Никогда она не знала, даже не думала, что если вот так близко стоишь с другим человеком, то все, во что раньше верила, может сразу куда-то исчезнуть, улетучиться. В ее душе снова рождался крик — робкий, испуганный, полный трепета. Крик попавшего в ловушку.
Из-за окна донесся умирающий звук колоколов. Казалось, что звенит ее тело, которое сейчас так обнимал Ноа Кемпбелл.
Она высвободила рот.
— Ноа… — Глаза ее были закрыты. — Нам не надо так… Это очень плохо.
— Это человеческая природа, Сара, — настаивал он. — Так повелось у мужчин и у женщин выяснять, что они думают друг о друге.
— Но… но вам пора идти. — Голос ее был совсем еле слышен.
Он стал целовать ее шею. Его дыхание согревало ей грудь сквозь плотную фланель халата.
— Перестаньте! О… прошу вас… Я не могу… — шептала она, упираясь ему в плечи, пытаясь оттолкнуть.
Одеяло вырвалось из ее рук, упало на пол. Она сжала в кулаках складки его рубашки, отстранила его. По ее щекам текли слезы.
— Я не Аделаида! — выкрикнула она. — И не буду такой, как она… И как моя мать — тоже!.. Пожалуйста, Ноа, не надо…
Он застыл на месте. Его руки еще прикасались к ее телу, но в них не было ни силы, ни настойчивости.
— Пожалуйста… — повторила она шепотом.
Он отступил, охваченный внезапным чувством вины.
— Извините, Сара…
Она стояла, тоже неподвижно, со скрещенными руками — словно оберегая грудь.
— Уходите…
— Да, я уйду, но сначала обещайте, что не станете хуже о себе думать. Во всем только моя вина, я должен был уйти, когда вы сказали… Сара, я ничего не знал о вашей матери.
Она отвернулась к окну, обхватив себя руками, не отвечая ему.
Колокольного звона уже не было. Все очарование ночи исчезло.
Ноа поднял с пола упавшее одеяло, накинул на плечи Саре; не отнимая рук от ее плеч, начал говорить.
— Хочу, чтобы вы знали кое-что, Сара. Я так же удивлен и огорошен тем, что происходит между нами, как и вы. Уверен, никто из нас и не думал, что такое может случиться. Даже не было мысли об этом… Но, скажу честно, сегодня я зашел в вашу комнату не только потому, что хотел быть настойчивым… Не только… Меня привлекает… как бы это сказать… даже восхищает в вас многое другое… Ваш ум, ваше упорство, как вы умеете работать… Я уже говорил про это… Умеете драться за то, во что верите… Школа, церковь… А как вы действовали во время эпидемии… Вы молодчина. Понимаете?.. Даже когда бьетесь за то, чтобы закрыть дома в «плохом» квартале… В тот момент, когда я запирал вас в эту чертову шахту, я уже чувствовал, что вы самая бесстрашная женщина из всех, кого знал. И самая мужественная… Можете не верить ни одному моему слову, плюнуть на все, что я говорю, как только закроется за мной дверь, но, видит Бог, это так… И многое другое меня привлекает в вас… Как вы поете песни с детьми… Можете смеяться, но это так… После того как вы спели «Тихую ночь», ко мне пришло… я почувствовал… Чего раньше никогда не чувствовал. Это было впервые… Сара… Пожалуйста, поглядите на меня… — Он вынудил ее повернуться, поднять к нему лицо. — Из-за того, что произошло сегодня, совсем не надо плакать.
Слезы продолжали литься из ее глаз.
— То, что мы позволили себе сегодня… это нельзя… — проговорила она, всхлипывая. — Это обедняет все чувства.
— Мне жаль, если вы так считаете.
— Да, считаю.
— В таком случае, обещаю, это никогда не повторится. — Его руки упали с ее плеч, он отступил назад. — Что ж, — пробормотал он, — я пойду.
С опущенной головой он пошел к двери. Ей хотелось остановить его, сказать, что ей жалко, что так все кончается, но она не могла позволить себе говорить такое, потому что ведь несомненно она была права, а он не прав: он не должен был заходить к ней в комнату и так вести себя. Порядочные мужчины так не поступают…
У двери он обернулся:
— Счастливого Рождества, Сара. Надеюсь, я не испортил его для вас.
— Я так радовалась звукам колоколов, — ответила она с печалью.
Он вгляделся в ее туманные очертания на фоне посветлевшего окна, бесшумно открыл дверь и вышел.
Глава 13
К полуночи в канун Рождества публичный дом Розы Хосситер был заполнен шахтерами. Одинокие, они искали общества, чтобы избавиться от тоски в этот вечер. У них здесь не было никого — ни родных, ни друзей. В этот праздник они вспоминали дом, думали о матерях и отцах, братьях и сестрах, любимых и друзьях, оставшихся в городах, таких огромных, как Бостон, Дублин или Мюнхен, и в деревнях и местечках, названия которых никому ничего не говорят, кроме них самих. Они вспоминали родимый очаг домашний хлеб, который пекли их матери, своих любимых псов, которых, быть может, давно уже нет. Кто-то думал о детях, оставленных дома, и о женах, которые, может быть, приедут когда-нибудь. Пусть только придет весна…
Кто-то напился.
Кто-то плакал.
Но все были одиноки.
Колокола Тома Пойнсетта хорошо служили торговле человеческим телом, с тех пор как здесь нашли золото. Когда они звонили, вереницы одиноких мужчин, только что сдавших добытый золотой песок младенцу Христу, несли остаток, чтобы обменять его на прикосновение к мягкой, теплой груди, к которой они могли бы прильнуть своими скорбными головами и забыть тоску по дому.
Роберт Бейсинджер был одним из них.
Оставшись в театре до тех пор, пока не начали гасить фонари, он видел, как Сара выходила с шерифом, Робинсоны покидали помещение вместе с ребенком, уходило все семейство Докинсов, даже миссис Раундтри ушла вместе со своими постояльцами. Театр опустел, и Роберт остался наедине со своим одиночеством. Кто был у него здесь, в этом городе, кроме той, за чье общество он должен платить? Будь она проклята за ее равнодушие! Ему следует презирать ее, но он не в силах делать это. Ведь он приехал сюда главным образом ради нее
Охваченный унынием, он надел пальто и шляпу, взял трость и вышел на улицу. Звон колоколов заставил его поднять голову к небу. Ему показалось, что с каждым ударом колокола растет пустота внутри него. Он остановился на минуту, чтобы надеть перчатки, и почувствовал, как церковные песнопения медленно озаряют его душу. Там, дома, на шпиле церкви висели колокола, отбивавшие каждый час. Когда он был маленьким, они иногда будили его по утрам.
Их было трое — он, Уолт и Франклин, и они спали в одной постели. Дома не хватало кроватей, не хватало еды, не хватало денег. И любви — ее тоже не было в достатке. А может быть, он ошибается? Может быть, любви хватало, но не было времени выразить ее?
Когда он вспоминал родителей, они всегда представали перед его мысленным взором изможденными и усталыми. Казалось, у них никогда не было возможности отдохнуть. Отец трудился по четырнадцать часов в день, пытаясь заработать хоть что-нибудь на содержание своей растущей семьи. Она увеличивалась на одну голову каждый год. Десять часов каждый день Эдуард Бейсинджер работал на кожевенной фабрике Арндсона, там он делал ящики. По вечерам, в маленькой мастерской позади их дома, он изготовлял деревянные ручки для кистей на ножном деревообделочном станке. Иногда он точил ножи и ножницы и чинил стулья. А то скупал и продавал кости. И всегда собирал жир, сало и колесное масло, из которого его жена Женевьева варила желтое щелочное мыло на продажу, чтобы хоть немножко увеличить семейный бюджет.
Что бы в семье ни делалось, от мальчиков всегда ждали помощи. Они свозили дерево, продавали стружки на топливо, делали костяные ручки для зубных щеток, собирали по домам жир, разносили мыло, а когда подросли, пошли на кожевенную фабрику Арндсона. Их две сестры мешали варящееся мыло и разрезали готовую массу на куски. Они также помогали матери со стиркой и готовкой на семью в тринадцать человек.
Когда Роберту исполнилось двенадцать, он понял, что хочет чего-то лучшего для себя, чем бесконечный труд и вечная борьба за существование, выпавшие на долю родителей. К тридцати годам мать высохла и сморщилась. А отец стал сварливым и циничным.
Хотя обучение в школе рассматривалось родителями, нам непозволительная роскошь, Роберт завоевал право продолжать учебу тогда, когда другие шли работать на фабрику. Там, в школе, он и познакомился с сестрами Меррит. Позже, когда он немного подрос и стал ходить по домам, собирая жир и масло для варки мыла, он постучался однажды в незнакомую дверь, которую открыла, к его удивлению, Аделаида Меррит.
— Как, это ты, Роберт?! Привет!
Неприятно просить свою одноклассницу дать ему остатки жира со сковородок, но Аделаида была очень добра и приветлива. Она провела его внутрь, в просторную кухню, где полная женщина по имени миссис Смит нашла для него целую банку оставшегося жира, да заодно угостила свежим яблочным пирогом и холодным молоком. Роберт разделил угощение с Адди за большим круглым столом, покрытым вышитой скатертью, на котором стоял букет маргариток и красных и пахучих цветов базилика. По словам миссис Смит, они отгоняют пауков и муравьев.
На Роберта произвело впечатление такое просторное помещение, и всего для четырех человек. А какая чистота, какой порядок и покой! Там, где жил он, полная тишина наступала только глубокой ночью, да и то, если она не нарушалась храпом в разных углах. Вокруг стола в кухне Адди стояло всего четыре стула вместо тринадцати у них дома. На плите был один чайник, а не три. В вазочке для печенья на буфете лежали сладости, которыми его угостили, когда он покончил с яблочным пирогом. Никогда в жизни не видел он такого изобилия, В их доме если и бывало печенье, то оно не залеживалось в банке.
А как чисто было у Адди в доме! На полу не видно следов от подошв, а на подоконниках от пальцев, занавески накрахмалены, а половик у двери в кухне выглядел так, как будто на него никогда не ступала нога человека. На спинке дивана в гостиной аккуратно лежали салфетки, чтобы обивка не засаливалась от помады для волос, книги стояли на полках, а журналы лежали на стеллажах. Трубки и табак мистера Меррита находились на специальной стойке. На полу стоял папоротник шире, чем в обхват человека. В довершение всего в просторной комнате помещалась такая роскошь, о которой и мечтать нельзя было. Настоящее пианино! Роберту и в голову не могла прийти мысль, что его родителям когда-либо удастся скопить денег на такую вещь.
Рядом с ним была высокая стойка с двадцатью небольшими отделениями для нот. Адди выбрала несколько и сыграла для него мазурку «Посвящение Элизе» и «Мелодию Лондондерри», сидя прямо, как суслик на задних лапках, а пальцы ее так и скользили по клавишам. Ее светлые волосы были зачесаны кверху от ушей, перехвачены муаровой лентой и спускались вниз по спине мягкими локонами. На ней было голубое платье с белым кружевным воротником. Глаза Роберта вбирали в себя все — девочку, пианино, комнату. Большая белая кошка медленно вошла и стала тереться о ноги Адди. Та остановилась, взяла ее на руки и представила Роберту. Это был нот по имени Рулер. Она отдала его гостю и продолжала музицировать.
Роберт навсегда запомнил тот вечер. Сдержанность Адди, которая делала ее старше ее девяти лет, прекрасную мебель и атмосферу спокойствия, царившую вокруг. И когда в гостиную вошла миссис Смит и объявила, что уже поздно, Роберту пора идти домой, а Адди ложиться спать, девочка восприняла указание со спокойным не по возрасту достоинством.
Она проводила гостя до парадной двери, приняла Рулера из его рук и пригласила приходить еще в любое время. Очень спокойно, как будто между ними не было разницы в возрасте и происхождении, она сказала:
— Я тебе сообщу, когда у миссис Смит будет готова еще одна банка с жиром. Ты тогда придешь и заберешь ее.
Хотя Адди ничем не показала, что видит разницу в их положении, Роберт чувствовал себя уязвленным, когда шел обратно. Нет, никогда его родителям не иметь ни пианино, ни других предметов роскоши! Но с этого вечера, проведенного в доме Мерритов, он поклялся, что у него в жизни будет много всего.
Когда он пришел туда в следующий раз, дома была Сара. Ей исполнилось четырнадцать лет, на один год больше, чем Роберту, и они были довольно хорошо знакомы. Сара была умница. Она выигрывала каждый конкурс по правописанию, участвовала во всех соревнованиях на лучшее сочинение, часто получая первый приз, выполняла все задания в отведенное для этого время, и несла домой книги, какие хотела. Она часто помогала младшим по арифметике, а когда учитель выходил из класса, оставалась за него наблюдать за порядком.
Дома она почти все время читала или писала в тетради для сочинений, которую всегда носила с собой. Однако ее приходилось просить поиграть на пианино в четыре руки с Адди, и она делала это не слишком охотно. Но когда присоединялась к музицированию, она не чувствовала себя за пианино так уверенно и просто, как Адди. Приходил Роберт, и они составляли целое трио друзей. Сара вообще была компанейской девушкой.
Адди, как выяснил Роберт, была подвержена настроениям. Иногда она уходила в себя, и тогда требовались большие усилия со стороны Сары и Роберта, чтобы вывести ее из мрачного расположения духа и заставить улыбаться. Летом они вместе устраивали пикники, и миссис Смит снабжала их разными вкусными вещами, уложенными в корзинку, куда она клала и полотняную скатерку. Там были сандвичи с ветчиной и огурцом, сырные палочки, малиновый торт, а также деликатес под названием «чатри», приготовленный из подсахаренной клубники с пряностями, который особенно нравился Роберту. Девицы отворачивали носы, а он мазал чатри на хрустящий белый хлеб миссис Смит и считал, что вкуснее этого ничего на свете нет.
Зимой они катались на коньках на мельничном пруду Степмана, где было много молодежи, там устраивали костры и пили горячий персиковый пунш, заправленный палочками корицы. Часто по вечерам Роберт и Адди вместе занимались, а Сара писала в своей тетради. Нередко Сара и Роберт вместе помогали Адди, которой не очень легко давались задачи по математике или было трудно разобрать предложение.
Отец их редко находился дома. Когда же он был дома, юное трио не беспокоило его, занимаясь своими делами. Как-то Сара представила Роберта Айзеку Мерриту.
— Отец, это наш друг Роберт Бейсинджер, он пришел к нам заниматься. Мы помогаем Адди по математике.
Отец протянул ему руку. Он выглядел весьма внушительно; прямой, высокий, чисто выбритый, одетый в строгую деловую тройку с золотыми часами на цепочке в жилетном кармане.
— Очень рад, Роберт. Я всегда удивлялся, почему Сара никогда не приглашает молодых людей к нам домой. Рад, что у нее появился новый друг.
Его предположение, что Роберт был в первую очередь другом Сары, было не верным, так как в то время Роберт был другом обеих сестер. Однако в глубине его души зарождались симпатия и привязанность к младшей.
А Адди расцветала прямо на глазах. Стали заметны первые признаки наступления зрелости. Ее формы слегка округлились. Волосы достигали талии, слегка закручиваясь на концах. Они имели цвет белого вина на дне хрустального бокала. Лицо утрачивало детское выражение, на смену ему приходила девичья красота. Но, взрослея, Адди, казалось, стала отдаляться от Роберта и Сары. Она часто замыкалась в загадочной задумчивости. Когда она садилась за пианино, лицо ее принимало отчужденное выражение. Она теперь играла Мендельсона, вкладывая в некоторые пассажи поистине необузданную страстность. Когда Роберт услышал это в первый раз, он даже испугался и тронул ее за плечо, чтобы она остановилась.
— Адди, что с тобой, что тебя так взволновало?
Она резко сняла руки с клавиш, как будто обожглась о них, и спрятала в складках юбки.
— Ничего, — ответила она бесцветным голосом. Сара сидела рядом у газовой лампы, на носу у нее примостились очки, она что-то писала в своей тетради для сочинений. Миссис Смит находилась в кухне и вышивала, сидя у плиты. Роберт потряс Адди за плечи.
— Я пойду, пожалуй. Проводи меня.
Адди встала с вертящегося стула, безжизненная, но вежливая.
— Доброй ночи, Сара, — крикнул Роберт. Она подняла голову.
— А-а-а! Доброй ночи.
В полутемной передней, у лестницы, Роберт застегивал куртку, а Адди стояла в ожидании, все с тем же отчуждением на лице, уставившись на резное украшение стойки для зонтов.
— Адди, — обратился к ней Роберт. — Может, мне не приходить к вам больше?
— Нет, нет, Роберт! — Безразличие на ее лице сменилось почти отчаянием. — Что я буду делать без тебя?! — И, не дожидаясь ответа, она вдруг крепко обняла его за шею. — Роберт, дорогой! Ты — самое лучшее, что у меня есть в жизни. Разве ты сам этого не видишь? — Дыхание ее было частым и прерывистым.
Он обхватил ее тонкую фигуру, скрестив руки на спине, и держал так несколько мгновений, впервые в жизни. Ей было пятнадцать, ему, преисполненному грусти от невысказанного чувства, восемнадцать. Он уже решил, что не будет открыто выказывать его, пока ей не исполнится шестнадцать. Тогда он, быть может, подумает о будущем и попросит ее стать его женой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50