Чтобы унять бешеное биение сердца, он вынужден был отвести взгляд в сторону.
— Я ведь пообещал доставить тебя в Сан-Антонио, Рена, — наконец произнес он, — и я не знал, как иначе смогу сдержать свое слово.
После всех тягот и неудобств, испытанных Вереной со дня ее прибытия в Галвестон (Боже, неужели после этого прошло всего лишь несколько дней, а не целая вечность?!), гостиница «Менгер-Хаус» в Сан-Антонио казалась приятным исключением. Сам город был довольно старинный и носил явный отпечаток испанского влияния буквально во всем, и прежде всего в красивых старых домах, расположившихся в гуще тенистых садов.
«Менгер-Хаус» находился в самом центре города, на площади напротив знаменитого Аламо.
Гостиница и в самом деле была очень приятная, из тех, что обычно встречаются в более цивилизованных местах — с чудесным внутренним двориком, фонтанами, розами, магнолиями, олеандрами. Воздух был насыщен сладкими ароматами, которые, перемешиваясь, ласкали обоняние опьяняющим благоуханием изысканных духов. Здесь удивительно спокойная, безмятежная атмосфера, думала томно Верена, не торопясь выходить из пахнущей розами воды, хотя пора было одеваться к обеду. Неожиданно для себя она оказалась в чудесном оазисе, ожидавшем ее посреди самого утомительного и ужасного путешествия в ее жизни.
В дверь кто-то легонько постучал. Затем послышался голос горничной, произнесшей с сильным акцентом:
— Мисс Геррик! Senor ваш брат, послать вам кое-что. Мисс Геррик, вы есть еще там?
— Да, да — э-э-э — ипо momenta — одну минуточку! — ответила Верена, с неохотой поднимая разомлевшее тело из ванны. Торопливо обернувшись в огромное белое полотенце, она прошлепала босыми ногами к двери и, повернув ключ в замке, слегка приоткрыла ее:
— И что бы это могло быть?
— Для вас — он сказать дать это senorita, его сестра. — Улыбаясь, девушка протянула ей большую коробку и, приблизив ее к узкой щели, спросила: — Вы брать — нет?
— Да, да, конечно. — Отступив от двери, Верена открыла ее пошире. — Пожалуйста, положите просто на кровать. Grasias, так у вас говорят?
— Si.
Не переставая улыбаться, горничная поднесла коробку к кровати и положила ее на ситцевое покрывало с оборками.
— Он говорить, он надеяться вам нравиться, — сказала она и проскользнула мимо Верены к двери.
Что же это может быть? Быстро заперев за девушкой дверь, Верена все свое внимание обратила на лежащую на кровати коробку. Она была перевязана стянутой узлом бечевкой, но Верена не стала ее развязывать, а, сдвинув к краям, стянула бечевку с коробки. Подняв крышку, она заглянула внутрь и не поверила своим глазам. Там было платье. Да, Мэтью Маккриди купил ей платье.
Когда она доставала его из коробки, на пол выпал листок бумаги. Платье было из тафты и изысканно украшено вышивкой из черной и золотой нити. Стараясь не капнуть на него, вытянув перед собой руки, она подняла его и поднесла к зеркалу. Платье было с широким и глубоким вырезом, короткими пышными рукавами, прилегающим лифом и узкой спереди, но пышно собранной сзади юбкой. В таком роскошном платье не стыдно появиться и в опере. Для скромной незамужней школьной учительницы оно было даже слишком роскошным. И чересчур открытым. Нет, она не сможет показаться в таком платье. Просто не осмелится надеть его.
Положив платье на кровать, она нагнулась за запиской, развернула ее и прочла:
«Мне кажется, оно подходит к твоим глазам. Надень его сегодня вечером: я приглашаю тебя на обед — лучший, какой только можно отведать в Сан-Антонио. Думаю, что ты, при своей скромности, предпочтешь накинуть эту мантилью на плечи, а не на голову».
С другой стороны листа он приписал: «Если платье окажется тебе велико, есть одна женщина, которая сможет его подшить за то время, которое остается до твоего завтрашнего отъезда».
Твоего завтрашнего отъезда. Думать об этом было мучительно. Вероятно, она больше никогда не увидит Мэтью Маккриди. Завтра в восемь часов утра она отбывает в Сан-Анджело, а он поедет в другом направлении. Как она ни гневалась на него вчера из-за денег, ей будет не хватать его общества. И она снова останется одна.
Но дело не только в этом. Ей будет не хватать именно его! Она понимала, насколько это глупо, но он был первым мужчиной, по-настоящему вызвавшим ее симпатию с той поры, как отец ушел на войну. Каким бы неприятным, а порой и просто невыносимым ни был Мэтью Маккриди, в то же время он был удивительно обаятельным человеком. Обаятельным и опасным.
Теперь каждый раз, когда они были вместе, ей не могло не приходить на память, как было хорошо в его объятиях той ночью в Колумбусе, каким наслаждением для нее были его поцелуи. И каждый раз, когда она смотрела на него, ей неизменно приходили в голову нескромные мысли о том, что могло произойти, если бы она не опомнилась в последний момент. Что ж, она согрешила бы — теперь она была в этом уверена.
Та ночь многое изменила в их отношениях, в этом не могло быть сомнения. За привычным для них подтруниванием и обменом шпильками скрывалось теперь нечто новое, какая-то внутренняя взаимосвязь, чувственная жажда друг друга, которая не уходила. Судя по тем особенным взглядам, которые она иногда на себе ловила, он ощущал то же самое. Так что, может быть, оно и к лучшему, что он с ней не едет, убеждала она себя. В ином случае ей бы грозила опасность окончательно поддаться его гипнотическому обаянию, а потом горько сожалеть об этом. Ей это вовсе не нужно.
Нет, она уже давно решила никогда не выходить замуж, стать одной из тех женщин, которым неведомо, что значит любить мужчину. И она пошла на это вполне сознательно, поклявшись себе самой, что не допустит, чтобы кто-нибудь причинил ей такую же боль, как отец матери. Ни одна женщина при здравом уме не пожелала бы себе такого. Кто говорит, что лучше любить и потерять, чем вообще не любить, тот просто не знает горя ее матери…
Нет, она никогда не решится надеть это платье. Уж слишком оно открытое для порядочной женщины. Но, пожалуй, такого рода подарок и следовало ожидать от человека, подобного Маккриди. По всей вероятности, он никогда и не знал по-настоящему порядочных женщин. Ведя жизнь карточного игрока, он скорее всего больше общался с девицами из салунов, чем с какими-либо другими девушками. Добропорядочные женщины никогда не бывают в таких местах, которые он привык посещать.
Впрочем, сам он говорил ей другое. Она отлично помнит, как он рассказывал о костюмированных балах, на которых бывал в Новом Орлеане, о красавицах аристократках, с которыми танцевал. Для него это было большим достижением. Это доказывало ему, что он уже покрупнее птица, чем какой-то там провинциальный паренек с теннессийской фермы, каким он раньше был.
Она снова взглянула на платье: интересно, осмелилась бы его надеть хоть одна из новоорлеанских великосветских красавиц? И в этот момент она заметила свисающий из коробки краешек черных кружев. Это, должно быть, и есть та мантилья, о которой он упоминал в записке. Ты предпочтешь накинуть ее на плечи — так, кажется, он написал?
Чувствуя себя немало заинтригованной, она побыстрее вытерлась и начала одеваться, прежде всего натянув на себя чистую пару панталон. Хорошо еще, что она захватила с собой корсет (специально для судебного слушания), так что не будет выглядеть совсем уже неприлично. Продев в бретельки руки, она надела его, поправила под грудью шнуровку и туго затянула. Результат был впечатляющим — бюст стал эффектнее и пышнее. Но если она хоть когда-нибудь собирается появиться в этом платье на людях, без корсета ей не обойтись. А сорочка здесь не годится, она выглядывала бы из выреза, и у Верены был бы нелепый вид.
Она встряхнула платье, обратив внимание, что в талию вшито нечто похожее на кринолин, и натянула через голову на себя. Плотная шелковистая ткань упала, шурша, ей на бедра. Затем Верена обнаружила впереди потайные крючочки и принялась застегивать платье начиная с талии и продвигаясь вверх. Чем выше поднималась ее рука, тем туже натягивалась ткань, все плотнее облегая ее бюст. Наконец все было на месте, и она решилась подойти к зеркалу.
То, что она увидела, поразило ее. Сияние глянцевитой тафты и мерцание вышитых золотом узоров на ткани, казалось, придают и ей самой сверкающий вид. Не было никакого сомнения, что зеленый цвет ей очень к лицу: это был ее цвет. Но платье выглядело вызывающим: открыты были не только мраморно-белые плечи, но и ложбинка между полушариями груди, а корсет, подпиравший бюст, делал его еще более округлым и пышным.
Она стояла перед зеркалом и не знала, как поступить: то ли сбросить с себя этот дерзкий наряд и надеть одно из двух платьев, которые Мэтт уже видел, то ли остаться в нем и, забыв о стыде, предстать перед публикой, красуясь, словно те новоорлеанские царицы балов. Шли минуты, а она никак не могла решиться. Нет, она не посмеет в нем появиться — ведь недаром же говорят: каждый сверчок знай свой шесток. К тому же у нее нет ни ожерелья, ни чего-то другого, что сделало бы ее оголенность менее бросающейся в глаза.
Продолжая рассматривать себя в зеркале, она подобрала с шеи все еще влажные волосы и некоторое время держала их в приподнятом положении. У нее была красивая шея. И великолепные плечи. Странно, но она никогда раньше этого толком не замечала. Правда, раньше у нее не было и подобного платья. Никогда не было… Она стояла перед зеркалом и пыталась представить, что бы подумал Мэтью, если бы сейчас увидел ее.
Когда Верена вышла из комнаты, Мэтью уже ждал ее внизу, в вестибюле. На верху лестницы она остановилась, охваченная острым смущением. Она чувствовала себя почти голой. Поправив черную кружевную мантилью, наброшенную на обнаженные плечи, она глубоко вздохнула и стала спускаться вниз.
Увидев ее, он — наверное, впервые в жизни — не смог скрыть своих чувств: они ясно читались на его лице. Верена была прекрасна, и никакие накрашенные красотки, которых он знал, не могли бы сравниться с ней. При виде этих собранных в узел волос, матово-бледной кожи, стройной, точеной фигуры, облаченной в изысканное зеленое платье, у него пересохло в горле и перехватило дыхание. Каждый ее шаг сопровождался соблазнительным шуршанием тафты. И на его губах появилась непритворно восхищенная улыбка.
С последней ступеньки она сходила с особенной осторожностью, так, чтобы из-под края платья видны были только лишь самые кончики ее старых, черных, закрытых туфель. Когда она встретилась с ним глазами, у нее повлажнели ладони, и она, с трудом подавив желание вытереть их о платье, заставила себя в ответ улыбнуться.
— Ты выглядишь… — Ему трудно было подобрать нужные слова. — Ты выглядишь просто великолепно, Рена.
— А я думала, ты скажешь «выглядишь замерзшей», — смущенно пробормотала она.
— Поверь мне, такое мне и в голову не могло прийти, — поспешил он ее успокоить.
— Мне кажется, я выгляжу ужасно неприлично. — Поймав на себе взгляды нескольких мужчин, она готова была броситься к лестнице и скрыться в своей комнате. — Мэтью, знаешь…
— В этом платье твои глаза кажутся почти зелеными.
— Извини, я забыла поблагодарить тебя, — неуверенно произнесла она.
— Тебе оно не нравится?
— О нет… то есть, конечно, да, оно мне нравится, но мне трудно даже представить, где ты его мог найти.
— Ну, чтобы достать тебе новое платье вместо испорченного, я обратился за советом к регистратору, — начал объяснять Мэтью, — и тот послал меня в заведение мадам Фелиции. Там я узнал, что раньше чем через неделю они для меня ничего сделать не смогут. Поскольку у нас с этой мадам возникли небольшие проблемы с языком, она решила, что меня не устраивает качество ее работы, отчего я и ухожу, не оставив заказа, поэтому она… короче говоря, она принесла мне платье, чтобы показать, на что она способна. Я так понимаю, она сшила его для кого-то другого, но сперва я этого не сообразил и сказал ей, что беру его.
— Так, значит, ты купил мне чужое платье?
— Да. Поначалу сеньора Фелиция и слышать об этом не хотела, но я добавлял ей доллар за долларом, пока она наконец не уступила.
— И сколько же оно стоит?
— Разве твоя мама не научила тебя не спрашивать, сколько стоят подарки? — ответил он вопросом на вопрос.
— Наверняка больше тех десяти долларов, которые я у тебя просила за платье, ведь так?
— В общем, да.
— Наверно, намного больше?
— Скажем, немного больше. Ну ладно, идем, — сказал он, предлагая ей руку. — Сто лет не ел приличной пищи.
— И сколько же это — «немного больше»? — продолжала она настаивать. — Мне уже становится ужасно неловко, что я надела его.
— Мне хотелось его купить, Рена.
— Но почему?
— Даже не знаю. Может быть, потому, что вспомнил твои слова — ну, что после того, как ты продашь ферму, снова поедешь в свою Пенсильванию и станешь учительствовать. Не думаю, что у тебя будет возможность купить себе нечто подобное. Тебе придется всю жизнь быть практичной.
— Да, но все-таки…
— Женщине время от времени необходимо радовать себя чем-то приятным, — сказал он, прервав ее, а затем, когда швейцар распахнул перед ними дверь, пропустил ее вперед. — Может быть, если не возражаешь, прогуляемся по набережной?
— Мне показалось, кто-то умирает с голоду.
— Так оно и есть. Но мне хотелось сперва показать тебе город. Пока ты отдыхала, я выходил подышать свежим воздухом. Знаешь, в Сан-Антонио есть неплохие места. — Он приостановился и снова предложил ей руку. — Вечер еще только начинается, Рена. Неплохо было бы пройтись для начала, а потом мы поужинаем, и я тебя пораньше доставлю назад, чтобы ты хорошенько выспалась перед отъездом.
Рука его под ее рукой была такой сильной, такой надежной. Увы, им больше никогда не придется прогуливаться таким образом, так задушевно беседовать. Ей стало вдруг страшно от этой мысли.
— Надо полагать, в Сан-Анджело тоже есть с кем играть в карты, — сказала она, понимая, до чего нескромно и навязчиво себя ведет.
— В общем-то, да, — ответил он без особого энтузиазма.
— Скажи, а что ты, собственно, собираешься дальше делать? — напрямик спросила она.
— Трудно сказать…
Ответ был уклончивый, но иного она и не могла ожидать.
— Ах вот как.
— Я не создан, Рена, для домашнего очага, — сказал он без околичностей. — И я не тот, кто тебе нужен.
— Я имела в виду не себя, Мэтт. Я спрашивала вообще.
— А я вообще и ответил. Тебе нужно продать свою ферму и возвращаться к себе в Пенсильванию. Твой дом там.
— Я так и собираюсь сделать. Если только мне не встретятся те люди опять, я, как только будет продана ферма, вскочу в первую же почтовую карету и поеду домой.
— Знаешь, я немало об этом думал. Мне кажется, они все-таки могли тебя принять за кого-то другого. Или перепутали имя.
— А я тебе о чем все время твержу? — упрекнула она его. — Сама мысль о том, что у меня есть нечто такое, чего стоит так домогаться, кажется мне просто смехотворной.
— Кроме, конечно, очевидного.
— Вряд ли тот тип по имени Гиб стал бы меня из-за этого убивать.
— Да, не похоже на это.
С тех пор, как они приехали в Сан-Антонио, Мэтт не переставал бороться с собой, доказывая себе, что с Вереной будет все в порядке, — ему очень хотелось в это верить. Так он чувствовал себя спокойнее. Его не должно было сейчас что-то обременять. Он не мог себе этого позволить. Она, впрочем, тоже. Ей меньше всего на свете нужно было влюбляться в данный момент в такого человека, как он.
— Какая красивая река, Мэтт.
— Очень.
— И сколько в ней изгибов и поворотов. Смотри, на солнце вода вспыхивает, как золото, а в тенистых местах сверкает, как серебро.
— И правда.
Они остановились в тени дерева и некоторое время молча смотрели на реку.
— Она такая же неторопливая и сонная, как и сам город, — проговорил он и посмотрел на Верену. На ее лице играли тени от непрестанно колышущихся деревьев, а ее каштановые волосы в лучах заходящего солнца казались золотистыми. Она смотрела на него своими чарующими светло-карими глазами, и он на минуту забыл, кто он такой и где он сейчас. Протянув руку, он кончиками пальцев поправил ей выбившуюся прядь волос:
— Господи, Рена…
Он осекся, а затем решительно произнес:
— Нет, я не могу с тобой ехать, просто не могу.
— Я знаю.
— Видишь ли, мужчины и женщины не могут быть хорошими друзьями.
— Но почему?
— Именно потому, что они мужчины и женщины. Дружба всегда переходит во что-то другое. А когда этому другому наступает конец, то между ними ничего не остается. Ты мне нравишься, Рена, и мне хотелось бы, чтобы все так было и дальше.
— Не припомню, чтобы я предлагала тебе себя.
— Я и не говорю такого. Просто пытаюсь объяснить тебе кое-что.
— Например, почему ты купил это платье?
— Я и сам не знаю, почему его купил, — клянусь тебе, не знаю. Наверное, хотелось сделать тебе приятное — чтобы у тебя осталась обо мне хоть какая-то память.
— Мэтт…
— Что?
— У меня мало знакомых мужчин, и всегда было немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Я ведь пообещал доставить тебя в Сан-Антонио, Рена, — наконец произнес он, — и я не знал, как иначе смогу сдержать свое слово.
После всех тягот и неудобств, испытанных Вереной со дня ее прибытия в Галвестон (Боже, неужели после этого прошло всего лишь несколько дней, а не целая вечность?!), гостиница «Менгер-Хаус» в Сан-Антонио казалась приятным исключением. Сам город был довольно старинный и носил явный отпечаток испанского влияния буквально во всем, и прежде всего в красивых старых домах, расположившихся в гуще тенистых садов.
«Менгер-Хаус» находился в самом центре города, на площади напротив знаменитого Аламо.
Гостиница и в самом деле была очень приятная, из тех, что обычно встречаются в более цивилизованных местах — с чудесным внутренним двориком, фонтанами, розами, магнолиями, олеандрами. Воздух был насыщен сладкими ароматами, которые, перемешиваясь, ласкали обоняние опьяняющим благоуханием изысканных духов. Здесь удивительно спокойная, безмятежная атмосфера, думала томно Верена, не торопясь выходить из пахнущей розами воды, хотя пора было одеваться к обеду. Неожиданно для себя она оказалась в чудесном оазисе, ожидавшем ее посреди самого утомительного и ужасного путешествия в ее жизни.
В дверь кто-то легонько постучал. Затем послышался голос горничной, произнесшей с сильным акцентом:
— Мисс Геррик! Senor ваш брат, послать вам кое-что. Мисс Геррик, вы есть еще там?
— Да, да — э-э-э — ипо momenta — одну минуточку! — ответила Верена, с неохотой поднимая разомлевшее тело из ванны. Торопливо обернувшись в огромное белое полотенце, она прошлепала босыми ногами к двери и, повернув ключ в замке, слегка приоткрыла ее:
— И что бы это могло быть?
— Для вас — он сказать дать это senorita, его сестра. — Улыбаясь, девушка протянула ей большую коробку и, приблизив ее к узкой щели, спросила: — Вы брать — нет?
— Да, да, конечно. — Отступив от двери, Верена открыла ее пошире. — Пожалуйста, положите просто на кровать. Grasias, так у вас говорят?
— Si.
Не переставая улыбаться, горничная поднесла коробку к кровати и положила ее на ситцевое покрывало с оборками.
— Он говорить, он надеяться вам нравиться, — сказала она и проскользнула мимо Верены к двери.
Что же это может быть? Быстро заперев за девушкой дверь, Верена все свое внимание обратила на лежащую на кровати коробку. Она была перевязана стянутой узлом бечевкой, но Верена не стала ее развязывать, а, сдвинув к краям, стянула бечевку с коробки. Подняв крышку, она заглянула внутрь и не поверила своим глазам. Там было платье. Да, Мэтью Маккриди купил ей платье.
Когда она доставала его из коробки, на пол выпал листок бумаги. Платье было из тафты и изысканно украшено вышивкой из черной и золотой нити. Стараясь не капнуть на него, вытянув перед собой руки, она подняла его и поднесла к зеркалу. Платье было с широким и глубоким вырезом, короткими пышными рукавами, прилегающим лифом и узкой спереди, но пышно собранной сзади юбкой. В таком роскошном платье не стыдно появиться и в опере. Для скромной незамужней школьной учительницы оно было даже слишком роскошным. И чересчур открытым. Нет, она не сможет показаться в таком платье. Просто не осмелится надеть его.
Положив платье на кровать, она нагнулась за запиской, развернула ее и прочла:
«Мне кажется, оно подходит к твоим глазам. Надень его сегодня вечером: я приглашаю тебя на обед — лучший, какой только можно отведать в Сан-Антонио. Думаю, что ты, при своей скромности, предпочтешь накинуть эту мантилью на плечи, а не на голову».
С другой стороны листа он приписал: «Если платье окажется тебе велико, есть одна женщина, которая сможет его подшить за то время, которое остается до твоего завтрашнего отъезда».
Твоего завтрашнего отъезда. Думать об этом было мучительно. Вероятно, она больше никогда не увидит Мэтью Маккриди. Завтра в восемь часов утра она отбывает в Сан-Анджело, а он поедет в другом направлении. Как она ни гневалась на него вчера из-за денег, ей будет не хватать его общества. И она снова останется одна.
Но дело не только в этом. Ей будет не хватать именно его! Она понимала, насколько это глупо, но он был первым мужчиной, по-настоящему вызвавшим ее симпатию с той поры, как отец ушел на войну. Каким бы неприятным, а порой и просто невыносимым ни был Мэтью Маккриди, в то же время он был удивительно обаятельным человеком. Обаятельным и опасным.
Теперь каждый раз, когда они были вместе, ей не могло не приходить на память, как было хорошо в его объятиях той ночью в Колумбусе, каким наслаждением для нее были его поцелуи. И каждый раз, когда она смотрела на него, ей неизменно приходили в голову нескромные мысли о том, что могло произойти, если бы она не опомнилась в последний момент. Что ж, она согрешила бы — теперь она была в этом уверена.
Та ночь многое изменила в их отношениях, в этом не могло быть сомнения. За привычным для них подтруниванием и обменом шпильками скрывалось теперь нечто новое, какая-то внутренняя взаимосвязь, чувственная жажда друг друга, которая не уходила. Судя по тем особенным взглядам, которые она иногда на себе ловила, он ощущал то же самое. Так что, может быть, оно и к лучшему, что он с ней не едет, убеждала она себя. В ином случае ей бы грозила опасность окончательно поддаться его гипнотическому обаянию, а потом горько сожалеть об этом. Ей это вовсе не нужно.
Нет, она уже давно решила никогда не выходить замуж, стать одной из тех женщин, которым неведомо, что значит любить мужчину. И она пошла на это вполне сознательно, поклявшись себе самой, что не допустит, чтобы кто-нибудь причинил ей такую же боль, как отец матери. Ни одна женщина при здравом уме не пожелала бы себе такого. Кто говорит, что лучше любить и потерять, чем вообще не любить, тот просто не знает горя ее матери…
Нет, она никогда не решится надеть это платье. Уж слишком оно открытое для порядочной женщины. Но, пожалуй, такого рода подарок и следовало ожидать от человека, подобного Маккриди. По всей вероятности, он никогда и не знал по-настоящему порядочных женщин. Ведя жизнь карточного игрока, он скорее всего больше общался с девицами из салунов, чем с какими-либо другими девушками. Добропорядочные женщины никогда не бывают в таких местах, которые он привык посещать.
Впрочем, сам он говорил ей другое. Она отлично помнит, как он рассказывал о костюмированных балах, на которых бывал в Новом Орлеане, о красавицах аристократках, с которыми танцевал. Для него это было большим достижением. Это доказывало ему, что он уже покрупнее птица, чем какой-то там провинциальный паренек с теннессийской фермы, каким он раньше был.
Она снова взглянула на платье: интересно, осмелилась бы его надеть хоть одна из новоорлеанских великосветских красавиц? И в этот момент она заметила свисающий из коробки краешек черных кружев. Это, должно быть, и есть та мантилья, о которой он упоминал в записке. Ты предпочтешь накинуть ее на плечи — так, кажется, он написал?
Чувствуя себя немало заинтригованной, она побыстрее вытерлась и начала одеваться, прежде всего натянув на себя чистую пару панталон. Хорошо еще, что она захватила с собой корсет (специально для судебного слушания), так что не будет выглядеть совсем уже неприлично. Продев в бретельки руки, она надела его, поправила под грудью шнуровку и туго затянула. Результат был впечатляющим — бюст стал эффектнее и пышнее. Но если она хоть когда-нибудь собирается появиться в этом платье на людях, без корсета ей не обойтись. А сорочка здесь не годится, она выглядывала бы из выреза, и у Верены был бы нелепый вид.
Она встряхнула платье, обратив внимание, что в талию вшито нечто похожее на кринолин, и натянула через голову на себя. Плотная шелковистая ткань упала, шурша, ей на бедра. Затем Верена обнаружила впереди потайные крючочки и принялась застегивать платье начиная с талии и продвигаясь вверх. Чем выше поднималась ее рука, тем туже натягивалась ткань, все плотнее облегая ее бюст. Наконец все было на месте, и она решилась подойти к зеркалу.
То, что она увидела, поразило ее. Сияние глянцевитой тафты и мерцание вышитых золотом узоров на ткани, казалось, придают и ей самой сверкающий вид. Не было никакого сомнения, что зеленый цвет ей очень к лицу: это был ее цвет. Но платье выглядело вызывающим: открыты были не только мраморно-белые плечи, но и ложбинка между полушариями груди, а корсет, подпиравший бюст, делал его еще более округлым и пышным.
Она стояла перед зеркалом и не знала, как поступить: то ли сбросить с себя этот дерзкий наряд и надеть одно из двух платьев, которые Мэтт уже видел, то ли остаться в нем и, забыв о стыде, предстать перед публикой, красуясь, словно те новоорлеанские царицы балов. Шли минуты, а она никак не могла решиться. Нет, она не посмеет в нем появиться — ведь недаром же говорят: каждый сверчок знай свой шесток. К тому же у нее нет ни ожерелья, ни чего-то другого, что сделало бы ее оголенность менее бросающейся в глаза.
Продолжая рассматривать себя в зеркале, она подобрала с шеи все еще влажные волосы и некоторое время держала их в приподнятом положении. У нее была красивая шея. И великолепные плечи. Странно, но она никогда раньше этого толком не замечала. Правда, раньше у нее не было и подобного платья. Никогда не было… Она стояла перед зеркалом и пыталась представить, что бы подумал Мэтью, если бы сейчас увидел ее.
Когда Верена вышла из комнаты, Мэтью уже ждал ее внизу, в вестибюле. На верху лестницы она остановилась, охваченная острым смущением. Она чувствовала себя почти голой. Поправив черную кружевную мантилью, наброшенную на обнаженные плечи, она глубоко вздохнула и стала спускаться вниз.
Увидев ее, он — наверное, впервые в жизни — не смог скрыть своих чувств: они ясно читались на его лице. Верена была прекрасна, и никакие накрашенные красотки, которых он знал, не могли бы сравниться с ней. При виде этих собранных в узел волос, матово-бледной кожи, стройной, точеной фигуры, облаченной в изысканное зеленое платье, у него пересохло в горле и перехватило дыхание. Каждый ее шаг сопровождался соблазнительным шуршанием тафты. И на его губах появилась непритворно восхищенная улыбка.
С последней ступеньки она сходила с особенной осторожностью, так, чтобы из-под края платья видны были только лишь самые кончики ее старых, черных, закрытых туфель. Когда она встретилась с ним глазами, у нее повлажнели ладони, и она, с трудом подавив желание вытереть их о платье, заставила себя в ответ улыбнуться.
— Ты выглядишь… — Ему трудно было подобрать нужные слова. — Ты выглядишь просто великолепно, Рена.
— А я думала, ты скажешь «выглядишь замерзшей», — смущенно пробормотала она.
— Поверь мне, такое мне и в голову не могло прийти, — поспешил он ее успокоить.
— Мне кажется, я выгляжу ужасно неприлично. — Поймав на себе взгляды нескольких мужчин, она готова была броситься к лестнице и скрыться в своей комнате. — Мэтью, знаешь…
— В этом платье твои глаза кажутся почти зелеными.
— Извини, я забыла поблагодарить тебя, — неуверенно произнесла она.
— Тебе оно не нравится?
— О нет… то есть, конечно, да, оно мне нравится, но мне трудно даже представить, где ты его мог найти.
— Ну, чтобы достать тебе новое платье вместо испорченного, я обратился за советом к регистратору, — начал объяснять Мэтью, — и тот послал меня в заведение мадам Фелиции. Там я узнал, что раньше чем через неделю они для меня ничего сделать не смогут. Поскольку у нас с этой мадам возникли небольшие проблемы с языком, она решила, что меня не устраивает качество ее работы, отчего я и ухожу, не оставив заказа, поэтому она… короче говоря, она принесла мне платье, чтобы показать, на что она способна. Я так понимаю, она сшила его для кого-то другого, но сперва я этого не сообразил и сказал ей, что беру его.
— Так, значит, ты купил мне чужое платье?
— Да. Поначалу сеньора Фелиция и слышать об этом не хотела, но я добавлял ей доллар за долларом, пока она наконец не уступила.
— И сколько же оно стоит?
— Разве твоя мама не научила тебя не спрашивать, сколько стоят подарки? — ответил он вопросом на вопрос.
— Наверняка больше тех десяти долларов, которые я у тебя просила за платье, ведь так?
— В общем, да.
— Наверно, намного больше?
— Скажем, немного больше. Ну ладно, идем, — сказал он, предлагая ей руку. — Сто лет не ел приличной пищи.
— И сколько же это — «немного больше»? — продолжала она настаивать. — Мне уже становится ужасно неловко, что я надела его.
— Мне хотелось его купить, Рена.
— Но почему?
— Даже не знаю. Может быть, потому, что вспомнил твои слова — ну, что после того, как ты продашь ферму, снова поедешь в свою Пенсильванию и станешь учительствовать. Не думаю, что у тебя будет возможность купить себе нечто подобное. Тебе придется всю жизнь быть практичной.
— Да, но все-таки…
— Женщине время от времени необходимо радовать себя чем-то приятным, — сказал он, прервав ее, а затем, когда швейцар распахнул перед ними дверь, пропустил ее вперед. — Может быть, если не возражаешь, прогуляемся по набережной?
— Мне показалось, кто-то умирает с голоду.
— Так оно и есть. Но мне хотелось сперва показать тебе город. Пока ты отдыхала, я выходил подышать свежим воздухом. Знаешь, в Сан-Антонио есть неплохие места. — Он приостановился и снова предложил ей руку. — Вечер еще только начинается, Рена. Неплохо было бы пройтись для начала, а потом мы поужинаем, и я тебя пораньше доставлю назад, чтобы ты хорошенько выспалась перед отъездом.
Рука его под ее рукой была такой сильной, такой надежной. Увы, им больше никогда не придется прогуливаться таким образом, так задушевно беседовать. Ей стало вдруг страшно от этой мысли.
— Надо полагать, в Сан-Анджело тоже есть с кем играть в карты, — сказала она, понимая, до чего нескромно и навязчиво себя ведет.
— В общем-то, да, — ответил он без особого энтузиазма.
— Скажи, а что ты, собственно, собираешься дальше делать? — напрямик спросила она.
— Трудно сказать…
Ответ был уклончивый, но иного она и не могла ожидать.
— Ах вот как.
— Я не создан, Рена, для домашнего очага, — сказал он без околичностей. — И я не тот, кто тебе нужен.
— Я имела в виду не себя, Мэтт. Я спрашивала вообще.
— А я вообще и ответил. Тебе нужно продать свою ферму и возвращаться к себе в Пенсильванию. Твой дом там.
— Я так и собираюсь сделать. Если только мне не встретятся те люди опять, я, как только будет продана ферма, вскочу в первую же почтовую карету и поеду домой.
— Знаешь, я немало об этом думал. Мне кажется, они все-таки могли тебя принять за кого-то другого. Или перепутали имя.
— А я тебе о чем все время твержу? — упрекнула она его. — Сама мысль о том, что у меня есть нечто такое, чего стоит так домогаться, кажется мне просто смехотворной.
— Кроме, конечно, очевидного.
— Вряд ли тот тип по имени Гиб стал бы меня из-за этого убивать.
— Да, не похоже на это.
С тех пор, как они приехали в Сан-Антонио, Мэтт не переставал бороться с собой, доказывая себе, что с Вереной будет все в порядке, — ему очень хотелось в это верить. Так он чувствовал себя спокойнее. Его не должно было сейчас что-то обременять. Он не мог себе этого позволить. Она, впрочем, тоже. Ей меньше всего на свете нужно было влюбляться в данный момент в такого человека, как он.
— Какая красивая река, Мэтт.
— Очень.
— И сколько в ней изгибов и поворотов. Смотри, на солнце вода вспыхивает, как золото, а в тенистых местах сверкает, как серебро.
— И правда.
Они остановились в тени дерева и некоторое время молча смотрели на реку.
— Она такая же неторопливая и сонная, как и сам город, — проговорил он и посмотрел на Верену. На ее лице играли тени от непрестанно колышущихся деревьев, а ее каштановые волосы в лучах заходящего солнца казались золотистыми. Она смотрела на него своими чарующими светло-карими глазами, и он на минуту забыл, кто он такой и где он сейчас. Протянув руку, он кончиками пальцев поправил ей выбившуюся прядь волос:
— Господи, Рена…
Он осекся, а затем решительно произнес:
— Нет, я не могу с тобой ехать, просто не могу.
— Я знаю.
— Видишь ли, мужчины и женщины не могут быть хорошими друзьями.
— Но почему?
— Именно потому, что они мужчины и женщины. Дружба всегда переходит во что-то другое. А когда этому другому наступает конец, то между ними ничего не остается. Ты мне нравишься, Рена, и мне хотелось бы, чтобы все так было и дальше.
— Не припомню, чтобы я предлагала тебе себя.
— Я и не говорю такого. Просто пытаюсь объяснить тебе кое-что.
— Например, почему ты купил это платье?
— Я и сам не знаю, почему его купил, — клянусь тебе, не знаю. Наверное, хотелось сделать тебе приятное — чтобы у тебя осталась обо мне хоть какая-то память.
— Мэтт…
— Что?
— У меня мало знакомых мужчин, и всегда было немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37