– Я попала в тяжелую аварию, – откровенно ответила я.
– Ой, бедняжка! – пожалела меня Эми.
– Я вышла на прогулку с моей девочкой, когда один лихач сбил меня, а сам уехал, – объяснила я.
Эми сочувственно приложила ручки к щекам и закрыла голубые глаза.
– Бедняжка, – сказала она. – Наверное, это было ужасно.
– К счастью, я ничего не помню об этом миге, – продолжала я.
– Вы могли умереть, – уточнила Эми.
– Но мой ангел-хранитель меня спас, – возразила я.
– Какое счастье, что в этот момент он оберегал вас, – заметила она. – А ваша дочь? – добавила Эми. – Она, должно быть, очень страдала, ваша девочка.
Вот что ее мучило. У нее изменилось выражение лица, и я поняла, что вот-вот она заплачет.
– Моя дочь, к счастью, храбрая девочка, – сказала я, чтобы подбодрить ее.
– Но теперь вы чувствуете себя хорошо, правда? – с глубоким участием поинтересовалась Эми. – Теперь ты чувствуешь себя хорошо? – воскликнула она, выходя из игры и возвращаясь в действительность.
– Хорошо, любовь моя, – успокоила я, погладив ее по щеке.
– Когда я пришла навестить тебя в больнице с бабушкой, – призналась она, – ты была вся избитая. Глаза вздуты, нос картошкой, рот кривой. Я боялась, что ты навсегда такой останешься.
Две слезинки блеснули в ее глазах, и тугой узел сжал мне горло.
– Ах, мамочка, я все равно любила бы тебя, – призналась она среди рыданий.
Мы плакали вместе, обнявшись. Это был целительный плач, который принес облегчение нам обеим.
Адвокат Овидий Декроли пришел к нам домой через несколько дней после моей выписки. Он запомнился мне сухим и не очень-то привлекательным. А оказался довольно красивым мужчиной. Просто я никогда не смотрела на него прежде с этой точки зрения.
Я приняла его вместе с матерью в ее кабинете, просто обставленной, но уютной комнате. Там всегда витал свежий запах лаванды, которую мать ставила в больших вазах повсюду. Ее стол, на котором в художественном беспорядке громоздились рукописи, книги, безделушки и фотографии в серебряных рамках, занимал добрую треть комнаты. Посредине стола возвышалась ее старенькая пишущая машинка, за которой она написала немало романов. Два небольших дивана, покрытых яркой цветастой тканью, стояли друг против друга, разделенные низким столиком, заваленным книгами и журналами.
– Так на чем мы остановились? – спросила я женевского адвоката, усаживая его на один из них.
Наконец-то мы могли продолжить с ним нить разговора, так внезапно и драматично прерванного.
– На предварительных вопросах, – сказал он. – Я приходил к вам, но вы стали жертвой покушения, – добавил адвокат, как человек деловой, привыкший даже самые неприятные вещи называть их собственными именами.
В душе я не хотела признавать эту реальность, предпочитая думать, что со мной случилось просто банальное дорожно-транспортное происшествие, от которого не застрахован никто. И когда Овидий сообщил, мне, что, не надеясь на официальные органы, поручил расследование одному частному сыскному бюро, я испытала неприятное чувство.
– Разве недостаточно полиции? – спросила я.
Он с сомнением покачал головой и невозмутимо начал перечислять факты. Эми была не единственной, кто видел, как красный фургон мчался прямо на меня, словно специально стараясь сбить. Синьорина Вальтрауде, наша соседка по дому, которая стояла в это время у окна, тоже заявила, что фургон налетел на меня, не снижая скорости. На асфальте не осталось следов от тормозов. Он наехал на меня, подбросив своим капотом в воздух, и тут же, не снижая скорости, свернул на виа Гран-Сассо и умчался.
Синьорина Вальтрауде была не в состоянии определить марку машины, но рассмотрела и запомнила водителя: бородатого мужчину, относительно еще молодого, с копной длинных, как бы отдельными косичками вьющихся волос. «Он был похож, – сказала она, – на одного цветного футболиста, играющего в команде, название которой не помню». Речь, без сомнения, шла о парике «а-ля Гуллит», которые во множестве продавались тогда на лотках вокруг стадиона. Другой свидетель заметил на задней части фургона яркую переводную картинку с изображением краснокожего с копьем.
Еще один уточнил, что фургон был выкрашен в красное и черное. Всплыли и другие подробности, например, то, что на машине не было номерного знака.
Мы с матерью слушали рассказ юриста с крайним вниманием.
– Но точно мы не знаем ничего, – заметила я.
– Ничего, что позволило бы полиции продвинуться в расследовании, – констатировал Декроли. – Но сыскное агентство, которому я поручил расследование, обнаружило фургон, очень похожий на тот, что описывали свидетели, в тупике, в конце виа Пальманова. Он был полуобгоревший и без номерного знака. На том, что осталось от сиденья, нашли несколько длинных черных нитей, которые при первом же рассмотрении оказались синтетическим волосом от дешевого парика.
Я была снова охвачена паникой.
– А что говорит полиция? – спросила я.
– Ничего. Еще и потому, что неясны мотивы преступления, – ответил Овидий.
– Действительно, – заметила я, – кто может хотеть моей смерти? И по какой причине?
Эта мысль была настолько чудовищна и нелепа, что я отказывалась верить в нее. Я и в самом деле не могла представить себе, что кто-то в этом огромном мире может желать моего конца. И желать до такой степени, чтобы пойти ради этого на преступление.
Декроли тоже спрашивал себя, кто может хотеть моей смерти. Инстинктивно я подумала о семействе Монтальдо, но не была в этом убеждена. Женевский адвокат и вовсе исключал эту вероятность. Ведь они еще ничего не знали о моем новом положении, следовательно, у них не было никакой причины убивать меня.
– Нам следует направить наше расследование в другую сторону. Вы должны будете помочь сыщикам, – сказал он.
– Но я не знаю, с чего начать! – растерянно воскликнула я.
– Поговорите с ними и увидите, что они помогут вам сориентироваться. У меня же другая задача. Пришел момент, когда я должен осведомить вас о вашем правовом и финансовом положении в издательском доме «Монтальдо».
На миг я вспомнила, что обещала сегодня Эми забрать ее из детского сада. Но теперь была убеждена, что сообщение Декроли помешает мне сделать это. Ничего не попишешь. Придется позаботиться о ней моей матери.
Тем временем женевский адвокат начал объяснять мне положение дел в фирме, продолжавшей жить по старому уставу, введенному еще Эдисоном. Именно благодаря этому уставу, сама того не зная, уже пять лет я владела частью издательства, без ведома всех остальных.
Действительно, Эмилиано перевел свою долю на одну солидную финансовую компанию, оформив ее номинально на имя моей матери, Анны Гризи, с обязательством уступить мне эту долю в тот момент, когда я потребую ее. Эмилиано владел двадцатью процентами акций, но ему удалось получить доверенность от первой жены, Ипполиты Кривелли, которая держала четырнадцать процентов ценных бумаг. Еще одна доверенность была дана его матерью, Эстер, которая владела одиннадцатью процентами акций. Таким образом, я могла рассчитывать на сорок пять процентов акций. Это не был контрольный пакет, но все же эта доля превосходила те, что держали по отдельности Лола, Валли и финансист Франко Вассалли.
Эмилиано никогда не одобрял удаление от дел младшего брата Джанни, который своим исключительным предпринимательским чутьем был бы полезен фирме. Но Лола и Валли буквально выжили его.
За последние пять лет издательство «Монтальдо» крупно задолжало некоему швейцарскому банку, контролируемому месье Давидом Дубланком. Только Овидий Декроли знал, что эти кредиты, полученные под очень высокие проценты, фактически были взяты из доли Ипполиты Кривелли, первой жены Эмилиано, доли, которыми он управлял за меня. Благодаря этому, хоть я и владела всего сорока пятью процентами акций, но, будучи в некотором роде кредитором Монтальдо, в действительности была абсолютной хозяйкой издательства.
– Все ясно? – с победной улыбкой спросил Овидий Декроли.
– Ясно, как волшебная сказка, – ответила я. – Но только в сказке все легко получается.
– Ваша сказка тоже имеет все шансы, чтобы закончиться хорошо.
Я с сомнением покачала головой и на всякий случай постучала по дереву.
– Будем надеяться, – вздохнула я, глядя на мать. – Мы все в этом очень нуждаемся. Есть одна вещь, которую я не понимаю. Почему Ипполита передала в его распоряжение акции, когда Эмилиано, теперь уже бывший муж, попросил их у нее?
Адвокат Декроли неожиданно стал серьезным.
– У Ипполиты был тяжкий грех на душе, она нуждалась в прощении, – объяснил он. – Кроме того, она всегда верила в предпринимательские способности и абсолютную честность Эмилиано.
– Что за грехи? – спросила я.
Овидий провел рукой по лбу, словно хотел прогнать воспоминание.
– Чтобы это понять, нужно вернуться к 1944 году, когда семья Монтальдо уже год жила в Швейцарии и потеряла все из-за войны. Это длинная и неприятная история, – сказал он. – Эмилиано поведал ее мне, чтобы я пересказал вам, когда придет время.
Я выслушала длинный рассказ Овидия Декроли, в то время как мать вместо меня пошла за Эми в детский сад. Когда швейцарский юрист распрощался со мной, я уже точно знала, что сделалась богатой и могущественной женщиной – в этом уверенность у меня появилась. Но я совсем не была еще уверена в том, будет ли у этой моей сказки хороший конец.

1944 год
СЕМЬЯ
Глава 1
Семья Монтальдо уже много месяцев жила в Швейцарии. Эдисон потерял все: деньги, престиж, власть. Но он все же спас семью, и у него не было никаких сомнений относительно того, что в один прекрасный день он восстановит и свою издательскую империю. Поэтому он с нетерпением ожидал, когда кончится война, чтобы приняться за работу.
Единственное, что мучило его сейчас, были угрызения совести, связанные с его поведением во время бегства из Италии. Объявить Анну Гризи еврейкой, чтобы спасти свою жизнь, было, конечно, непростительным поступком, но это легко говорить теперь, находясь в безопасности. А в тот момент все, что он сделал, было продиктовано непобедимым инстинктом выживания. Эдисону не раз приходило в голову, что, будь Анна убита тогда проводником, он бы чувствовал себя менее виновным, а теперь своим присутствием она все время напоминала ему о моменте трусости. В такие минуты утешением ему служило то, что человек – это клубок противоречий. «Невозможно измерить глубину зла в человеческой душе и глубину нашей низости». К этой мысли, которую он еще в молодости вычитал в одной из книг, Эдисон нередко прибегал, чтобы оправдать себя. Обвиняя человеческую природу вообще, было проще смягчить свою собственную вину.
Но, стоило ему где-нибудь повстречать ее – а Гризи жила, как и он, в Лугано, – угрызения совести снова начинали терзать его. Особенно его мучило неведение, были ли его жена, суда которой он особенно боялся, и адвокат Аризи в курсе этого дела. Хорошо зная Анну, он, пожалуй, мог бы побиться об заклад, что она никому ни слова не сказала о случившемся.
Тем не менее, ему не удавалось освободиться от беспокойства и угрызений совести, и он боялся, что со временем это может сделаться у него форменным наваждением.
Поэтому, встретив Анну Гризи однажды в библиотеке в Лугано, Эдисон решил, что надо раз и навсегда закрыть эту мучительную главу своей жизни.
– Я рада, что ты еще в добром здравии, – произнесла она с ледяной улыбкой. – Ведь я буду мучить тебя во сне до конца твоих дней.
Эдисон покраснел и напрягся под презрительным взглядом своей бывшей любовницы.
Анна была еще очень красива. Возможно, далее красивее, чем тогда, когда была с ним. На ее лице словно бы появился какой-то новый свет. Это было не то девичье, почти кукольное выражение, некогда очаровавшее его, а зрелое спокойствие, которое делало ее еще более привлекательной.
Эдисон знал, что время от времени Анна и его жена встречаются в кафе под портиками, на площади в нижнем городе, и пошел бы на что угодно, лишь бы услышать их разговоры, хоть и был уверен, что они говорили обо всем, кроме него. Но то, что женщины стали подругами, чрезвычайно раздражало и беспокоило его.
– Похоже, что бесполезно просить у тебя прощения, – начал Монтальдо, силясь взять в разговоре непринужденный тон.
– Да, бесполезно, пошло и глупо, – ледяным тоном ответила Анна.
Эдисон опять покраснел и наклонил голову под взглядом Анны, горевшим ненавистью. Противная слабость разлилась в, нем, делая его неуверенным в себе и уязвимым. Он вытер холодный пот, выступивший на лбу.
– А если я скажу тебе, что именно я послал на помощь тебе другого проводника, который спас тебя? – с вызовом сказал он, собрав все силы, чтобы придать своим словам убедительность.
– Бесполезно и смешно, – отрезала Анна, тем не менее, принимая к сведению новый аргумент, который уже не могла с такой легкостью отмести.
Эдисон уловил эту маленькую брешь в ее защите и почуял, что здесь именно та точка, в которую нужно и дальше бить.
– А если человек, который спас тебя, подтвердит мои слова? – настаивал он.
– Зная тебя, я бы решила, что ты ему заплатил, – возразила Анна, по-прежнему без колебаний, но чувствуя некоторое замешательство.
– Но если ты так считаешь, почему ты еще не заявила обо мне? – бросил Эдисон уже более уверенно.
Анна с презрением поглядела на него.
– Заявить на тебя? – выпалила она. – Ты хорошо знаешь, что не в моем характере бегать в полицию. Я этим никогда не занималась и теперь не буду. И кроме того, – добавила она, впервые обнаружив в себе тонкое коварство, – не хочешь ли пожить еще в ожидании мести? Ведь я отомщу тебе за это, хотя пока и не знаю, как и когда.
Его лоб снова покрылся бисеринками пота. Эдисон попытался изобразить на лице улыбку, но она превратилась в какую-то жалкую гримасу.
– Не узнаю тебя, – печально вздохнул он.
Он помнил ее провинциальной девочкой, красивой, но запуганной, какой она предстала перед ним в далеком 1938 году. Наивной девчонкой в поношенном платье, с набитой мечтами головой. Это он привлек к ней внимание читателей, одел ее с изысканной элегантностью, увешал драгоценностями, предоставил ей дом и познакомил с нужными людьми. Конечно, он делал все это, чтобы завладеть ею, но что она была бы без него?
– А я, наоборот, узнаю тебя все лучше, – бросила Анна в ответ. – Я мало знала тебя, когда порвала с тобой, но даже тогда у меня не слишком много было иллюзий. Ты обещал мне свое покровительство и помогал войти в литературу, а сам тем временем тащил меня в постель, зная, что я не могу отказать тебе. Когда же я почувствовала, что и в самом деле умею писать, ты нашел способ сделать так, чтобы передо мной закрылись все двери.
– Ты несправедлива, – грустно проговорил он.
У него был вид человека, готового на все, лишь бы вернуть потерянную любовь, и в голосе звучала искренность.
– Что верно, то верно. Ты написала хорошую книгу, – согласился он. – А я помешал тебе напечатать ее у другого издателя из чувства ревности, из духа соперничества. Этого я никогда не смогу простить себе. Это моя единственная вина перед тобой.
– Ты иногда бываешь забавным, Эдисон Монтальдо, – усмехнулась Анна. – Но я все равно не верю тебе.
– Прости меня, Анна, – проникновенно сказал Эдисон. – Я навязал тебе договор, который помешал тебе опубликовать в другом издательстве свою книгу, но теперь это для меня уже закрытая глава. Как и во всем остальном. Можешь мне не верить, если хочешь, но я сказал тебе правду.
Анна сделала над собой усилие, чтобы не поддаться этому задушевному тону. И все-таки она не могла простить. Не сказав ни слова, она повернулась и вышла из библиотеки. – Только свидетельство проводника, спасшего ей жизнь, могло бы подтвердить правоту слов Эдисона. Осторожно она начала наводить о нем справки и с ужасом узнала, что человек этот неделю назад был найден мертвым на пограничной полосе с горлом, перерезанным ножом. Ее потрясло это известие. И с этого момента Анна Гризи ждала дня мести.
Глава 2
Выйдя из фуникулера в верхнем городе, Эдисон Монтальдо обнаружил, что улыбается встречным. Встреча с Анной Гризи прошла лучше, чем он надеялся, и теперь он мог спокойно смотреть в свое будущее.
Лугано нравился ему. Город казался похожим на очаровательную женщину, элегантно, хоть и неброско накрашенную, хорошо воспитанную и немного робкую. Такую, как Эстер, верную и преданную жену, которая со дня бегства в Швейцарию целиком отдавала себя служению ему и детям. Этот город напоминал тихий сад, далекий от военных передряг. Время отбивалось мелодичным боем часов, во множестве изготовлявшихся здесь. Наряду с шоколадом, сыром и надежными банками часы составляли основу стабильного существования страны.
Обдумывая все это, Эдисон подошел к вилле «Челеста». Это было солидное здание, построенное в конце девятнадцатого века, со стрельчатыми окнами и балконами, увитыми цветами, – резиденция семьи Кривелли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39