поэтому папаша Куртуа мог не опасаться, что осужденные совершат побег.
И он разрешил Амели повидаться с Морганом.
Пусть читатели извинят нас, что мы называем его то Морганом, то Шарлем, то бароном де Сент-Эрмином: им отлично известно, что эти имена означают одно и то же лицо.
Папаша Куртуа взял свечу и повел Амели по коридорам.
Девушка несла в руке саквояж, будто прямо из тюрьмы собиралась сесть в мальпост.
Шарлотта следовала за своей госпожой.
— Вам знакома эта камера, мадемуазель де Монтревель, — сказал тюремщик. — Это та самая, где вы находились в заключении вместе с вашей матушкой. Главарь этих несчастных юношей, барон Шарль де Сент-Эрмин, просил как милости поместить его в клетку номер первый — так мы здесь называем камеры. Я не мог отказать ему в этом утешении, зная, что бедный малый любит вас. О, не беспокойтесь, мадемуазель Амели, я никому не открою этой тайны! Потом он стал спрашивать, где стояла кровать вашей матушки, где стояла ваша; я показал. Тогда он попросил поставить ему койку на том же месте, где находилась ваша. Это не стоило никакого труда: она не только стояла там же, но была та же самая. И вот со дня заключения в тюрьму бедный молодой человек почти все время лежит на вашей койке.
Амели испустила вздох, похожий на стон; она почувствовала, как слезы подступают к глазам, чего с ней давно уже не случалось.
Значит, она была любима так же горячо, как любила сама, и услышала об этом от постороннего, незаинтересованного человека.
Накануне вечной разлуки такая отрадная весть была самым драгоценным алмазом в ларце ее страданий.
Папаша Куртуа отпирал тюремные двери одну за другой.
Перед последней дверью Амели положила руку на плечо смотрителя.
Ей почудилось за стеной что-то вроде пения. Она внимательно прислушалась: кто-то нараспев читал стихи.
Голос был ей незнаком; то не был голос Моргана.
Стихи звучали печально, как элегия, и торжественно, точно псалом.
Пред Господом открыл я сердце в покаянье,
Скорбя, к стопам его приник,
И успокоил вмиг Господь мое страданье:
Ведь он жалеет горемык.
Меня мои враги честят несправедливо,
В душе и вслух желают зла,
Но милостив Господь! Он молвил терпеливо:
«Тебе во благо их хула.
Твой самый лучший друг, легко и безрассудно
Былое дружество губя,
Клевещет на тебя, чернит тебя прилюдно
И гнусно предает тебя.
Но скорбные твои Господь моленья слышит,
До Господа дошел твой стон.
Господь терпением к людской натуре дышит,
И слабости прощает он.
Я жалостью к тебе сердца людей наполню,
Свершит грядущее свой суд.
Твоим хулителям их долг святой напомню,
Пусть сами честь твою спасут».
Спасибо, Господи, за эту благостыню!
Ты спас меня врагам на страх.
Могу за честь мою спокоен быть отныне,
И в мире будет спать мой прах.
Готовлюсь к смерти я.
Судьба была немилой
Ко мне на жизненном пиру,
И не придет никто поплакать над могилой,
Когда я наконец умру.
Поклон мой пажитям, поклон лесам и нивам,
Всем вам поклон, я вас любил,
Средь вашей тишины умел я быть счастливым,
Я среди вас как дома был.
Пускай на вас глядят, когда я мир покину,
Друзья, предавшие меня.
Дай Бог им долгих лет, и легкой им кончины,
И дружбы жаркого огня!note 28
Голос умолк — очевидно, была прочитана последняя строфа.
Амели не хотела прерывать чтения стихов, выражавших переживания смертников; она узнала прекрасную оду Жильбера, написанную им на убогом больничном ложе накануне смерти. Прослушав до конца, она подала знак смотрителю, что теперь можно отпирать.
Папаша Куртуа, хоть и был тюремщиком, казалось, разделял волнение несчастной девушки; он повернул ключ в замке как только мог осторожнее, и дверь бесшумно отворилась.
Амели окинула быстрым взглядом камеры и всех, кто в ней находился.
Валансоль, прислонясь к стене, все еще держал в руках книгу, из которой только что читал вслух стихи, услышанные Амели. Жайа сидел у стола, подперев голову рукой; рядом с ним, на самом столе, сидел Рибье. В глубине камеры на койке лежал Сент-Эрмин с закрытыми глазами, как будто погруженный в дремоту.
При появлении Амели, которую они сразу узнали, Жайа и Рибье поднялись с места.
Морган не пошевелился: он ничего не слышал.
Амели подошла прямо к нему и, не смущаясь присутствием его друзей, словно близкая смерть оправдывала и освящала ее чувство к любимому, нагнулась и приникла губами к губам Моргана.
— Проснись, мой дорогой Шарль, — прошептала она, — это я, твоя Амели, я сдержала слово!
Морган радостно вскрикнул и обнял девушку.
— Господин Куртуа, — сказал Монбар, — вы достойный человек, дайте этим несчастным влюбленным побыть наедине: будет просто безжалостно, если мы своим присутствием отравим последние минуты, что им осталось провести вместе на этом свете!
Дядюшка Куртуа, не говоря ни слова, отворил дверь в смежную камеру. Валансоль, Жайа и Рибье вошли туда, и он запер за ними двери.
Потом, подав знак Шарлотте, он удалился вместе с нею.
Влюбленные остались одни.
Есть сцены, описать которые нечего и пытаться, есть слова, повторять которые было бы кощунством. Один только Бог, внимавший им с горних высот, знает, сколько в этом свидании было скорбной радости и горьких наслаждений.
Через час влюбленные услышали, как ключ снова поворачивается в замке. Они были печальны, но спокойны: уверенность, что разлука продлится недолго, принесла им умиротворение.
Почтенный тюремщик на этот раз казался более мрачным и расстроенным, чем вначале. Морган и Амели с улыбкой поблагодарили его.
Куртуа подошел к двери соседней камеры, где были заперты трое друзей, и отомкнул ее, пробормотав:
— Честное слово, пусть, по крайней мере, проведут эту ночь вместе, раз уж это их последняя ночь.
Валансоль, Жайа и Рибье вернулись в камеру.
Амели, продолжая обнимать левой рукой Моргана, протянула им правую. Все трое поочередно поцеловали ее холодную влажную руку, затем Морган проводил ее до двери.
— До свидания! — сказал Морган.
— До скорой встречи! — молвила Амели.
Это обещание свидеться за гробом было скреплено долгим поцелуем, после чего влюбленные расстались с таким горестным стоном, словно их сердца разорвались одновременно.
Дверь за Амели затворилась, послышался лязг замков и засовов.
— Ну, что же? — спросили в один голос Валансоль, Жайа и Рибье.
— Вот смотрите! — отвечал Морган, высыпая на стол содержимое саквояжа Амели.
У молодых людей вырвался радостный возглас при виде блестящих пистолетов и отточенных клинков.
Не надеясь на свободу, они получили все, чего только могли пожелать: радостное и горькое сознание, что в их власти распорядиться своей жизнью и, в случае необходимости, жизнью других.
Тем временем смотритель тюрьмы проводил Амели до ворот.
Выйдя на улицу, он, после некоторого колебания, удержал ее за руку.
— Простите, мадемуазель де Монтревель, — сказал он, — мне тяжело вас огорчать, но вам незачем ехать в Париж…
— Кассация отклонена, и казнь состоятся завтра, не правда ли? — тихо спросила девушка.
Тюремщик даже попятился от удивления.
— Я это знала, друг мой, — вздохнула Амели. Потом, обернувшись к служанке, она попросила:
— Проводи меня до ближайшей церкви, Шарлотта. Ты придешь за мной завтра, когда все будет кончено.
Ближайшая церковь, храм святой Клары, находилась неподалеку.
Около трех месяцев назад по приказу первого консула ее открыли, и там снова происходило богослужение.
Время шло к полночи, церковь была заперта, но Шарлотта знала, где живет ризничий, и вызвалась пойти разбудить его.
Амели дожидалась их стоя, прислонясь к стене, такая же неподвижная, как каменные статуи на фасаде церкви.
Через полчаса ризничий пришел.
В эти полчаса Амели увидела мрачное зрелище, поразившее ее ужасом. Три человека, одетые в черное, сопровождали повозку, показавшуюся ей при лунном свете багрово-красной.
Она была загружена странными предметами: какие-то длинные доски, лестницы непривычной формы, окрашенные в тот же багровый цвет. Повозка направлялась к бастиону Монтревель, то есть к месту казни.
Амели угадала, что это было такое; она упала на колени и невольно вскрикнула.
Фигуры в черном оглянулись на крик; им почудилось, будто одна из статуй на фасаде вышла из ниши и преклонила колени.
Человек в черном, по-видимому начальник, сделал несколько шагов в сторону Амели.
— Не подходите ко мне, сударь! — воскликнула девушка. — Не подходите! Незнакомец покорно вернулся обратно и продолжал свой путь. Повозка скрылась за углом Тюремной улицы, но стук колес по мостовой еще долго отдавался в сердце Амели.
Когда Шарлотта пришла вместе с ризничим, девушка стояла на коленях. Ризничий долго упрямился, не желая отпирать церковь в столь поздний час, но золотая монета и имя мадемуазель де Монтревель смягчили его.
Получив вторую золотую монету, он согласился зажечь свечи в маленькой боковой часовне.
Именно здесь Амели еще девочкой принимала первое причастие.
Когда часовню осветили, Амели встала на колени перед алтарем и попросила оставить ее одну.
В три часа утра перед ее глазами зажглись цветные витражи над престолом Богоматери. Окно выходило на восток, и первый солнечный луч, словно вестник Господа, проник в часовню к Амели.
Мало-помалу город пробуждался. Амели показалось, что уличный шум гораздо громче обычного; вскоре своды церкви задрожали от топота лошадей; эскадрон драгун проскакал по направлению к тюрьме.
Около девяти утра девушка услышала шум и гул голосов; ей почудилось, будто целые толпы устремились в ту же сторону.
Она попыталась сосредоточиться, углубиться в молитву, чтобы не слышать эти далекие, невнятные крики, однако тоскующее сердце подсказывало ей смысл каждого возгласа.
В тюрьме действительно происходили ужасные события, которые стоили того, чтобы народ стекался туда со всей округи.
Когда в девять часов утра папаша Куртуа пошел в камеру, собираясь объявить осужденным, что их кассация отклонена и они должны приготовиться к смерти, он увидел, что все четверо вооружены до зубов.
Бросившись на тюремщика все разом, молодые люди втащили его в камеру, заперли двери и, не встретив сопротивления, настолько он был ошеломлен, вырвали у него связку ключей; потом открыв и снова замкнув боковую дверь, они оказались в соседней камере, где накануне Валансоль, Жайа и Рибье ожидали, пока кончится свидание Моргана с Амели.
Подобрав ключ из связки, они отомкнули вторую дверь этой камеры; она выходила во двор для прогулок заключенных.
Тюремный двор был огражден стеной с тремя массивными дверями, выходящими в коридор, который вел в комнату привратника здания суда.
Из комнаты привратника по лестнице в пятнадцать ступенек можно было спуститься во внутренний двор суда, на обширную лужайку, окруженную железной решеткой.
Обычно эта решетка запиралась только на ночь.
Если бы по счастливой случайности она оказалась незапертой, смертники получили бы возможность бежать.
Морган отыскал в связке ключ от тюремного двора, отпер двери, ринулся вместе с товарищами в комнату привратника и выбежал на верхнюю площадку лестницы, спускающейся на внутренний двор суда.
То, что они увидели с высоты, убедило их, что всякая надежда потеряна. Решетка была заперта, а за оградой выстроилось около восьмидесяти драгунов и жандармов.
При виде четырех узников, которые внезапно выскочили на площадку из сторожки привратника, в толпе раздались крики удивления и ужаса.
В самом деле, зрелище было устрашающим.
Чтобы сохранить свободу движений, а может, и для того, чтобы пятна крови были менее заметны, чем на белых рубашках, все четверо были обнажены до пояса.
Из-за платков, обвязанных вокруг талии, торчали пистолеты и кинжалы. Осужденные поняли с первого взгляда, что они могут дорого продать свою жизнь, но не в силах вырваться на свободу.
Под неистовые крики толпы, под бряцание сабель, вынутых из ножен, они стали совещаться между собою.
После этого Монбар, крепко пожав руки товарищам, отделился от них, сошел по пятнадцати ступенькам во двор и направился к решетке.
Остановившись в четырех шагах от ограды, он бросил последний взгляд на друзей, улыбнулся им на прощанье, отвесил галантный поклон замолкшей толпе и обратился к солдатам:
— Молодцы, господа жандармы! Молодцы, господа драгуны! — воскликнул он.
И вдруг, сунув в рот ствол пистолета, размозжил себе череп.
Вслед за выстрелом раздались невнятные, почти безумные крики толпы, но они почти сразу замолкли: теперь по лестнице спускался Валансоль. Он держал в руках кинжал с прямым, острым как бритва клинком.
Его пистолеты, которые он, видимо, не собирался пускать в ход, были заткнуты за пояс.
Он подошел к небольшому навесу на трех столбах, приставил к колонне рукоять кинжала, направил лезвие прямо себе в сердце, обнял колонну обеими руками и, кивнув на прощание друзьям, прижался к ней всем телом, всадив острие глубоко в грудь.
Несколько секунд он еще держался на ногах, потом лицо его покрылось мертвенной бледностью, руки разомкнулись, и он упал бездыханный у подножия колонны.
На этот раз толпа хранила молчание.
Все оцепенели от ужаса.
Настала очередь Рибье; в руках у него было два пистолета.
Направившись к решетке и подойдя к ней вплотную, он прицелился в жандармов из обоих пистолетов.
Но он не выстрелил — это сделали жандармы.
Раздалось несколько выстрелов, и Рибье упал, пронзенный двумя пулями. Смешанные чувства, обуревавшие зрителей при виде этих трагических самоубийств, трех подряд, уступили место невольному восхищению.
Народ понял, что эти юноши были готовы умереть, но хотели умереть с честью, и главное, подобно римским гладиаторам, умереть красиво.
Все оцепенели, когда Морган, последний из всех, улыбаясь, спустился по ступенькам и дал знак, что хочет говорить.
В сущности, чего ей не хватало, этой толпе, жаждущей крови, алчущей зрелищ? Она получила больше, чем ожидала.
Ей обещали четыре казни, но все одинаковые, четыре отрубленных головы. А ей удалось увидеть три смерти, совершенно разные, яркие, неожиданные. Вполне понятно, что, когда Морган выступил вперед, наступило молчание.
У Моргана в руках не было ни пистолетов, ни кинжалов; оружие было заткнуто за пояс.
Он прошел мимо трупа Валансоля и встал между мертвыми телами Жайа и Рибье.
— Господа, — сказал он, — давайте заключим соглашение!
Воцарилась мертвая тишина, как будто все присутствующие затаили дыхание. Морган продолжал:
— Вы видели человека, который пустил себе пулю в лоб (он указал на Жайа), видели другого, который закололся кинжалом (он оглянулся на Валансоля), и, наконец, третьего, которого расстреляли (он показал на Рибье); теперь вам хочется поглядеть, как четвертого казнят на гильотине. Я вас понимаю.
Толпа содрогнулась от ужаса.
— Так вот, — продолжал Морган, — я охотно доставлю вам это удовольствие. Я согласен на казнь, но хочу взойти на эшафот сам, добровольно; я требую, чтобы никто не трогал меня. Всякого, кто подойдет близко, я тут же прикончу, за исключением вот этого господина (тут Морган указал на палача). Это дело касается только нас двоих, и мы завершим его по всем правилам.
Требования Моргана, видимо, не показались толпе чрезмерными; со всех сторон раздались крики:
— Да! Да! Да!
Жандармский офицер понял, что разумнее всего согласиться на условия Моргана.
— Вы даете обещание, что не будете пытаться бежать, если вам не свяжут руки и ноги? — спросил он.
— Даю честное слово! — заверил Морган.
— Тогда отойдите и дайте унести тела ваших товарищей, — предложил капитан.
— Вы совершенно правы, — отвечал осужденный.
И, отступив на десять шагов назад, он прислонился к стене.
Ворота растворились.
Три одетых в черное человека вошли во двор и подобрали с земли три тела.
Рибье был еще жив; приоткрыв глаза, он искал взглядом Моргана.
— Я здесь, — проговорил Шарль, — будь спокоен, милый друг, я следую за вами.
Рибье снова закрыл глаза, не проронив ни слова. Когда тела троих унесли, жандармский офицер спросил Моргана:
— Сударь, вы готовы?
— Да, сударь, — отвечал молодой человек, учтиво поклонившись.
— Тогда пойдемте.
— Иду, — отозвался Морган.
И он занял место между взводом жандармов и эскадроном драгун.
— Желаете сесть в повозку, сударь, или пойдете пешком? — спросил капитан.
— Пешком, пешком, сударь: мне важно показать всем, что я по собственной воле иду на гильотину и ничуть не боюсь.
Зловещая процессия пересекла площадь Стычек и проследовала вдоль ограды парка особняка Монбазон.
Повозка, где лежали три трупа, ехала впереди; за ней следовали драгуны, затем на расстоянии десяти шагов шел Морган, и позади — жандармы во главе с капитаном.
Дойдя до угла ограды, процессия повернула налево.
Вдруг между парком и рыночной площадью, еще не застроенной в те годы, Морган увидал эшафот, вздымавший к небу, точно окровавленные руки, два красных столба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
И он разрешил Амели повидаться с Морганом.
Пусть читатели извинят нас, что мы называем его то Морганом, то Шарлем, то бароном де Сент-Эрмином: им отлично известно, что эти имена означают одно и то же лицо.
Папаша Куртуа взял свечу и повел Амели по коридорам.
Девушка несла в руке саквояж, будто прямо из тюрьмы собиралась сесть в мальпост.
Шарлотта следовала за своей госпожой.
— Вам знакома эта камера, мадемуазель де Монтревель, — сказал тюремщик. — Это та самая, где вы находились в заключении вместе с вашей матушкой. Главарь этих несчастных юношей, барон Шарль де Сент-Эрмин, просил как милости поместить его в клетку номер первый — так мы здесь называем камеры. Я не мог отказать ему в этом утешении, зная, что бедный малый любит вас. О, не беспокойтесь, мадемуазель Амели, я никому не открою этой тайны! Потом он стал спрашивать, где стояла кровать вашей матушки, где стояла ваша; я показал. Тогда он попросил поставить ему койку на том же месте, где находилась ваша. Это не стоило никакого труда: она не только стояла там же, но была та же самая. И вот со дня заключения в тюрьму бедный молодой человек почти все время лежит на вашей койке.
Амели испустила вздох, похожий на стон; она почувствовала, как слезы подступают к глазам, чего с ней давно уже не случалось.
Значит, она была любима так же горячо, как любила сама, и услышала об этом от постороннего, незаинтересованного человека.
Накануне вечной разлуки такая отрадная весть была самым драгоценным алмазом в ларце ее страданий.
Папаша Куртуа отпирал тюремные двери одну за другой.
Перед последней дверью Амели положила руку на плечо смотрителя.
Ей почудилось за стеной что-то вроде пения. Она внимательно прислушалась: кто-то нараспев читал стихи.
Голос был ей незнаком; то не был голос Моргана.
Стихи звучали печально, как элегия, и торжественно, точно псалом.
Пред Господом открыл я сердце в покаянье,
Скорбя, к стопам его приник,
И успокоил вмиг Господь мое страданье:
Ведь он жалеет горемык.
Меня мои враги честят несправедливо,
В душе и вслух желают зла,
Но милостив Господь! Он молвил терпеливо:
«Тебе во благо их хула.
Твой самый лучший друг, легко и безрассудно
Былое дружество губя,
Клевещет на тебя, чернит тебя прилюдно
И гнусно предает тебя.
Но скорбные твои Господь моленья слышит,
До Господа дошел твой стон.
Господь терпением к людской натуре дышит,
И слабости прощает он.
Я жалостью к тебе сердца людей наполню,
Свершит грядущее свой суд.
Твоим хулителям их долг святой напомню,
Пусть сами честь твою спасут».
Спасибо, Господи, за эту благостыню!
Ты спас меня врагам на страх.
Могу за честь мою спокоен быть отныне,
И в мире будет спать мой прах.
Готовлюсь к смерти я.
Судьба была немилой
Ко мне на жизненном пиру,
И не придет никто поплакать над могилой,
Когда я наконец умру.
Поклон мой пажитям, поклон лесам и нивам,
Всем вам поклон, я вас любил,
Средь вашей тишины умел я быть счастливым,
Я среди вас как дома был.
Пускай на вас глядят, когда я мир покину,
Друзья, предавшие меня.
Дай Бог им долгих лет, и легкой им кончины,
И дружбы жаркого огня!note 28
Голос умолк — очевидно, была прочитана последняя строфа.
Амели не хотела прерывать чтения стихов, выражавших переживания смертников; она узнала прекрасную оду Жильбера, написанную им на убогом больничном ложе накануне смерти. Прослушав до конца, она подала знак смотрителю, что теперь можно отпирать.
Папаша Куртуа, хоть и был тюремщиком, казалось, разделял волнение несчастной девушки; он повернул ключ в замке как только мог осторожнее, и дверь бесшумно отворилась.
Амели окинула быстрым взглядом камеры и всех, кто в ней находился.
Валансоль, прислонясь к стене, все еще держал в руках книгу, из которой только что читал вслух стихи, услышанные Амели. Жайа сидел у стола, подперев голову рукой; рядом с ним, на самом столе, сидел Рибье. В глубине камеры на койке лежал Сент-Эрмин с закрытыми глазами, как будто погруженный в дремоту.
При появлении Амели, которую они сразу узнали, Жайа и Рибье поднялись с места.
Морган не пошевелился: он ничего не слышал.
Амели подошла прямо к нему и, не смущаясь присутствием его друзей, словно близкая смерть оправдывала и освящала ее чувство к любимому, нагнулась и приникла губами к губам Моргана.
— Проснись, мой дорогой Шарль, — прошептала она, — это я, твоя Амели, я сдержала слово!
Морган радостно вскрикнул и обнял девушку.
— Господин Куртуа, — сказал Монбар, — вы достойный человек, дайте этим несчастным влюбленным побыть наедине: будет просто безжалостно, если мы своим присутствием отравим последние минуты, что им осталось провести вместе на этом свете!
Дядюшка Куртуа, не говоря ни слова, отворил дверь в смежную камеру. Валансоль, Жайа и Рибье вошли туда, и он запер за ними двери.
Потом, подав знак Шарлотте, он удалился вместе с нею.
Влюбленные остались одни.
Есть сцены, описать которые нечего и пытаться, есть слова, повторять которые было бы кощунством. Один только Бог, внимавший им с горних высот, знает, сколько в этом свидании было скорбной радости и горьких наслаждений.
Через час влюбленные услышали, как ключ снова поворачивается в замке. Они были печальны, но спокойны: уверенность, что разлука продлится недолго, принесла им умиротворение.
Почтенный тюремщик на этот раз казался более мрачным и расстроенным, чем вначале. Морган и Амели с улыбкой поблагодарили его.
Куртуа подошел к двери соседней камеры, где были заперты трое друзей, и отомкнул ее, пробормотав:
— Честное слово, пусть, по крайней мере, проведут эту ночь вместе, раз уж это их последняя ночь.
Валансоль, Жайа и Рибье вернулись в камеру.
Амели, продолжая обнимать левой рукой Моргана, протянула им правую. Все трое поочередно поцеловали ее холодную влажную руку, затем Морган проводил ее до двери.
— До свидания! — сказал Морган.
— До скорой встречи! — молвила Амели.
Это обещание свидеться за гробом было скреплено долгим поцелуем, после чего влюбленные расстались с таким горестным стоном, словно их сердца разорвались одновременно.
Дверь за Амели затворилась, послышался лязг замков и засовов.
— Ну, что же? — спросили в один голос Валансоль, Жайа и Рибье.
— Вот смотрите! — отвечал Морган, высыпая на стол содержимое саквояжа Амели.
У молодых людей вырвался радостный возглас при виде блестящих пистолетов и отточенных клинков.
Не надеясь на свободу, они получили все, чего только могли пожелать: радостное и горькое сознание, что в их власти распорядиться своей жизнью и, в случае необходимости, жизнью других.
Тем временем смотритель тюрьмы проводил Амели до ворот.
Выйдя на улицу, он, после некоторого колебания, удержал ее за руку.
— Простите, мадемуазель де Монтревель, — сказал он, — мне тяжело вас огорчать, но вам незачем ехать в Париж…
— Кассация отклонена, и казнь состоятся завтра, не правда ли? — тихо спросила девушка.
Тюремщик даже попятился от удивления.
— Я это знала, друг мой, — вздохнула Амели. Потом, обернувшись к служанке, она попросила:
— Проводи меня до ближайшей церкви, Шарлотта. Ты придешь за мной завтра, когда все будет кончено.
Ближайшая церковь, храм святой Клары, находилась неподалеку.
Около трех месяцев назад по приказу первого консула ее открыли, и там снова происходило богослужение.
Время шло к полночи, церковь была заперта, но Шарлотта знала, где живет ризничий, и вызвалась пойти разбудить его.
Амели дожидалась их стоя, прислонясь к стене, такая же неподвижная, как каменные статуи на фасаде церкви.
Через полчаса ризничий пришел.
В эти полчаса Амели увидела мрачное зрелище, поразившее ее ужасом. Три человека, одетые в черное, сопровождали повозку, показавшуюся ей при лунном свете багрово-красной.
Она была загружена странными предметами: какие-то длинные доски, лестницы непривычной формы, окрашенные в тот же багровый цвет. Повозка направлялась к бастиону Монтревель, то есть к месту казни.
Амели угадала, что это было такое; она упала на колени и невольно вскрикнула.
Фигуры в черном оглянулись на крик; им почудилось, будто одна из статуй на фасаде вышла из ниши и преклонила колени.
Человек в черном, по-видимому начальник, сделал несколько шагов в сторону Амели.
— Не подходите ко мне, сударь! — воскликнула девушка. — Не подходите! Незнакомец покорно вернулся обратно и продолжал свой путь. Повозка скрылась за углом Тюремной улицы, но стук колес по мостовой еще долго отдавался в сердце Амели.
Когда Шарлотта пришла вместе с ризничим, девушка стояла на коленях. Ризничий долго упрямился, не желая отпирать церковь в столь поздний час, но золотая монета и имя мадемуазель де Монтревель смягчили его.
Получив вторую золотую монету, он согласился зажечь свечи в маленькой боковой часовне.
Именно здесь Амели еще девочкой принимала первое причастие.
Когда часовню осветили, Амели встала на колени перед алтарем и попросила оставить ее одну.
В три часа утра перед ее глазами зажглись цветные витражи над престолом Богоматери. Окно выходило на восток, и первый солнечный луч, словно вестник Господа, проник в часовню к Амели.
Мало-помалу город пробуждался. Амели показалось, что уличный шум гораздо громче обычного; вскоре своды церкви задрожали от топота лошадей; эскадрон драгун проскакал по направлению к тюрьме.
Около девяти утра девушка услышала шум и гул голосов; ей почудилось, будто целые толпы устремились в ту же сторону.
Она попыталась сосредоточиться, углубиться в молитву, чтобы не слышать эти далекие, невнятные крики, однако тоскующее сердце подсказывало ей смысл каждого возгласа.
В тюрьме действительно происходили ужасные события, которые стоили того, чтобы народ стекался туда со всей округи.
Когда в девять часов утра папаша Куртуа пошел в камеру, собираясь объявить осужденным, что их кассация отклонена и они должны приготовиться к смерти, он увидел, что все четверо вооружены до зубов.
Бросившись на тюремщика все разом, молодые люди втащили его в камеру, заперли двери и, не встретив сопротивления, настолько он был ошеломлен, вырвали у него связку ключей; потом открыв и снова замкнув боковую дверь, они оказались в соседней камере, где накануне Валансоль, Жайа и Рибье ожидали, пока кончится свидание Моргана с Амели.
Подобрав ключ из связки, они отомкнули вторую дверь этой камеры; она выходила во двор для прогулок заключенных.
Тюремный двор был огражден стеной с тремя массивными дверями, выходящими в коридор, который вел в комнату привратника здания суда.
Из комнаты привратника по лестнице в пятнадцать ступенек можно было спуститься во внутренний двор суда, на обширную лужайку, окруженную железной решеткой.
Обычно эта решетка запиралась только на ночь.
Если бы по счастливой случайности она оказалась незапертой, смертники получили бы возможность бежать.
Морган отыскал в связке ключ от тюремного двора, отпер двери, ринулся вместе с товарищами в комнату привратника и выбежал на верхнюю площадку лестницы, спускающейся на внутренний двор суда.
То, что они увидели с высоты, убедило их, что всякая надежда потеряна. Решетка была заперта, а за оградой выстроилось около восьмидесяти драгунов и жандармов.
При виде четырех узников, которые внезапно выскочили на площадку из сторожки привратника, в толпе раздались крики удивления и ужаса.
В самом деле, зрелище было устрашающим.
Чтобы сохранить свободу движений, а может, и для того, чтобы пятна крови были менее заметны, чем на белых рубашках, все четверо были обнажены до пояса.
Из-за платков, обвязанных вокруг талии, торчали пистолеты и кинжалы. Осужденные поняли с первого взгляда, что они могут дорого продать свою жизнь, но не в силах вырваться на свободу.
Под неистовые крики толпы, под бряцание сабель, вынутых из ножен, они стали совещаться между собою.
После этого Монбар, крепко пожав руки товарищам, отделился от них, сошел по пятнадцати ступенькам во двор и направился к решетке.
Остановившись в четырех шагах от ограды, он бросил последний взгляд на друзей, улыбнулся им на прощанье, отвесил галантный поклон замолкшей толпе и обратился к солдатам:
— Молодцы, господа жандармы! Молодцы, господа драгуны! — воскликнул он.
И вдруг, сунув в рот ствол пистолета, размозжил себе череп.
Вслед за выстрелом раздались невнятные, почти безумные крики толпы, но они почти сразу замолкли: теперь по лестнице спускался Валансоль. Он держал в руках кинжал с прямым, острым как бритва клинком.
Его пистолеты, которые он, видимо, не собирался пускать в ход, были заткнуты за пояс.
Он подошел к небольшому навесу на трех столбах, приставил к колонне рукоять кинжала, направил лезвие прямо себе в сердце, обнял колонну обеими руками и, кивнув на прощание друзьям, прижался к ней всем телом, всадив острие глубоко в грудь.
Несколько секунд он еще держался на ногах, потом лицо его покрылось мертвенной бледностью, руки разомкнулись, и он упал бездыханный у подножия колонны.
На этот раз толпа хранила молчание.
Все оцепенели от ужаса.
Настала очередь Рибье; в руках у него было два пистолета.
Направившись к решетке и подойдя к ней вплотную, он прицелился в жандармов из обоих пистолетов.
Но он не выстрелил — это сделали жандармы.
Раздалось несколько выстрелов, и Рибье упал, пронзенный двумя пулями. Смешанные чувства, обуревавшие зрителей при виде этих трагических самоубийств, трех подряд, уступили место невольному восхищению.
Народ понял, что эти юноши были готовы умереть, но хотели умереть с честью, и главное, подобно римским гладиаторам, умереть красиво.
Все оцепенели, когда Морган, последний из всех, улыбаясь, спустился по ступенькам и дал знак, что хочет говорить.
В сущности, чего ей не хватало, этой толпе, жаждущей крови, алчущей зрелищ? Она получила больше, чем ожидала.
Ей обещали четыре казни, но все одинаковые, четыре отрубленных головы. А ей удалось увидеть три смерти, совершенно разные, яркие, неожиданные. Вполне понятно, что, когда Морган выступил вперед, наступило молчание.
У Моргана в руках не было ни пистолетов, ни кинжалов; оружие было заткнуто за пояс.
Он прошел мимо трупа Валансоля и встал между мертвыми телами Жайа и Рибье.
— Господа, — сказал он, — давайте заключим соглашение!
Воцарилась мертвая тишина, как будто все присутствующие затаили дыхание. Морган продолжал:
— Вы видели человека, который пустил себе пулю в лоб (он указал на Жайа), видели другого, который закололся кинжалом (он оглянулся на Валансоля), и, наконец, третьего, которого расстреляли (он показал на Рибье); теперь вам хочется поглядеть, как четвертого казнят на гильотине. Я вас понимаю.
Толпа содрогнулась от ужаса.
— Так вот, — продолжал Морган, — я охотно доставлю вам это удовольствие. Я согласен на казнь, но хочу взойти на эшафот сам, добровольно; я требую, чтобы никто не трогал меня. Всякого, кто подойдет близко, я тут же прикончу, за исключением вот этого господина (тут Морган указал на палача). Это дело касается только нас двоих, и мы завершим его по всем правилам.
Требования Моргана, видимо, не показались толпе чрезмерными; со всех сторон раздались крики:
— Да! Да! Да!
Жандармский офицер понял, что разумнее всего согласиться на условия Моргана.
— Вы даете обещание, что не будете пытаться бежать, если вам не свяжут руки и ноги? — спросил он.
— Даю честное слово! — заверил Морган.
— Тогда отойдите и дайте унести тела ваших товарищей, — предложил капитан.
— Вы совершенно правы, — отвечал осужденный.
И, отступив на десять шагов назад, он прислонился к стене.
Ворота растворились.
Три одетых в черное человека вошли во двор и подобрали с земли три тела.
Рибье был еще жив; приоткрыв глаза, он искал взглядом Моргана.
— Я здесь, — проговорил Шарль, — будь спокоен, милый друг, я следую за вами.
Рибье снова закрыл глаза, не проронив ни слова. Когда тела троих унесли, жандармский офицер спросил Моргана:
— Сударь, вы готовы?
— Да, сударь, — отвечал молодой человек, учтиво поклонившись.
— Тогда пойдемте.
— Иду, — отозвался Морган.
И он занял место между взводом жандармов и эскадроном драгун.
— Желаете сесть в повозку, сударь, или пойдете пешком? — спросил капитан.
— Пешком, пешком, сударь: мне важно показать всем, что я по собственной воле иду на гильотину и ничуть не боюсь.
Зловещая процессия пересекла площадь Стычек и проследовала вдоль ограды парка особняка Монбазон.
Повозка, где лежали три трупа, ехала впереди; за ней следовали драгуны, затем на расстоянии десяти шагов шел Морган, и позади — жандармы во главе с капитаном.
Дойдя до угла ограды, процессия повернула налево.
Вдруг между парком и рыночной площадью, еще не застроенной в те годы, Морган увидал эшафот, вздымавший к небу, точно окровавленные руки, два красных столба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79