Она была слишком мала, и ничего не могла видеть поверх голов. Лучше было, когда Фред брал ее на плечи, хотя она, конечно, уже большая девочка и ей не к лицу ездить на папиной спине. Несмотря на то, что она такая маленькая, она постоянно одергивала подол своего светло-голубенького платьица, когда он у нее вдруг поднимался ветром, натягивая его на колени.
Больше всего на пляже ей нравилась одна игра, когда нужно было по узким лаковым дощечкам закатывать мячик в луночки с указанными над ними числами, а там стоял япошка в белой накрахмаленной рубашке, а за его спиной полки с самыми заманчивыми предметами, которые выдавались победителям в качестве призов: чайнички, маленькие фарфоровые фигурки китайцев, которые все время кланялись, вазочки для цветов, целые ряды красивых японских кукол, у некоторых даже с настоящими ресницами, чашки, миски, кувшинчики. Однажды Маджи там выиграла маленький чайничек в виде слоненка и долгие годы хранила его. Фреду с Эгнис, по-видимому, не нравился этот маленький япошка, раздававший призы, но Маджи находила его очень симпатичным – у него такое гладкое лицо, такой смешной едва слышный голос, а губы и веки так резко очерчены, как у куклы, и к тому же у него были длинные-длинные ресницы.
Маджи вдруг захотелось уложить его к себе в постель, как куклу. Когда она сказала об этом Фреду с Эгнис, те покатились со смеху, так что ей даже стало стыдно.
Но больше всего ей нравился здесь, на Голландском пляже, театр водевилей. Как только они туда входили и за ними закрывалась стеклянная дверь, сразу же умолкали смех, шум, галдеж толпы. Когда они вошли, шел кинофильм. Кино ей не нравилось, больше всего на свете она любила следующий номер программы – песни с иллюстрациями, когда зрителям демонстрировали картины, изображающие красивых мужчин и женщин в ярких как цветы, нарядах, в шляпках с широкими полями, а рядом с ними написанные слова песен вперемешку с ромашками и незабудками. Женщина с мужчиной на сцене пели их, обращаясь к затемненному залу.
После этого начинался водевиль. На сцене появлялись акробаты, дрессированные моржи, мужчины в соломенных шляпах, откалывающие смешные шутки, а девушки танцевали. Однажды это были девушки из «Веселой вдовы» – в своих больших черных шляпах, лихо сдвинутых на лоб, в узких, облегающих платьях голубого, зеленого, фиолетового, желтого, оранжевого и красного цветов с длинными шлейфами, а красивый молодой человек в сюртуке-визитке по очереди танцевал с каждой из них вальс.
Но при посещении Голландского пляжа их могла подстерегать одна неприятность. Дело в том, что Фред мог там встретить друзей и тогда время от времени то выходил через вращающиеся стеклянные двери, то снова возвращался в зал, и у него уже весело поблескивали глаза, изо рта густо пахло виски и маринованным луком, и тогда хорошее настроение пропадало, все было испорчено, и Маджи снова видела знакомый тревожный, затравленный взгляд Эгнис. Становилось ясно, что на сегодня развлечения закончились. В последний раз, когда они пошли туда все вместе, то потеряли Фреда на пляже. Они его искали повсюду, но так и вернулись домой без него. Эгнис так громко рыдала, что все в поезде на нее оглядывались, а Эд Отис, знакомый кондуктор, друг Фреда, утешал ее, уговаривал не принимать всего так близко к сердцу, но от его добрых слов Эгнис заливалась еще громче. Маджи стало так невыносимо стыдно, что она решила либо немедленно убежать, либо покончить с собой, как только вернется домой, чтобы больше никогда не видеть эти осуждающие их лица попутчиков.
Фред так и не объявился и на следующий день, как обычно бывало. Пришел Джо Хайнс и сказал, что один его приятель видел как Фред кутил в Бруклине, и что, вероятно, скоро домой он не вернется. Эгнис отправила ее в постель, и она еще долго, несколько часов слышала на кухне их тревожные голоса. Маджи проснулась, вздрогнув оттого, что Эгнис в своей ночной рубашке укладывалась спать рядом с ней. Щеки у нее пылали, и она только повторяла:
– Какие у него расшатанные нервы, разве он может быть путевым обходчиком? Маджи… Ну разве возможно и дальше выносить такую собачью жизнь, скажи мне, милая девочка?
– Я уверена, что когда он вернется, то снова станет куролесить, все начнется сначала, как это ни ужасно, – сказала Маджи.
– Да, что-то в этом роде… Ах, как все же это ужасно! Я просто не могу больше этого выносить. Бог видит, как я мучаюсь, от работы у меня слезает кожа с пальцев…
Вдруг Маджи весело воскликнула:
– Ну и пес с ним! Кошки нет, мышки радуются! – Она страшно удивилась, как громко смеялась ее присказке Эгнис, хотя вскоре после приступа смеха она снова расплакалась.
В сентябре, когда Эгнис приводила в порядок платья Маджи к новому учебному году, к ним пришел человек от хозяина и потребовал уплатить за квартиру за три месяца. От Фреда не было никаких известий, кроме одного письма, в котором он сообщал, что ввязался в драку, его арестовали, он провел две недели в тюрьме, но теперь у него есть работа и он будет очень скоро дома, вот только все придет в норму. Маджи знала, что они задолжали пять долларов за квартиру и еще двадцать бакалейщику за продукты. Эгнис вернулась на кухню после нелицеприятного разговора с этим человеком с искаженным, опухшим от слез лицом, сказала, что они переезжают в город.
– Я всегда говорила Фреду Доулингу: наступит такой день, когда я уже больше не выдержу. После всего этого пусть остается здесь один, если хочет.
Какой это был отвратительный день, когда они со своими двумя чемоданами и ужасно старым прогнившим от сырости сундуком добрались до вокзала с помощью Джо Хайнса, который всегда оказывался под рукой, когда Фред вдруг исчезал с горизонта, и всегда как мог помогал Эгнис. Поезд доставил их в Бруклин. Оттуда Эгнис сразу направилась к отцу с матерью, которые жили на Фултон-стрит, под наземной железной дорогой, в задних комнатах небольшого магазинчика обоев. Старик Фишер был обойщиком и штукатуром, и потому весь его дом провонял клейстером, известкой, скипидаром. Это был маленький седовласый человечек, и его жена, миссис Фишер, очень походила на него, только у него были седые висящие усы, а у нее их не было. Они выделили Маджи матрац, положив его на пол в гостиной, но по их хмурому виду она сразу догадалась, что будет им в тягость. Они ей тоже сразу не понравились, и вообще она ненавидела этот Бруклин.
Какое же они испытали облегчение, когда однажды вечером, еще до ужина, Эгнис вернулась домой в своем модном городском платье, такая стильная, и сообщила, что нашла себе место поварихи в обеспеченной семье на Бруклин-гейте и теперь собирается отправить Маджи на учебу к сестрам-монахиням.
За все время пребывания в монастыре, с той минуты, когда она впервые вошла в вестибюль этого мрачного серого каменного здания с белой мраморной скульптурой в центре, Маджи никак не могла преодолеть глубоко засевшего в ее душе страха.
Маджи никогда особенно не привлекала религия, и она постоянно пугалась сестер в их черных одеяниях до пят, с их бледными руками, торчащими из-под белых жестких накрахмаленных отворотов, пугалась большой темной церкви, в которой было полно свечей, стояла исповедальня и громко читался катехизис, пугалась звона маленького колокольчика во время мессы, когда всем полагалось закрыть глаза, ибо на них нисходила Божья благодать, сам Спаситель среди ангелов и голубей, в ярком своем янтарном свечении. Как, однако, смешно! Эгнис позволяла ей гонять по дому голышом, а там, в монастыре, даже когда она раз в неделю принимала ванну, сестры заставляли ее купаться завернутой в простыню, приходилось даже намыливаться вслепую, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидал ее обнаженного тела.
Вся зима, по сути дела, были длинной прелюдией к Рождеству, и все девочки оживленно рассказывали о том, чем будут заниматься в дни праздника, и только для Маджи Рождество ничего хорошего не сулило – поздний скучный обед с Эгнис и со стариками, да один-два подарка. Эгнис была такой бледной, она, по-видимому, смертельно устала, стряпая праздничный обед для семьи, у которой работала. Но она все же принесла ей чулок в сеточку, набитый конфетами, и красивую куклу с золотистыми волосами, которая умела открывать и закрывать глаза. Но Маджи все равно было не по себе, ей хотелось плакать. Нет даже елки! Сидя за столом, она придумывала, что скажет девочкам, когда вернется в монастырь. Нужно только побольше воображения.
Эгнис поцеловала ее на ночь, пожелав спокойной ночи, и уже облачалась в свою поношенную коротенькую шубку, чтобы вернуться на работу в Бруклин-гейтс, как вдруг неожиданно к ним закатился Фред под очень большой мухой и пригласил их всех на вечеринку. Они, конечно, никуда не пошли, а Эгнис, расстроившись от его пьяного появления, расплакалась. Маджи лежала на своем матраце в гостиной стариков и думала, как все же отвратительно быть бедной да еще и иметь такого отца, как Фред.
Как ей было невыносимо противно слоняться из угла в угол в доме родителей Эгнис все каникулы! Там не было места для игр, и старики сурово бранили ее за малейшую шалость. Как здорово оказалось все же вернуться в монастырь, где по крайней мере есть спортивный зал, и можно поиграть в баскетбол и похихикать на переменке с подружками. Зимний семестр стремительно приближался к Пасхе. Незадолго перед этим было ее первое причастие. По такому случаю Эгнис сшила ей белое платье, а сестры, вытаращив от удивления глаза, смотрели на нее, удивляясь, какая она ладненькая, какая красивая с этими ее золотистыми завитушками и голубыми, как у ангелочка, глазами. Миннетт Харди, курносая девушка постарше ее, вообще словно чокнулась и теперь постоянно снабжала ее на площадке для игр жевательной резинкой в шоколадной облатке, завернутой в клочки бумажки, на которой были нацарапаны нежные послания: «Золотистому лютику от любящей ее Миннетт» – ну и что-то еще в этом роде.
Как ей не хотелось, чтобы кончался учебный год, но конец все же наступил. Не имея никаких определенных планов на лето, она, следовательно, не могла поделиться ими с подругами. Она очень выросла за это лето, стала довольно долговязой, а грудки ее начали заметно выпирать. Жаркая душная погода, казалось, никогда не кончится, и ей приходилось изнывать от жары и безделья в доме стариков. Как все же ей было с ними противно! Старая миссис Фишер постоянно напоминала ей, что на самом деле она не родная для Эгнис, и ее дочь, по ее мнению, совершает большую глупость, воспитывая ребенка от такого неуправляемого человека, как Фред. Они старались загрузить ее домашней работой, чтобы тем самым хоть как-то оправдать ее содержание, а в результате постоянно вспыхивали перебранки, ссоры, лились слезы.
Какой же счастливой почувствовала себя Маджи, когда однажды, наконец, пришла Эгнис и заявила, что теперь у нее новая работа и они вместе поедут в Нью-Йорк, где отныне и будут жить.
От радости громко завопив, она запрыгала:
– Как здорово, как хорошо, Эгнис, мы с тобой разбогатеем!
– Хлипкая надежда, – возразила Эгнис, – но все равно лучше, чем быть служанкой.
Отправив свои чемоданы и дорожные сундучки багажом через транспортную контору, они поехали до Нью-Йорка на электричке, а потом сели на метро, чтобы добраться до верхней части города.
Улицы на Вест-Сайде казались Маджи поразительно длинными, широкими и солнечными. Они теперь будут жить вместе с семьей Франчини в небольшом доме на углу того же квартала, где на Амстердам-авеню находилась пекарня, где и будет работать Эгнис. Им выделили на двоих маленькую комнатку, но там стояла клетка с канарейкой, на подоконниках множество горшков с цветами, а чета Франчини – толстая веселая парочка – к каждой еде подавала пирожки с глазурью. Миссис Франчини была сестрой Фишера, отца Эгнис.
Они не разрешали Маджи играть с ребятами, живущими в их квартале. Франчини утверждали, что это небезопасно для таких девочек, как она. Ей позволяли выходить из дома только раз в неделю, в воскресенье вечером. Все вместе они доходили до Драйва, оттуда до гробницы генерала Гранта и обратно. От такой медленной прогулки по людным улицам со стариками на буксире у нее ужасно болели ноги. Все лето она мечтала о роликовых коньках, но все же была вынуждена отказаться от этой идеи, настолько ее запугали Франчини и монашенки, постоянно твердившие об опасностях, подстерегающих молодых девушек на улицах. Она, правда, не знала, чего ей там так уж бояться. Ей нравилось помогать Эгнис и Франчини в пекарне.
Осенью она вернулась в монастырь. Однажды днем, вскоре после возвращения с рождественских каникул, к ней пришла Эгнис. Как только Маджи открыла дверь в гостиную для свиданий с родителями и близкими, то сразу заметила, какие у нее красные глаза, и тут же поинтересовалась, в чем дело. Оказывается, в пекарне все радикальным образом изменилось. Несчастный мистер Франчини внезапно скончался от сердечного приступа прямо У печи, а его жена теперь собирается уехать жить в деревню к своему дяде Джо Фишеру.
– Но есть еще кое-что, – загадочно добавила Эгнис и тут же, улыбнувшись, густо покраснела. – Только пока я тебе об этом не скажу. Ты, пожалуйста, не думай, что твоя Эгнис такая плохая, такая злая женщина, просто я не могу выносить одиночества.
Маджи едва не запрыгала от радости.
– Значит, возвращается Фред?
– Нет, дорогая, дело не в этом. – И, поцеловав ее на прощанье, Эгнис вышла.
На Пасху Маджи пришлось остаться в монастыре на все каникулы. Эгнис написала, что сейчас не может ее взять. Но в школе остались и другие девочки, и вместе им было весело. Однажды Эгнис приехала за ней. Привезла с собой прямо из магазина коробку с новым темно-синим платьем, маленькой соломенной шляпкой с розовыми цветочками. Как приятно все же слышать шелест тонкой оберточной бумаги, когда открываешь коробку! Маджи сбегала в спальню, надела новое платье, и сердце ее сильно застучало от счастья – в самом деле, такого красивого взрослого платья у нее еще никогда не было. Ей было всего двенадцать, но даже если судить по тому, что она увидела в маленьком зеркальце, которое воспитанницам только и дозволялось иметь здесь, она выглядит уже совсем как взрослая. Спускаясь бегом вниз по серой каменной лестнице, она споткнулась и упала прямо в объятия сестры Элизабет.
– Ты куда так торопишься?
– Моя мама приехала, чтобы забрать меня. Она повезет меня на вечеринку с отцом и вот купила мне новое платье.
– Ах, какое красивое, – улыбнулась сестра Элизабет. – Но все же не стоит…
Но Маджи уже и след простыл. Она прыгала от радости в гостиной перед Эгнис, обнимала ее, целовала.
– У меня никогда еще не было такого красивого платья, ей-богу!
Когда они ехали в Нью-Йорк по надземке, она только и болтала о новом платье.
Эгнис предупредила ее, что ланч у них будет в одном ресторане, где обычно собирается театральная публика.
– Как чудесно! – воскликнула Маджи. – Я еще никогда не бывала в настоящем ресторане. У него должно быть много денег, он богач.
– Ты права, он зарабатывает кучу денег, – ответила, как ни странно, заикаясь Эгнис, когда они пошли от станции к западной части города по Тридцать восьмой улице.
Но в ресторане Фреда не оказалось. Из-за столика им навстречу вышел высокий смуглый мужчина с длинным прямым носом, по всему виду исполненный собственного достоинства.
– Познакомься, Маджи, – сказала Эгнис, – это Фрэнк Мандевилл.
Маджи и вида не подала, что разочарована, что она всю дорогу рассчитывала увидать кого-то другого.
Актер, пожав ей руку, поклонился, как взрослой.
– Почему ты, Эгнис, никогда не говорила мне, что она такая красавица?… Какие глаза, какие волосы! – сказал он торжественным тоном.
У них был просто чудесный ланч, и после этого они поехали в театр Кейта и сели на свои места в партере. Маджи была так взволнована! Она сидела тихо, затаив дыхание. Еще бы – рядом с ней настоящий актер! Он сказал, что завтра уезжает на двенадцать недель на гастроли; это будет представление с пением и игрой на фортепиано, и Эгнис поедет с ним.
– А после нашего возвращения, – добавила Эгнис, – мы найдем хороший дом для моей маленькой девочки.
Маджи находилась в таком возбужденном состоянии, что вначале не вникла в смысл сказанного ею. Только позже, когда она лежала в своей кровати в пустом общежитии монастыря, до нее дошло, что все это значит, – выходит, ей придется проторчать все лето здесь, у сестер.
Осенью следующего года она навсегда покинула монастырь и теперь жила вместе с мистером и миссис Мандевиллами, как они обычно называли себя, в двух комнатах большого старого дома из песчаника с высоким крыльцом на Семьдесят девятой улице, снятых ими в поднаем у одного хиропрактика. Жить там Маджи нравилось, и она отлично ладила с театральным людом. Все они жили в апартаментах наверху, всегда так хорошо одетые, настоящие городские жители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Больше всего на пляже ей нравилась одна игра, когда нужно было по узким лаковым дощечкам закатывать мячик в луночки с указанными над ними числами, а там стоял япошка в белой накрахмаленной рубашке, а за его спиной полки с самыми заманчивыми предметами, которые выдавались победителям в качестве призов: чайнички, маленькие фарфоровые фигурки китайцев, которые все время кланялись, вазочки для цветов, целые ряды красивых японских кукол, у некоторых даже с настоящими ресницами, чашки, миски, кувшинчики. Однажды Маджи там выиграла маленький чайничек в виде слоненка и долгие годы хранила его. Фреду с Эгнис, по-видимому, не нравился этот маленький япошка, раздававший призы, но Маджи находила его очень симпатичным – у него такое гладкое лицо, такой смешной едва слышный голос, а губы и веки так резко очерчены, как у куклы, и к тому же у него были длинные-длинные ресницы.
Маджи вдруг захотелось уложить его к себе в постель, как куклу. Когда она сказала об этом Фреду с Эгнис, те покатились со смеху, так что ей даже стало стыдно.
Но больше всего ей нравился здесь, на Голландском пляже, театр водевилей. Как только они туда входили и за ними закрывалась стеклянная дверь, сразу же умолкали смех, шум, галдеж толпы. Когда они вошли, шел кинофильм. Кино ей не нравилось, больше всего на свете она любила следующий номер программы – песни с иллюстрациями, когда зрителям демонстрировали картины, изображающие красивых мужчин и женщин в ярких как цветы, нарядах, в шляпках с широкими полями, а рядом с ними написанные слова песен вперемешку с ромашками и незабудками. Женщина с мужчиной на сцене пели их, обращаясь к затемненному залу.
После этого начинался водевиль. На сцене появлялись акробаты, дрессированные моржи, мужчины в соломенных шляпах, откалывающие смешные шутки, а девушки танцевали. Однажды это были девушки из «Веселой вдовы» – в своих больших черных шляпах, лихо сдвинутых на лоб, в узких, облегающих платьях голубого, зеленого, фиолетового, желтого, оранжевого и красного цветов с длинными шлейфами, а красивый молодой человек в сюртуке-визитке по очереди танцевал с каждой из них вальс.
Но при посещении Голландского пляжа их могла подстерегать одна неприятность. Дело в том, что Фред мог там встретить друзей и тогда время от времени то выходил через вращающиеся стеклянные двери, то снова возвращался в зал, и у него уже весело поблескивали глаза, изо рта густо пахло виски и маринованным луком, и тогда хорошее настроение пропадало, все было испорчено, и Маджи снова видела знакомый тревожный, затравленный взгляд Эгнис. Становилось ясно, что на сегодня развлечения закончились. В последний раз, когда они пошли туда все вместе, то потеряли Фреда на пляже. Они его искали повсюду, но так и вернулись домой без него. Эгнис так громко рыдала, что все в поезде на нее оглядывались, а Эд Отис, знакомый кондуктор, друг Фреда, утешал ее, уговаривал не принимать всего так близко к сердцу, но от его добрых слов Эгнис заливалась еще громче. Маджи стало так невыносимо стыдно, что она решила либо немедленно убежать, либо покончить с собой, как только вернется домой, чтобы больше никогда не видеть эти осуждающие их лица попутчиков.
Фред так и не объявился и на следующий день, как обычно бывало. Пришел Джо Хайнс и сказал, что один его приятель видел как Фред кутил в Бруклине, и что, вероятно, скоро домой он не вернется. Эгнис отправила ее в постель, и она еще долго, несколько часов слышала на кухне их тревожные голоса. Маджи проснулась, вздрогнув оттого, что Эгнис в своей ночной рубашке укладывалась спать рядом с ней. Щеки у нее пылали, и она только повторяла:
– Какие у него расшатанные нервы, разве он может быть путевым обходчиком? Маджи… Ну разве возможно и дальше выносить такую собачью жизнь, скажи мне, милая девочка?
– Я уверена, что когда он вернется, то снова станет куролесить, все начнется сначала, как это ни ужасно, – сказала Маджи.
– Да, что-то в этом роде… Ах, как все же это ужасно! Я просто не могу больше этого выносить. Бог видит, как я мучаюсь, от работы у меня слезает кожа с пальцев…
Вдруг Маджи весело воскликнула:
– Ну и пес с ним! Кошки нет, мышки радуются! – Она страшно удивилась, как громко смеялась ее присказке Эгнис, хотя вскоре после приступа смеха она снова расплакалась.
В сентябре, когда Эгнис приводила в порядок платья Маджи к новому учебному году, к ним пришел человек от хозяина и потребовал уплатить за квартиру за три месяца. От Фреда не было никаких известий, кроме одного письма, в котором он сообщал, что ввязался в драку, его арестовали, он провел две недели в тюрьме, но теперь у него есть работа и он будет очень скоро дома, вот только все придет в норму. Маджи знала, что они задолжали пять долларов за квартиру и еще двадцать бакалейщику за продукты. Эгнис вернулась на кухню после нелицеприятного разговора с этим человеком с искаженным, опухшим от слез лицом, сказала, что они переезжают в город.
– Я всегда говорила Фреду Доулингу: наступит такой день, когда я уже больше не выдержу. После всего этого пусть остается здесь один, если хочет.
Какой это был отвратительный день, когда они со своими двумя чемоданами и ужасно старым прогнившим от сырости сундуком добрались до вокзала с помощью Джо Хайнса, который всегда оказывался под рукой, когда Фред вдруг исчезал с горизонта, и всегда как мог помогал Эгнис. Поезд доставил их в Бруклин. Оттуда Эгнис сразу направилась к отцу с матерью, которые жили на Фултон-стрит, под наземной железной дорогой, в задних комнатах небольшого магазинчика обоев. Старик Фишер был обойщиком и штукатуром, и потому весь его дом провонял клейстером, известкой, скипидаром. Это был маленький седовласый человечек, и его жена, миссис Фишер, очень походила на него, только у него были седые висящие усы, а у нее их не было. Они выделили Маджи матрац, положив его на пол в гостиной, но по их хмурому виду она сразу догадалась, что будет им в тягость. Они ей тоже сразу не понравились, и вообще она ненавидела этот Бруклин.
Какое же они испытали облегчение, когда однажды вечером, еще до ужина, Эгнис вернулась домой в своем модном городском платье, такая стильная, и сообщила, что нашла себе место поварихи в обеспеченной семье на Бруклин-гейте и теперь собирается отправить Маджи на учебу к сестрам-монахиням.
За все время пребывания в монастыре, с той минуты, когда она впервые вошла в вестибюль этого мрачного серого каменного здания с белой мраморной скульптурой в центре, Маджи никак не могла преодолеть глубоко засевшего в ее душе страха.
Маджи никогда особенно не привлекала религия, и она постоянно пугалась сестер в их черных одеяниях до пят, с их бледными руками, торчащими из-под белых жестких накрахмаленных отворотов, пугалась большой темной церкви, в которой было полно свечей, стояла исповедальня и громко читался катехизис, пугалась звона маленького колокольчика во время мессы, когда всем полагалось закрыть глаза, ибо на них нисходила Божья благодать, сам Спаситель среди ангелов и голубей, в ярком своем янтарном свечении. Как, однако, смешно! Эгнис позволяла ей гонять по дому голышом, а там, в монастыре, даже когда она раз в неделю принимала ванну, сестры заставляли ее купаться завернутой в простыню, приходилось даже намыливаться вслепую, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидал ее обнаженного тела.
Вся зима, по сути дела, были длинной прелюдией к Рождеству, и все девочки оживленно рассказывали о том, чем будут заниматься в дни праздника, и только для Маджи Рождество ничего хорошего не сулило – поздний скучный обед с Эгнис и со стариками, да один-два подарка. Эгнис была такой бледной, она, по-видимому, смертельно устала, стряпая праздничный обед для семьи, у которой работала. Но она все же принесла ей чулок в сеточку, набитый конфетами, и красивую куклу с золотистыми волосами, которая умела открывать и закрывать глаза. Но Маджи все равно было не по себе, ей хотелось плакать. Нет даже елки! Сидя за столом, она придумывала, что скажет девочкам, когда вернется в монастырь. Нужно только побольше воображения.
Эгнис поцеловала ее на ночь, пожелав спокойной ночи, и уже облачалась в свою поношенную коротенькую шубку, чтобы вернуться на работу в Бруклин-гейтс, как вдруг неожиданно к ним закатился Фред под очень большой мухой и пригласил их всех на вечеринку. Они, конечно, никуда не пошли, а Эгнис, расстроившись от его пьяного появления, расплакалась. Маджи лежала на своем матраце в гостиной стариков и думала, как все же отвратительно быть бедной да еще и иметь такого отца, как Фред.
Как ей было невыносимо противно слоняться из угла в угол в доме родителей Эгнис все каникулы! Там не было места для игр, и старики сурово бранили ее за малейшую шалость. Как здорово оказалось все же вернуться в монастырь, где по крайней мере есть спортивный зал, и можно поиграть в баскетбол и похихикать на переменке с подружками. Зимний семестр стремительно приближался к Пасхе. Незадолго перед этим было ее первое причастие. По такому случаю Эгнис сшила ей белое платье, а сестры, вытаращив от удивления глаза, смотрели на нее, удивляясь, какая она ладненькая, какая красивая с этими ее золотистыми завитушками и голубыми, как у ангелочка, глазами. Миннетт Харди, курносая девушка постарше ее, вообще словно чокнулась и теперь постоянно снабжала ее на площадке для игр жевательной резинкой в шоколадной облатке, завернутой в клочки бумажки, на которой были нацарапаны нежные послания: «Золотистому лютику от любящей ее Миннетт» – ну и что-то еще в этом роде.
Как ей не хотелось, чтобы кончался учебный год, но конец все же наступил. Не имея никаких определенных планов на лето, она, следовательно, не могла поделиться ими с подругами. Она очень выросла за это лето, стала довольно долговязой, а грудки ее начали заметно выпирать. Жаркая душная погода, казалось, никогда не кончится, и ей приходилось изнывать от жары и безделья в доме стариков. Как все же ей было с ними противно! Старая миссис Фишер постоянно напоминала ей, что на самом деле она не родная для Эгнис, и ее дочь, по ее мнению, совершает большую глупость, воспитывая ребенка от такого неуправляемого человека, как Фред. Они старались загрузить ее домашней работой, чтобы тем самым хоть как-то оправдать ее содержание, а в результате постоянно вспыхивали перебранки, ссоры, лились слезы.
Какой же счастливой почувствовала себя Маджи, когда однажды, наконец, пришла Эгнис и заявила, что теперь у нее новая работа и они вместе поедут в Нью-Йорк, где отныне и будут жить.
От радости громко завопив, она запрыгала:
– Как здорово, как хорошо, Эгнис, мы с тобой разбогатеем!
– Хлипкая надежда, – возразила Эгнис, – но все равно лучше, чем быть служанкой.
Отправив свои чемоданы и дорожные сундучки багажом через транспортную контору, они поехали до Нью-Йорка на электричке, а потом сели на метро, чтобы добраться до верхней части города.
Улицы на Вест-Сайде казались Маджи поразительно длинными, широкими и солнечными. Они теперь будут жить вместе с семьей Франчини в небольшом доме на углу того же квартала, где на Амстердам-авеню находилась пекарня, где и будет работать Эгнис. Им выделили на двоих маленькую комнатку, но там стояла клетка с канарейкой, на подоконниках множество горшков с цветами, а чета Франчини – толстая веселая парочка – к каждой еде подавала пирожки с глазурью. Миссис Франчини была сестрой Фишера, отца Эгнис.
Они не разрешали Маджи играть с ребятами, живущими в их квартале. Франчини утверждали, что это небезопасно для таких девочек, как она. Ей позволяли выходить из дома только раз в неделю, в воскресенье вечером. Все вместе они доходили до Драйва, оттуда до гробницы генерала Гранта и обратно. От такой медленной прогулки по людным улицам со стариками на буксире у нее ужасно болели ноги. Все лето она мечтала о роликовых коньках, но все же была вынуждена отказаться от этой идеи, настолько ее запугали Франчини и монашенки, постоянно твердившие об опасностях, подстерегающих молодых девушек на улицах. Она, правда, не знала, чего ей там так уж бояться. Ей нравилось помогать Эгнис и Франчини в пекарне.
Осенью она вернулась в монастырь. Однажды днем, вскоре после возвращения с рождественских каникул, к ней пришла Эгнис. Как только Маджи открыла дверь в гостиную для свиданий с родителями и близкими, то сразу заметила, какие у нее красные глаза, и тут же поинтересовалась, в чем дело. Оказывается, в пекарне все радикальным образом изменилось. Несчастный мистер Франчини внезапно скончался от сердечного приступа прямо У печи, а его жена теперь собирается уехать жить в деревню к своему дяде Джо Фишеру.
– Но есть еще кое-что, – загадочно добавила Эгнис и тут же, улыбнувшись, густо покраснела. – Только пока я тебе об этом не скажу. Ты, пожалуйста, не думай, что твоя Эгнис такая плохая, такая злая женщина, просто я не могу выносить одиночества.
Маджи едва не запрыгала от радости.
– Значит, возвращается Фред?
– Нет, дорогая, дело не в этом. – И, поцеловав ее на прощанье, Эгнис вышла.
На Пасху Маджи пришлось остаться в монастыре на все каникулы. Эгнис написала, что сейчас не может ее взять. Но в школе остались и другие девочки, и вместе им было весело. Однажды Эгнис приехала за ней. Привезла с собой прямо из магазина коробку с новым темно-синим платьем, маленькой соломенной шляпкой с розовыми цветочками. Как приятно все же слышать шелест тонкой оберточной бумаги, когда открываешь коробку! Маджи сбегала в спальню, надела новое платье, и сердце ее сильно застучало от счастья – в самом деле, такого красивого взрослого платья у нее еще никогда не было. Ей было всего двенадцать, но даже если судить по тому, что она увидела в маленьком зеркальце, которое воспитанницам только и дозволялось иметь здесь, она выглядит уже совсем как взрослая. Спускаясь бегом вниз по серой каменной лестнице, она споткнулась и упала прямо в объятия сестры Элизабет.
– Ты куда так торопишься?
– Моя мама приехала, чтобы забрать меня. Она повезет меня на вечеринку с отцом и вот купила мне новое платье.
– Ах, какое красивое, – улыбнулась сестра Элизабет. – Но все же не стоит…
Но Маджи уже и след простыл. Она прыгала от радости в гостиной перед Эгнис, обнимала ее, целовала.
– У меня никогда еще не было такого красивого платья, ей-богу!
Когда они ехали в Нью-Йорк по надземке, она только и болтала о новом платье.
Эгнис предупредила ее, что ланч у них будет в одном ресторане, где обычно собирается театральная публика.
– Как чудесно! – воскликнула Маджи. – Я еще никогда не бывала в настоящем ресторане. У него должно быть много денег, он богач.
– Ты права, он зарабатывает кучу денег, – ответила, как ни странно, заикаясь Эгнис, когда они пошли от станции к западной части города по Тридцать восьмой улице.
Но в ресторане Фреда не оказалось. Из-за столика им навстречу вышел высокий смуглый мужчина с длинным прямым носом, по всему виду исполненный собственного достоинства.
– Познакомься, Маджи, – сказала Эгнис, – это Фрэнк Мандевилл.
Маджи и вида не подала, что разочарована, что она всю дорогу рассчитывала увидать кого-то другого.
Актер, пожав ей руку, поклонился, как взрослой.
– Почему ты, Эгнис, никогда не говорила мне, что она такая красавица?… Какие глаза, какие волосы! – сказал он торжественным тоном.
У них был просто чудесный ланч, и после этого они поехали в театр Кейта и сели на свои места в партере. Маджи была так взволнована! Она сидела тихо, затаив дыхание. Еще бы – рядом с ней настоящий актер! Он сказал, что завтра уезжает на двенадцать недель на гастроли; это будет представление с пением и игрой на фортепиано, и Эгнис поедет с ним.
– А после нашего возвращения, – добавила Эгнис, – мы найдем хороший дом для моей маленькой девочки.
Маджи находилась в таком возбужденном состоянии, что вначале не вникла в смысл сказанного ею. Только позже, когда она лежала в своей кровати в пустом общежитии монастыря, до нее дошло, что все это значит, – выходит, ей придется проторчать все лето здесь, у сестер.
Осенью следующего года она навсегда покинула монастырь и теперь жила вместе с мистером и миссис Мандевиллами, как они обычно называли себя, в двух комнатах большого старого дома из песчаника с высоким крыльцом на Семьдесят девятой улице, снятых ими в поднаем у одного хиропрактика. Жить там Маджи нравилось, и она отлично ладила с театральным людом. Все они жили в апартаментах наверху, всегда так хорошо одетые, настоящие городские жители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71