— Тьфу! — воскликнул он. — Я никогда в жизни не видел гильотины и не представлял себе, что это такая мерзость!
И, выхватив кинжал из-за пояса, он без всяких объяснений всадил его себе в грудь по самую рукоятку.
Жандармский капитан, не успев предотвратить удар, направил своего коня к Моргану, который, ко всеобщему изумлению, еще стоял на ногах.
Но молодой человек, схватив пистолет, взвел курок.
— Ни с места! — вскричал он. — Мы же условились, никто не смеет меня тронуть! Я умру один, или мы умрем оба: выбирайте!
Капитан осадил лошадь.
— Пойдем дальше! — заявил Морган. И в самом деле, снова зашагал вперед.
Подойдя к подножию гильотины, Морган вытащил клинок из груди и вонзил его опять, столь же глубоко, как и в первый раз.
У него вырвался вопль, в котором было больше ярости, чем боли.
— Должно быть, я живучий как кошка! — воскликнул он. Потом, когда подручные хотели ему помочь взойти на эшафот, где его ждал палач, он крикнул:
— Я же говорил: не смейте меня трогать!
И твердым шагом поднялся по шести ступенькам.
Поднявшись на помост, он выдернул клинок из раны и нанес себе третий удар.
Тут он разразился отчаянным хохотом и швырнул к ногам палача кинжал — третья рана была столь же безрезультатна, как и первые две.
— Клянусь честью! — бросил он палачу. — С меня довольно! Теперь дело за тобой, справляйся как знаешь!
Минуту спустя голова бесстрашного молодого человека упала на эшафот и, как будто сохранив его неукротимую жизненную силу, подпрыгивая, откатилась от гильотины.
Побывайте в Бурке, как побывал там я, и местные жители поведают вам, будто, скатившись с эшафота, эта отрубленная голова произнесла имя Амели.
Мертвые были обезглавлены после живого, так что зрителям, не упустившим ни одной подробности из описанной нами трагедии, довелось увидеть спектакль дважды.
LIV. ПРИЗНАНИЕ
Через три дня после событий, уже известных читателю, около семи часов вечера у ограды замка Черных Ключей остановилась забрызганная грязью карета, запряженная парой почтовых лошадей, взмыленных от усталости.
К великому изумлению приезжего, который, видимо, очень спешил сюда, ворота замка были широко раскрыты, во дворе толпились нищие, а на крыльце стояли на коленях мужчины и женщины.
Слух путника, обостренный волнением, как и все его чувства, внезапно уловил звон колокольчика.
Он поспешно отворил дверцу, выскочил из кареты, быстрым шагом пересек двор, поднялся на крыльцо и увидел на лестнице, ведущей во второй этаж, толпу людей.
Путник стремительно взбежал по ступенькам и услышал приглушенные слова молитв, доносившихся как будто из спальни Амели.
Он бросился туда; двери были распахнуты настежь.
У изголовья кровати стояли на коленях г-жа де Монтревель и маленький Эдуард, немного подальше — Шарлотта и Мишель с сыном.
Священник из церкви святой Клары после соборования причащал Амели в последний раз; эта печальная церемония происходила при свете церковных свечей.
В путешественнике, который вышел из кареты у ворот замка, молящиеся узнали Ролана и расступились перед ним; обнажив голову, он вошел в комнату Амели и встал на колени рядом с матерью.
Умирающая лежала на спине, скрестив руки на груди; голова ее покоилась высоко на подушке, глаза были устремлены к небу, точно в экстазе.
Амели как будто не заметила появления Ролана.
Казалось, ее тело еще было на земле, а душа уже витала где-то в небесах.
Госпожа де Монтревель ощупью отыскала руку Ролана и, крепко сжав ее, с плачем склонила голову на плечо сына.
Амели, должно быть, не слышала материнских рыданий, так же как не видела вошедшего Ролана; она сохраняла полную неподвижность. Только когда совершилось предсмертное причащение и священник, напутствуя умирающую, обещал ей вечное блаженство, ее бледные губы дрогнули и она прошептала слабым голосом, но вполне явственно:
— Да будет так.
Снова зазвонил колокольчик. Первым из комнаты вышел мальчик-служка, за ним два причетника со свечами, еще один с крестом и, наконец, священник, который нес святые дары.
Все посторонние последовали за торжественной процессией, остались только слуги и члены семьи.
В доме, где минуту назад было так шумно и многолюдно, стало тихо и пусто.
Умирающая не пошевельнулась; она по-прежнему лежала молча, скрестив руки на груди и подняв глаза к небу.
Через несколько минут Ролан, нагнувшись к г-же де Монтревель, сказал ей на ухо:
— Пойдемте, матушка, мне надо с вами поговорить. Госпожа де Монтревель встала с колен и подвела Эдуарда к постели сестры; мальчик поднялся на цыпочки и поцеловал Амели в лоб.
Госпожа де Монтревель подошла вслед за ним и, горько рыдая, запечатлела поцелуй на челе дочери.
Последним приблизился Ролан; сердце его разрывалось от горя, но глаза были сухи; он дорого бы дал, чтобы излить слезы, накипевшие у него в груди.
По примеру матери и брата он осторожно поцеловал Амели.
Девушка оставалась такой же безучастной и недвижимой, как и прежде. Мальчик впереди, а за ним г-жа де Монтревель и Ролан направились к
двери. Но, не успев переступить порог, все трое вздрогнули и остановились, услышав, как умирающая отчетливо произнесла имя Ролана.
Ролан обернулся.
Амели еще раз повторила имя брата.
— Ты звала меня, Амели? — спросил Ролан.
— Да, — отвечала девушка.
— Одного или вместе с матушкой?
— Одного тебя.
В ее голосе, явственном, но лишенном всякого выражения, было что-то леденящее душу; казалось, это голос из иного мира.
— Ступайте, матушка, — сказал Ролан, — вы слышите, Амели хочет говорить со мной наедине.
— Боже мой! — прошептала г-жа де Монтревель. — Может быть, еще осталась какая-то надежда…
Как ни глухо были произнесены эти слова, умирающая все слышала.
— Нет, матушка, — молвила она. — Господь дозволил мне увидеться с братом, но нынче ночью он призовет меня к себе.
Госпожа де Монтревель тяжело вздохнула.
— Ролан! Ролан! — простонала она. — Можно подумать, что она уже отошла в иной мир.
Ролан подал знак, чтобы их оставили наедине, и г-жа де Монтревель удалилась вместе с Эдуардом.
Проводив их, Ролан затворил дверь и с неизъяснимым волнением вернулся к изголовью кровати.
Тело Амели уже начало коченеть, как у покойницы, дыхание было так слабо, что зеркало не потускнело бы, если поднести его к губам; одни глаза, блестящие, широко раскрытые, пристально смотрели на Ролана. Казалось, вся жизнь этого безвременно угасающего существа сосредоточилась во взоре.
Ролану доводилось слышать о том странном состоянии экстаза, которое есть не что иное, как каталепсия.
Он понял, что Амели уже во власти агонии.
— Я здесь, сестра, — проговорил он. — Что ты хотела мне сказать?
— Я знала, что ты приедешь, — отвечала девушка все так же бесстрастно, — и я ждала тебя.
— Как ты могла знать, что я приеду? — удивился Ролан.
— Я видела тебя. Ролан содрогнулся.
— И ты знала, зачем я еду? — спросил он.
— Да, я так пламенно молила Бога, что он даровал мне силы встать и написать тебе.
— Когда это было?
— Вчера ночью.
— Где же письмо?
— Письмо у меня под подушкой, возьми и прочти. Ролан с минуту колебался; ему казалось, что сестра бредит.
— Бедняжка Амели! — прошептал он.
— Не надо жалеть меня, — молвила девушка, — я хочу последовать за ним.
— За кем? — не понял Ролан.
— За тем, кого я любила и кого ты убил.
Ролан невольно вскрикнул: без сомнения, она бредила, о ком же она могла говорить?
— Амели, — сказал он, — я приехал, чтобы спросить у тебя…
— О лорде Тенли, я знаю, — прервала его девушка.
— Ты знаешь? Откуда?
— Я же сказала, что видела тебя и знала, зачем ты едешь.
— Тогда ответь мне.
— Не отвлекай меня от мыслей о Господе и о нем, Ролан; я все написала, прочти письмо.
Ролан засунул руку под подушку, все еще убежденный, что сестра говорит в бреду.
К его удивлению, он нащупал бумагу и вытащил письмо.
На конверте стояла надпись:
«Ролану, который приедет завтра».
Он подошел к ночнику, чтобы легче разобрать почерк. Письмо было помечено вчерашним числом, одиннадцатью часами вечера. Ролан прочел:
«Брат мой, мы оба должны простить друг другу тяжкую вину…»
Ролан бросил взгляд на сестру: она лежала неподвижно. Он продолжал читать:
«Я любила Шарля де Сент-Эрмина, больше того, он был моим любовником…»
— О, он должен умереть! — пробормотал молодой человек сквозь зубы.
— Он умер, — проговорила Амели.
Ролан вздрогнул от удивления: сестра ответила на его слова, произнесенные так тихо, что он сам едва расслышал их. Он перевел глаза на письмо:
«Брачный союз был немыслим между сестрой Ролана де Монтревеля и главой Соратников Иегу; то была страшная тайна, я не смела открыть ее никому, и она разрывала мне сердце.
Только один человек должен был узнать ее, и я открылась ему: это был сэр Джон Тенли.
Да благословит Бог этого благородного человека, который обещал мне расторгнуть нашу помолвку и сдержал слово!
Пусть жизнь лорда Тенли будет для тебя священной, Ролан! Это единственный друг, разделивший мои страдания, единственный человек, чьи слезы смешались с моими.
Я любила Шарля де Сент-Эрмина, я была его любовницей — вот страшный грех, и ты должен мне простить его!
Но зато ты стал виновником его смерти — вот тяжкое преступление, которое я тебе прощаю!
Теперь молю тебя, приезжай скорее, Ролан, ибо я не вправе умереть до твоего приезда.
Умереть — значит увидеть его, умереть — значит соединиться с ним, чтобы не расставаться никогда. Я счастлива, что умираю».
Почерк был четким и ясным, письмо было явно написано не в бреду, а в полном сознании.
Ролан перечел его дважды и, потрясенный, застыл на месте, задыхаясь, не в силах вымолвить ни слова; но в конце концов жалость взяла верх над гневом. Он подошел к Амели, положил руку ей на плечо и ласково произнес:
— Сестра, я тебя прощаю.
Легкая дрожь пробежала по телу умирающей.
— А теперь, — проговорила она, — приведи матушку, я хочу умереть у нее на руках.
Ролан подошел к двери и позвал г-жу де Монтревель. Она ждала в своей комнате, распахнув двери, и тут же поспешила войти.
— Есть что-нибудь новое? — с тревогой спросила он.
— Ничего, — ответил Ролан, — только Амели хочет умереть на ваших руках.
Госпожа де Монтревель вошла и упала на колени у постели дочери.
И тогда Амели, словно чья-то неведомая сила сняла путы, приковавшие ее к смертному ложу, медленно приподнялась, протянула руку и вложила ее в руки матери.
— Матушка, — промолвила она, — вы дали мне жизнь и вы же отняли ее у меня. Да благословит вас Бог; это лучшее, что могла сделать любящая мать, ибо вашей дочери не суждено было обрести счастье на этом свете.
Потом, когда Ролан преклонил колена с противоположной стороны кровати, она протянула ему другую руку.
— Мы оба простили друг друга, брат мой, — прошептала она.
— Да, моя бедная Амели, — ответил Ролан, — и я надеюсь, простили от всего сердца.
— Мне осталось обратиться к тебе с последней просьбой.
— Какой?
— Не забудь, что лорд Тенли был моим лучшим другом.
— Будь спокойна, — заверил ее Ролан, — жизнь лорда Тенли для меня священна.
Амели вздохнула с облегчением.
Потом ровным голосом, становившимся все тише и слабее, она прошептала:
— Прощай, Ролан! Прощайте, матушка. Поцелуйте за меня Эдуарда.
Вдруг из глубины ее души вырвался крик, в котором слышалось больше радости, чем страдания:
— Я здесь, Шарль, я иду к тебе!
И девушка упала на ложе, судорожным движением воздела обе руки к небу и скрестила их на груди.
Ролан и г-жа де Монтревель поднялись с колен и склонились над изголовьем с обеих сторон.
Девушка лежала в прежнем положении, только веки ее сомкнулись и слабое дыхание, вздымавшее грудь, угасло.
Мучения ее кончились. Амели умерла.
LV. НЕУЯЗВИМЫЙ
Амели скончалась в ночь с понедельника на вторник, то есть со 2 на 3 июня 1800 года.
В четверг вечером, то есть 5 июня, Гранд-Опера была переполнена народом: там шло второе представление оперы «Оссиан, или Барды».
Всем было известно, с каким восхищением относился первый консул к песням бардов, собранным Макферсоном, и Национальная академия музыки, руководствуясь столь же угодничеством, сколь литературным вкусом, заказала оперу на этот текст; как ни торопились ее поставить, первое представление состоялось почти через месяц после того, как генерал Бонапарт покинул Париж, направляясь в Резервную армию.
На балконе слева какой-то любитель музыки слушал оперу с необычайным вниманием; в антракте между первым и вторым действиями к нему подошла служительница, пробравшись между двумя рядами кресел, и спросила вполголоса:
— Извините, сударь, не вы ли лорд Тенли?
— Я, — отвечал меломан.
— В таком случае, милорд, один молодой человек, у которого к вам чрезвычайно важное поручение, просит вас оказать любезность и выйти к нему в коридор.
— О! — воскликнул сэр Джон. — Это офицер?
— Он в штатском, милорд, но действительно у него военная выправка.
— Хорошо! — сказал сэр Джон. — Я знаю, кто это такой. Он встал и последовал за служительницей.
У входа в коридор его ожидал Ролан.
Лорд Тенли не выказал никакого удивления, но при виде сурового лица Ролана подавил в себе желание в порыве дружеских чувств броситься ему на шею.
— Вот и я, сударь, — проговорил сэр Джон. Ролан поклонился.
— Я прямо из вашей гостиницы, милорд, — сказал он. — Насколько я понял, вы с некоторых пор взяли за правило предупреждать привратника, куда вы идете, чтобы те, кому необходимо вас видеть, знали, где вас найти.
— Совершенно верно, сударь.
— Похвальная привычка, сэр, особенно ценная для тех, кто, подобно мне, приехал издалека, ненадолго и не может терять времени.
— Неужели, — спросил сэр Джон, — вы уехали из армии и прибыли в Париж лишь для того, чтобы повидать меня?
— Исключительно для того, чтобы иметь эту честь, милорд; надеюсь, вы догадываетесь о причине моей поспешности и избавите меня от объяснений.
— Сударь, — заявил сэр Джон, — с этой минуты я весь в вашем распоряжении.
— В котором часу вы разрешите двум моим друзьям посетить вас завтра, милорд?
— Да хоть с семи утра до полуночи, сударь, если вы не предпочитаете прислать их сейчас.
— Нет, милорд: я только что с дороги, мне нужно время, чтобы разыскать двух друзей и дать им соответствующие указания. По всей вероятности, они побеспокоят вас завтра днем, между одиннадцатью и двенадцатью. Я был бы вам крайне признателен, если бы при их содействии мы могли завтра же покончить с этим делом.
— Я считаю это вполне возможным, сударь; если таково ваше желание, с моей стороны задержки не будет.
— Это все, что я хотел узнать, милорд; не смею больше отнимать у вас время.
И Ролан откланялся.
Сэр Джон ответил на поклон и, проводив глазами молодого человека, возвратился в зрительный зал и занял прежнее место.
Оба собеседника вели разговор столь сдержанным тоном и с таким невозмутимым видом, так любезно раскланялись друг с другом, что даже ближайшие соседи не могли бы заподозрить какой-либо неприязни между ними.
Это был приемный день у военного министра. Ролан вернулся в гостиницу, смыл дорожную пыль, переоделся, вскочил в карету и за несколько минут до десяти вечера попросил доложить о себе гражданину Карно.
Его привели сюда две причины: во-первых, по поручению первого консула он должен был сделать устный доклад военному министру, во-вторых, надеялся найти в его приемной двух секундантов, чтобы условиться о предстоящей дуэли с сэром Джоном.
Все произошло именно так, как надеялся Ролан. Он доложил военному министру во всех подробностях о переходе через перевал Сен-Бернар и о нынешнем расположении войск в Италии и встретил в министерских кулуарах двух друзей, которых искал.
В нескольких словах он объяснил им суть дела. Военные, кстати сказать, весьма сговорчивы в вопросах такого рода.
Ролан упомянул о тяжком оскорблении, которое должно остаться тайной даже для тех, кто будет свидетелем поединка. Он заявил, что оскорбление нанесено ему, и потребовал для себя всех преимуществ в выборе оружия и условий дуэли, какие по праву предоставляются лицу, подвергшемуся оскорблению.
Он поручил молодым офицерам явиться завтра к девяти часам утра к гостинице «Мирабо» на улице Ришелье и условиться обо всем с секундантами лорда Те или; после этого они должны зайти за Роланом в гостиницу «Парижскую» на той же улице.
Ролан вернулся к себе в одиннадцать вечера, в течение часа что-то писал, потом лег и сразу же заснул.
В половине десятого утра друзья разбудили его.
Они только что побывали у сэра Джона.
Тот признал за Роланом все права, заверил, что не станет оспаривать ни одного пункта и всецело предоставляет противнику, раз тот считает себя оскорбленным, назначить условия поединка.
В ответ на их замечание, что они предполагали вести переговоры не с ним, а с его друзьями, лорд Тенли сказал, что никого в Париже не знает достаточно близко и никого не может посвятить в столь деликатное дело;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79