялась наливать чай в фарфоровые чашечки.
– Почему именно я? – спросила я, возобновляя прерванный разговор.
Эстер резко прервала меня:
– Когда ты кончишь со своими «почему»?
На этот раз Эстер меня не остановит. Я наконец-то нашла в себе храбрость задать тот страшный вопрос, который меня мучил пять лет и на который я не могла дать ответа.
– Почему Эмилиано покончил с собой?
– Потому что был тяжело болен, – ответила Эстер спокойно. – Врачи нашли у него неизлечимую болезнь.
Я поднесла к губам чашку и жадно выпила несколько глотков чая. В голосе Эстер не было даже и тени волнения.
Я же почувствовала такую боль, словно мне в сердце вонзился кинжал. Эмилиано страдал от неизлечимой болезни, а я, будучи близким ему человеком, этого даже не замечала. Я ли была так невнимательна, что не смогла заметить признаки болезни, или он был так искусен, что смог их скрыть от меня?
Эстер ответила на этот последний вопрос еще прежде, чем я сформулировала его.
– Он очень ловко скрывал от всех свою болезнь, – заявила она. – Он знал, что врачи будут пробовать на нем свое искусство, хотя считал это бесполезным и в излечение не верил. У него практически не было шансов – лучшие специалисты были вынуждены это подтвердить.
Эстер продолжала свой печальный монолог. Она говорила о сыне так, словно с минуты на минуту должна будет встретиться с ним в лучшем мире.
– У него был рак печени, – все тем же спокойным тоном объясняла она. – Не думаю, что алкоголь был тому причиной. Я считаю скорее, что он заболел от этой жизни. Или же, если хочешь, судьба решила за него, как решает за каждого из нас.
Общее горе, любовь к Эмилиано и слезы объединили нас в этой старинной беседке, свидетельнице многих грустных и радостных событий, хранительнице детских голосов, любовных драк и семейных тайн, которых она достаточно узнала за эти годы. Здесь ребенком Эмилиано учил на память стихи, Валли и Джанни подшучивали над мадемуазель Ювет, здесь Эстер и Себастьяно признались друг другу в любви, а Полиссена стонала в объятиях маэстро Гавацци, здесь добрая Джильда, мать Фабрицио, умирала, сраженная пулей немецкого солдата. И вот теперь прародительница дома Монтальдо и я, сорокалетняя журналистка, которая должна встать во главе огромного дела, говорили о прошлом и закладывали основание будущего, которое казалось таким туманным.
– Необходимо, чтобы ты узнала еще кое-что о нашей семье, прежде чем Анджелина позовет на ужин, – сказала Эстер, уже почти невидимая в наступающей тишине. – Я расскажу тебе о Франко Вассалли, нашем младшем компаньоне, потому что он не посторонний для нашей семьи. Он тоже Монтальдо. Как и Эмилиано.
1949 год
Февраль подходил к концу. В этом маленьком двухэтажном коттедже, располагавшемся на швейцарских склонах Альп, Ипполита и ее подруга Серена Вассали жили почти в полной изоляции уже не первый месяц.
Ипполита была поглощена ожиданием родов, которые неотвратимо приближались. Она сняла этот дом среди густых хвойных лесов, едва поняла, что ее беременность становится заметной.
С тех пор, как Ипполита решила сохранить ребенка, она тщательно все продумала, чтобы избежать огласки и спасти свою репутацию в глазах света. Ребенок будет жить, но она не могла позволить ему сломать ее собственную жизнь, где для этого малыша не было места. Узнай родные правду обо всем этом, Эдисон Монтальдо навсегда потерял бы расположение и поддержку ее отца, не говоря уж о шуме, который это событие вызвало бы в свете.
Проблема, однако же, казалась неразрешимой, когда ей под руку неожиданно попался якорь спасения, за который она и ухватилась. Этим якорем для нее оказалась Серена Маджи, с которой они были подружками в детстве.
Серена была единственной дочерью богатого ювелира Маджи, а Кривелли – давними его клиентами. До войны девочки вместе посещали начальную школу у сестер-урсулинок и даже сидели там за одной партой. Потом Кривелли укрылись в Швейцарии, а Маджи после войны пережили не лучшие времена. В горячке послевоенного оживления отец Серены ввязался в опасные спекуляции, влез в крупные долги и кончил тем, что совершенно разорился. Вскоре семья прожила те крохи, что оставались от его когда-то значительного состояния, и Серена, чтобы хоть как-то устроиться в жизни, приняла ухаживания одного миланского таксиста, за которого в конце концов и вышла замуж.
Однажды, чтобы как-то помочь отцу, которого душили оставшиеся хоть и мелкие, но неоплатные долги, она вспомнила о своей школьной подруге и позвонила ей.
– У моего отца крупные неприятности, – пожаловалась она Ипполите после обмена приветствиями и нескольких общих воспоминаний.
У той как раз были свои неприятности, и они быстро нашли способ друг другу помочь. Серена выдаст за своего ребенка подруги, а Ипполита поможет старому ювелиру хоть как-то удержаться на плаву.
Муж Серены оказался парнем практичным и не нашел ничего плохого в такой взаимовыгодной сделке. Тем более что сумма, обещанная таинственной роженицей, была достаточно велика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39