Теперь, мысленно кусая локти, он понимал, что его мольбы о скором исчезновении аббата бесплодны: когда бы тот ни ушел, это будет слишком поздно.
О том, что Баньеру действительно не суждено преуспеть в розысках, свидетельствует письмо, которое в тот же вечер, пока молодой человек переодевался, парикмахерша успела передать Олимпии, сказав, что нашла его на улице: именно его актриса видела порхающим, когда цветы вылетали из окна.
Письмо, вероятно, — женское сердце склонно к причудам! — было бы прочтено без особенного раздражения, если бы жемчужина не подпортила впечатление от него.
Читая послание в своем кабинете, Олимпия услышала, как Баньер едва слышно открыл дверь своей комнаты.
Она догадалась, что он сейчас спустится и отправится на поиски.
Это изменило ее отношение к Баньеру в худшую сторону.
— Куда вы направляетесь, друг мой? — спросила она, засовывая письмо в карман пеньюара.
— Я? Да никуда особенно. Хочется выйти…
— Вы хотите выйти из дома вот так, с непокрытой головой? И что вы намереваетесь там делать?
— Подышать воздухом, — ответил Баньер.
— Останьтесь, друг мой, — промолвила актриса. — По правде говоря, застань вас аббат сейчас на улице, он бы подумал, что вы ищете жемчужину.
Юноша покраснел, будто устами Олимпии говорила его собственная совесть. Он возвратился к себе, лег, но спал плохо. Всю ночь бедняга ворочался в постели: во сне ему виделись жемчуга и бриллианты.
На следующий же день Баньер отыскал аббата на бульваре, где тот бывал каждый день.
После обязательных приветствий и неотвратимого отдавливанья ног молодой человек поинтересовался:
— Не были ли вы сейчас с вашим евреем?
— Да нет.
— Хорошо. А то мне показалось…
— Я был с послом Сардинии.
— Ах, тысяча извинений, только я способен на такие оплошности. Перепутать посла с евреем!
— Быть может, потому, что он вам нужен.
— Посол Сардинии?
— Нет, мой еврей.
— Что ж, признаюсь, вы угадали: от вас ничего не скроешь, — заметил Баньер.
— О, дело в том, что, несмотря на близорукость, а быть может, именно благодаря ей, я весьма проницателен. Не нужен ли вам случайно адрес этого еврея, дорогой господин Баньер?
— Вы меня премного обяжете.
— Зовут его Иаков, живет он на улице Минимов, напротив золотой ивы.
— Золотой ивы?
— Да, большого позолоченного дерева, которое стоит у лавки… токаря. Да, припоминаю, там торгуют бильярдными шарами и табакерками.
— Спасибо.
— Вы хотите что-нибудь купить для госпожи де Баньер?
— Да, только тсс!
— Черт побери, разумеется! — кивнул аббат.
Но тут ему внезапно пришла новая мысль, и он спросил:
— У вас есть портшез?
— Нет, я найму на площади.
— Берите мой.
— О, господин аббат…
— Берите, берите, дорогой мой. Эй, носильщики! Баньер позволил почти насильно запихнуть себя в очаровательный портшез, и аббат отдал распоряжение лакеям.
Упаковав и отослав таким образом мужа, аббат устремился в театр, где репетировала жена.
Но, завернув за угол, он почувствовал сильный толчок, исторгнувший у него крик боли.
— Иаков? Ах ты, мужлан! Неужели так трудно смотреть, куда идешь?
— Прошу прощения, господин аббат, я был очень занят: как раз заворачивал за угол улицы и не имел чести вас заметить.
— Как, ты не имел чести заметить меня?
— Да, господин аббат.
— Но ведь тебе, негоднику, известно, что у меня одного исключительное право на слепоту!
— Надеюсь, господин аббат меня извинит, я не хотел попадаться вам под ноги, но вот этот сундук заслонил мне все.
— А в сундуке что? Уверен: столовое серебро.
— Точно так, столовое серебро, господин аббат.
— Несешь на продажу?
— Напротив, только что купил.
— Отправляйся-ка быстренько домой. Я послал к тебе клиента. Задержи его у себя как можно дольше. Это благородный кавалер, из моих друзей; он купит не меньше, чем в этом сундуке. Кстати, сундук, насколько я разбираюсь, совсем не плох.
— Еще бы! Поглядите-ка. Переменить только вензеля, господин аббат, и сундук может достаться вам.
И он поднял свою поклажу на высоту глаз аббата.
— А чей это вензель «О» и «К»? — спросил тот.
— О, сдается мне, какого-нибудь дамского угодника, подарившего этот сундучок одной актрисе.
— Актрисе, говоришь? Ты купил его у актрисы?
— Да, господин аббат, у госпожи Баньер.
— О, Иаков, что ты говоришь? Как, госпожа Баньер продает свое столовое серебро?
— Сами видите, господин аббат.
Аббат принял ларец из рук еврея и чуть не выронил, так тот оказался тяжел.
— За сколько сторговал? — спросил аббат. — Только не вздумай врать.
— За две сотни пистолей, господин аббат.
— Презренный плут, да ты обокрал их на половину! Здесь серебра на четыре сотни пистолей. Отнеси ларец ко мне.
— Вы покупаете?
— За триста пистолей.
— Триста пистолей, господин аббат, это не цена. Вы сами изволили оценить его в четыреста.
— Нечестивый мошенник! — вскричал аббат. — Я даю тебе сто пистолей прибыли из рук в руки, а ты еще недоволен?
— Ох, времена сейчас тяжелые!
— Будет, будет. Неси его ко мне.
— Уже иду, господин аббат, — заторопился еврей и уже сделал было несколько шагов, но тут д'Уарак остановил его:
— Подожди!
— Жду, господин аббат, — снова застыл на месте еврей.
— Скажи только, как ты познакомился с этой дамой?
— Через ее парикмахершу.
— А, там есть и парикмахерша! Я ее еще не видал; впрочем, я ведь ничего не вижу. Так задержи моего друга подольше. А теперь иди!
И аббат направился к театру, бормоча: «Еврей, парикмахерша, муж, она продает столовое серебро, он покупает драгоценности: все идет как по маслу».
XXII. ПЕРСТЕНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
Баньеру нечего было покупать у еврея Иакова, зато у него имелось многое для продажи.
Молодой человек сбыл ювелиру все драгоценные вещицы, подаренные ему Олимпией, и те даже, что он подарил ей сам.
Всего набралось на пять сотен луидоров, которые он положил себе в карман.
Дело в том, что он изобрел новую уловку в игре, притом совершенно беспроигрышную: удвоенные ставки с перерывом, но чтобы новинка сработала наверняка, требовалось восемьсот луидоров, а у Баньера их оказалось всего пятьсот.
С восемьюстами луидорами он несомненно выиграл бы два миллиона. Имея же двенадцать тысяч ливров, Баньер, тяжело вздыхая, готовился преподнести обожаемой Олимпии жалкую сумму в миллион сто тысяч ливров.
Не много, конечно, но, как бы то ни было, при должной экономии должно хватить на хозяйство на пять — десять лет — разумеется, без аббата, парикмахерши и компаньонов сообщества.
Именно таким образом производили подсчеты до изобретения десятичной системы счисления.
Он уговаривал себя, что в конце концов миллион сто тысяч ливров тоже неплохие деньги, и если перевести их в золотые, то они с трудом поместятся в десятке аббатовых шляп, как известно, самых вместительных из всех, какие существуют.
Если он выиграет все это золото, что не составит особого труда, поскольку его расчеты верны, он взвалит свою добычу на плечи какого-нибудь крепкого рассыльного, а при необходимости — и двух, велит отнести мешки в спальню Олимпии, вспорет их в ее отсутствие и усыплет ими ковер, чтобы ее хорошенькие ножки утонули по щиколотку в холодных золотых волнах.
В игорном заведении тем вечером собралось многочисленное общество. Баньер рассеянно опустился на первое свободное место, держа под рукой мешочек с луидорами.
Он взял карту и начал с того, что пометил ее ногтем.
Расчеты, казалось, не подводили: он стал выигрывать.
Когда он пододвигал к себе два десятка луидоров, его внимание привлек радостный женский возглас; подняв глаза, он увидел Каталонку, сидящую напротив и понтирующую против него.
Она смеялась, выигрывая, смеялась, проигрывая, — она смеялась все время.
Совсем как аббат, только громче.
А Баньер все выигрывал, она же продолжала делать ставки; он набрал уже около пятидесяти тысяч ливров, Каталонка же наконец спустила последний луидор.
Она одолжила десять луидоров у соседа, а вернее, забрала их у него, после чего стала проигрывать эти десять луидоров с той же веселостью.
Потом она одолжила еще десять луидоров и вскоре вновь осталась без гроша, тогда как Баньер по-прежнему выигрывал.
Раздосадованная, она переменила место и оказалась за спиной у молодого человека, положив обе пухлые ручки ему на плечи, однако он не обратил на нее никакого внимания.
Она стала прижиматься к нему, поддразнивать его, обнимать. Но он оставался таким же холодным, как те золотые монетки, что банкомет с унылым видом пододвигал к нему своей лопаточкой.
Тут, по его понятиям, подвернулся случай верного выигрыша в триста луидоров.
Он точно знал, что выйдет черная масть, и поставил на черную.
Но вышла красная.
Каталонка расхохоталась.
Он косо поглядел на нее и с раздражением произнес:
— Милейшая, вы меня отвлекаете. Потише, прошу вас.
При следующей сдаче он проиграл снова.
Шестьсот луидоров за два раза!
Он удвоил ставку и проиграл, хотя, как ему казалось, действовал совершенно беспроигрышно.
Тогда, передернув плечами, чтобы стряхнуть с себя ладони Каталонки, он выпалил:
— Какого черта! Вы заразили меня своим невезением! Оскорбившись, красавица отступила на шаг.
Баньер проиграл еще два раза. Это была неслыханная неудача.
У него оставалось только сто луидоров. Он поставил их все сразу, и они последовали за остальными.
— Одолжите мне луидор! — страшно побледнев, обратился он к актрисе.
— Луидор? — переспросила она. — Да если бы у меня был луидор, я бы уже поставила его на кон. У меня уже с полчаса нет ни единого су.
Баньер поднялся. По его мертвенно-бледному лбу струился пот, в глазах померкло, и он вышел наружу вздохнуть свежего воздуха.
Голова горела. Он вернулся домой. Олимпия поджидала его у окна.
По тому, как он отверг Каталонку, можно было подумать, что он страстно влюблен в Олимпию.
Но по тому, как он отвечал на вопросы Олимпии, можно было подумать, что он любит совсем другую женщину.
Видя его состояние, Олимпия с обычной своей мягкостью спросила:
— Друг мой, вас мучит жажда?
— Жажда?! С чего бы? — как бешеный завопил Баньер. — Я похож на пьяницу?
— Игроки редко бывают пьяницами, — улыбнулась Олимпия. — Но карты очень горячат, особенно при проигрыше. А вы ведь проиграли, не так ли?
Баньер рухнул в кресло и обхватил руками голову.
— О, вы сами видите! — простонал он. Молчаливым движением головы актриса отослала мадемуазель Клер.
Что касается парикмахерши, затаившейся в туалетной комнате, то о ней хозяйка не вспомнила.
В комнате воцарилось молчание.
Оно угнетало Баньера, но он был не в силах его нарушить.
Тогда он избрал нечто среднее: вскочил и принялся шагать из угла в угол.
— Сколько вы проиграли? — все так же спокойно спросила Олимпия.
— Шестьдесят тысяч ливров! — в отчаянии признался Баньер, присовокупив к общему проигрышу и то, что он первоначально выиграл.
— О-о! — изумилась Олимпия. — Где же вы откопали шестьдесят тысяч? А если они у вас были, какого дьявола, скажите, пускать их в игру? Шестьдесят тысяч — ведь это так прекрасно! Уж я-то могу это оценить, так как в свои самые благополучные дни не располагала и половиной.
— Прекрасно! — вскричал Баньер, найдя повод придраться к слову. — Теперь вы можете говорить мне жестокие слова, обвинять, что я вас разорил!
— Я не упрекаю вас, друг мой, но если бы и решилась, вряд ли была бы так уж не права, особенно если это могло бы вас исправить.
— Э, сударыня, — чуть не плача от ярости, распалился Баньер, — когда вы почувствуете себя слишком несчастной, всегда найдется какой-нибудь аббат д'Уарак, чтобы вас утешить, а если вы впадете в чрезмерную нищету, он же вас и обогатит!
Олимпия ответила на это негромким сухим покашливанием, что у нервных натур обычно является верным знаком: они сильно раздражены и сдерживают себя лишь крайним напряжением воли.
— При чем здесь господин аббат д'Уарак? — спросила она.
— Потому что он и сегодня вечером был здесь!
— Где вы видите следы его присутствия?
— Я не вижу, я ощущаю запах его духов, отравивший все вокруг!
И Баньер распахнул окно и дверь.
— Забавно все-таки, — рассмеялась Олимпия, — что вы именно на бедного аббата д'Уарака взваливаете свой проигрыш шестидесяти тысяч ливров. Кстати, вы так и не объяснили мне, откуда у вас взялось столько денег?
— Сударыня! — вскричал он. — Если еще когда-нибудь аббат д'Уарак переступит этот порог…
— Насколько понимаю, это угроза! — произнесла она с таким величием, что это повергло его в ужас.
Олимпия поднялась с кресел.
— Друг мой, — холодно заметила она, — вы сами не понимаете, что говорите. От проигрыша у вас в мозгу все перемешалось.
— Сударыня!
— У вас есть еще на что играть?
— О-о! — прошептал он. — Ей кажется, что все дело в игре. Она не хочет понять, что я ревную!
Эти его слова актриса не расслышала.
— Понимаю, — произнесла она, — вам необходимо что-нибудь проиграть или разбить. Неужели я должна позволить вам разбить свое сердце? Нет, Баньер: мне легче расстаться с последней жемчужиной, чем с последней надеждой. Можно было бы предложить вам столовое серебро, но как раз сегодня я продала его, чтобы оплатить жилье за полгода.
— И что же? — горестно спросил Баньер.
— А то, что мне остается перстень господина де Майи. Последнее воспоминание о человеке, который меня очень любил, подчас боготворил и уж никогда не оскорблял. Я отказала вам, когда вы просили у меня этот перстень, но теперь хочу подарить. Возьмите же его, а взамен прошу только душевного спокойствия.
Именно по поводу этой вещицы, как мы помним, вспыхнула первая ссора между нашим ревнивцем и его возлюбленной.
— Нет! — вскричал Баньер, останавливая молодую женщину, вставшую, чтобы отправиться за предложенным ею даром. — Нет!
— А я, напротив, говорю да! — возразила актриса.
— О нет, Олимпия, дорогая, нет! — взмолился Баньер, удерживая ее. — Заклинаю вас, не ищите перстень!
— Да отчего же? — продолжала настаивать Олимпия. — Он стоит не менее сотни луидоров. Вы поставите их на карту, проиграете и получите хотя бы то удовлетворение, что потеряли шестьдесят две тысячи четыреста ливров — поступок, достойный важной персоны.
Произнеся это, она высвободилась из рук Баньера и, невзирая на его настойчивые просьбы, попытки ее удержать и несвязный лепет, равнодушно пропущенный ею мимо ушей, направилась к ларцу.
Ни силы духа, ни силы физической ей было не занимать, а потому она, еще раз оттолкнув молодого человека, отомкнула ларец.
Баньер не смог сдержать сдавленного крика.
Не обратив внимания на этот хриплый возглас, как и на все предыдущие, Олимпия надавила на рычажок, запиравший двойное дно, и тайничок открылся.
Он был пуст.
Удивление, внезапная бледность, странный огонь, вспыхнувший в ее глазах яростью, но по пути к Баньеру охладевший до презрения, — все это такие нюансы, каких ни художник, ни поэт передать не в силах. Подобного рода зрелище удается порой увидеть, но достоверно описать — никогда.
Олимпия дала крышке ларца захлопнуться и опустила на нее ладонь.
Но гнев во взгляде стал медленно гаснуть: что-то умирало в ее душе. Баньер упал к ее ногам, обнял колени, покрывая их поцелуями и орошая слезами.
— Простите, Олимпия, простите! Я взял кольцо, как и все другие ваши драгоценности, да и мои тоже; впрочем, я не любил его, оно делало мою жизнь невыносимой, ведь ревность еще горше бедности…
Олимпия не откликалась; подобно Дидоне, она, отвернувшись, продолжала смотреть себе под ноги.
— О, сжальтесь! — молил несчастный. — Неужели вы подумали, будто я взял это кольцо, чтобы продать и прокутить вырученные деньги? Нет, я продал его, чтобы играть. А почему я стал играть? Чтобы выиграть! Выиграть и сделать богатой мою Олимпию, мое божество, смысл всей моей жизни! Мне хотелось выиграть вам корону и сделать вас королевой. Я поверил, что выиграю, мне казалось, что ничто не способно противиться столь сильной любви и такому мощному стремлению, даже рок. О, я достоин жалости! Случай, Олимпия, это истукан на железном пьедестале, от которого, ударяясь, отскакивают безумные надежды тех, кто ему поклоняется. О Олимпия, если бы вы знали! Я уже выиграл шестьдесят тысяч. А мог бы выиграть пятьсот тысяч. Да что там — миллион за каких-нибудь четыре часа! О жизнь моя, видели бы вы меня еще час назад, всего лишь час! Передо мной лежала куча золота, ко мне шла удача. Я чуть было не превратил эту кучу в целую гору. Какое прекрасное это было зрелище, когда она все росла и росла! И вдруг на меня повеяло холодом, что-то встало между сказочным миром, где меня ожидало богатство, и мной. Золотые колонны у его входа исчезли, пещеру с драгоценностями заволокло туманом, я потерял след того доброго гения, что вел меня, и больше не мог разобрать ни слова в книге судьбы. Все померкло, угасло, как если бы после яркого и воспламеняющего спектакля опустился занавес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
О том, что Баньеру действительно не суждено преуспеть в розысках, свидетельствует письмо, которое в тот же вечер, пока молодой человек переодевался, парикмахерша успела передать Олимпии, сказав, что нашла его на улице: именно его актриса видела порхающим, когда цветы вылетали из окна.
Письмо, вероятно, — женское сердце склонно к причудам! — было бы прочтено без особенного раздражения, если бы жемчужина не подпортила впечатление от него.
Читая послание в своем кабинете, Олимпия услышала, как Баньер едва слышно открыл дверь своей комнаты.
Она догадалась, что он сейчас спустится и отправится на поиски.
Это изменило ее отношение к Баньеру в худшую сторону.
— Куда вы направляетесь, друг мой? — спросила она, засовывая письмо в карман пеньюара.
— Я? Да никуда особенно. Хочется выйти…
— Вы хотите выйти из дома вот так, с непокрытой головой? И что вы намереваетесь там делать?
— Подышать воздухом, — ответил Баньер.
— Останьтесь, друг мой, — промолвила актриса. — По правде говоря, застань вас аббат сейчас на улице, он бы подумал, что вы ищете жемчужину.
Юноша покраснел, будто устами Олимпии говорила его собственная совесть. Он возвратился к себе, лег, но спал плохо. Всю ночь бедняга ворочался в постели: во сне ему виделись жемчуга и бриллианты.
На следующий же день Баньер отыскал аббата на бульваре, где тот бывал каждый день.
После обязательных приветствий и неотвратимого отдавливанья ног молодой человек поинтересовался:
— Не были ли вы сейчас с вашим евреем?
— Да нет.
— Хорошо. А то мне показалось…
— Я был с послом Сардинии.
— Ах, тысяча извинений, только я способен на такие оплошности. Перепутать посла с евреем!
— Быть может, потому, что он вам нужен.
— Посол Сардинии?
— Нет, мой еврей.
— Что ж, признаюсь, вы угадали: от вас ничего не скроешь, — заметил Баньер.
— О, дело в том, что, несмотря на близорукость, а быть может, именно благодаря ей, я весьма проницателен. Не нужен ли вам случайно адрес этого еврея, дорогой господин Баньер?
— Вы меня премного обяжете.
— Зовут его Иаков, живет он на улице Минимов, напротив золотой ивы.
— Золотой ивы?
— Да, большого позолоченного дерева, которое стоит у лавки… токаря. Да, припоминаю, там торгуют бильярдными шарами и табакерками.
— Спасибо.
— Вы хотите что-нибудь купить для госпожи де Баньер?
— Да, только тсс!
— Черт побери, разумеется! — кивнул аббат.
Но тут ему внезапно пришла новая мысль, и он спросил:
— У вас есть портшез?
— Нет, я найму на площади.
— Берите мой.
— О, господин аббат…
— Берите, берите, дорогой мой. Эй, носильщики! Баньер позволил почти насильно запихнуть себя в очаровательный портшез, и аббат отдал распоряжение лакеям.
Упаковав и отослав таким образом мужа, аббат устремился в театр, где репетировала жена.
Но, завернув за угол, он почувствовал сильный толчок, исторгнувший у него крик боли.
— Иаков? Ах ты, мужлан! Неужели так трудно смотреть, куда идешь?
— Прошу прощения, господин аббат, я был очень занят: как раз заворачивал за угол улицы и не имел чести вас заметить.
— Как, ты не имел чести заметить меня?
— Да, господин аббат.
— Но ведь тебе, негоднику, известно, что у меня одного исключительное право на слепоту!
— Надеюсь, господин аббат меня извинит, я не хотел попадаться вам под ноги, но вот этот сундук заслонил мне все.
— А в сундуке что? Уверен: столовое серебро.
— Точно так, столовое серебро, господин аббат.
— Несешь на продажу?
— Напротив, только что купил.
— Отправляйся-ка быстренько домой. Я послал к тебе клиента. Задержи его у себя как можно дольше. Это благородный кавалер, из моих друзей; он купит не меньше, чем в этом сундуке. Кстати, сундук, насколько я разбираюсь, совсем не плох.
— Еще бы! Поглядите-ка. Переменить только вензеля, господин аббат, и сундук может достаться вам.
И он поднял свою поклажу на высоту глаз аббата.
— А чей это вензель «О» и «К»? — спросил тот.
— О, сдается мне, какого-нибудь дамского угодника, подарившего этот сундучок одной актрисе.
— Актрисе, говоришь? Ты купил его у актрисы?
— Да, господин аббат, у госпожи Баньер.
— О, Иаков, что ты говоришь? Как, госпожа Баньер продает свое столовое серебро?
— Сами видите, господин аббат.
Аббат принял ларец из рук еврея и чуть не выронил, так тот оказался тяжел.
— За сколько сторговал? — спросил аббат. — Только не вздумай врать.
— За две сотни пистолей, господин аббат.
— Презренный плут, да ты обокрал их на половину! Здесь серебра на четыре сотни пистолей. Отнеси ларец ко мне.
— Вы покупаете?
— За триста пистолей.
— Триста пистолей, господин аббат, это не цена. Вы сами изволили оценить его в четыреста.
— Нечестивый мошенник! — вскричал аббат. — Я даю тебе сто пистолей прибыли из рук в руки, а ты еще недоволен?
— Ох, времена сейчас тяжелые!
— Будет, будет. Неси его ко мне.
— Уже иду, господин аббат, — заторопился еврей и уже сделал было несколько шагов, но тут д'Уарак остановил его:
— Подожди!
— Жду, господин аббат, — снова застыл на месте еврей.
— Скажи только, как ты познакомился с этой дамой?
— Через ее парикмахершу.
— А, там есть и парикмахерша! Я ее еще не видал; впрочем, я ведь ничего не вижу. Так задержи моего друга подольше. А теперь иди!
И аббат направился к театру, бормоча: «Еврей, парикмахерша, муж, она продает столовое серебро, он покупает драгоценности: все идет как по маслу».
XXII. ПЕРСТЕНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
Баньеру нечего было покупать у еврея Иакова, зато у него имелось многое для продажи.
Молодой человек сбыл ювелиру все драгоценные вещицы, подаренные ему Олимпией, и те даже, что он подарил ей сам.
Всего набралось на пять сотен луидоров, которые он положил себе в карман.
Дело в том, что он изобрел новую уловку в игре, притом совершенно беспроигрышную: удвоенные ставки с перерывом, но чтобы новинка сработала наверняка, требовалось восемьсот луидоров, а у Баньера их оказалось всего пятьсот.
С восемьюстами луидорами он несомненно выиграл бы два миллиона. Имея же двенадцать тысяч ливров, Баньер, тяжело вздыхая, готовился преподнести обожаемой Олимпии жалкую сумму в миллион сто тысяч ливров.
Не много, конечно, но, как бы то ни было, при должной экономии должно хватить на хозяйство на пять — десять лет — разумеется, без аббата, парикмахерши и компаньонов сообщества.
Именно таким образом производили подсчеты до изобретения десятичной системы счисления.
Он уговаривал себя, что в конце концов миллион сто тысяч ливров тоже неплохие деньги, и если перевести их в золотые, то они с трудом поместятся в десятке аббатовых шляп, как известно, самых вместительных из всех, какие существуют.
Если он выиграет все это золото, что не составит особого труда, поскольку его расчеты верны, он взвалит свою добычу на плечи какого-нибудь крепкого рассыльного, а при необходимости — и двух, велит отнести мешки в спальню Олимпии, вспорет их в ее отсутствие и усыплет ими ковер, чтобы ее хорошенькие ножки утонули по щиколотку в холодных золотых волнах.
В игорном заведении тем вечером собралось многочисленное общество. Баньер рассеянно опустился на первое свободное место, держа под рукой мешочек с луидорами.
Он взял карту и начал с того, что пометил ее ногтем.
Расчеты, казалось, не подводили: он стал выигрывать.
Когда он пододвигал к себе два десятка луидоров, его внимание привлек радостный женский возглас; подняв глаза, он увидел Каталонку, сидящую напротив и понтирующую против него.
Она смеялась, выигрывая, смеялась, проигрывая, — она смеялась все время.
Совсем как аббат, только громче.
А Баньер все выигрывал, она же продолжала делать ставки; он набрал уже около пятидесяти тысяч ливров, Каталонка же наконец спустила последний луидор.
Она одолжила десять луидоров у соседа, а вернее, забрала их у него, после чего стала проигрывать эти десять луидоров с той же веселостью.
Потом она одолжила еще десять луидоров и вскоре вновь осталась без гроша, тогда как Баньер по-прежнему выигрывал.
Раздосадованная, она переменила место и оказалась за спиной у молодого человека, положив обе пухлые ручки ему на плечи, однако он не обратил на нее никакого внимания.
Она стала прижиматься к нему, поддразнивать его, обнимать. Но он оставался таким же холодным, как те золотые монетки, что банкомет с унылым видом пододвигал к нему своей лопаточкой.
Тут, по его понятиям, подвернулся случай верного выигрыша в триста луидоров.
Он точно знал, что выйдет черная масть, и поставил на черную.
Но вышла красная.
Каталонка расхохоталась.
Он косо поглядел на нее и с раздражением произнес:
— Милейшая, вы меня отвлекаете. Потише, прошу вас.
При следующей сдаче он проиграл снова.
Шестьсот луидоров за два раза!
Он удвоил ставку и проиграл, хотя, как ему казалось, действовал совершенно беспроигрышно.
Тогда, передернув плечами, чтобы стряхнуть с себя ладони Каталонки, он выпалил:
— Какого черта! Вы заразили меня своим невезением! Оскорбившись, красавица отступила на шаг.
Баньер проиграл еще два раза. Это была неслыханная неудача.
У него оставалось только сто луидоров. Он поставил их все сразу, и они последовали за остальными.
— Одолжите мне луидор! — страшно побледнев, обратился он к актрисе.
— Луидор? — переспросила она. — Да если бы у меня был луидор, я бы уже поставила его на кон. У меня уже с полчаса нет ни единого су.
Баньер поднялся. По его мертвенно-бледному лбу струился пот, в глазах померкло, и он вышел наружу вздохнуть свежего воздуха.
Голова горела. Он вернулся домой. Олимпия поджидала его у окна.
По тому, как он отверг Каталонку, можно было подумать, что он страстно влюблен в Олимпию.
Но по тому, как он отвечал на вопросы Олимпии, можно было подумать, что он любит совсем другую женщину.
Видя его состояние, Олимпия с обычной своей мягкостью спросила:
— Друг мой, вас мучит жажда?
— Жажда?! С чего бы? — как бешеный завопил Баньер. — Я похож на пьяницу?
— Игроки редко бывают пьяницами, — улыбнулась Олимпия. — Но карты очень горячат, особенно при проигрыше. А вы ведь проиграли, не так ли?
Баньер рухнул в кресло и обхватил руками голову.
— О, вы сами видите! — простонал он. Молчаливым движением головы актриса отослала мадемуазель Клер.
Что касается парикмахерши, затаившейся в туалетной комнате, то о ней хозяйка не вспомнила.
В комнате воцарилось молчание.
Оно угнетало Баньера, но он был не в силах его нарушить.
Тогда он избрал нечто среднее: вскочил и принялся шагать из угла в угол.
— Сколько вы проиграли? — все так же спокойно спросила Олимпия.
— Шестьдесят тысяч ливров! — в отчаянии признался Баньер, присовокупив к общему проигрышу и то, что он первоначально выиграл.
— О-о! — изумилась Олимпия. — Где же вы откопали шестьдесят тысяч? А если они у вас были, какого дьявола, скажите, пускать их в игру? Шестьдесят тысяч — ведь это так прекрасно! Уж я-то могу это оценить, так как в свои самые благополучные дни не располагала и половиной.
— Прекрасно! — вскричал Баньер, найдя повод придраться к слову. — Теперь вы можете говорить мне жестокие слова, обвинять, что я вас разорил!
— Я не упрекаю вас, друг мой, но если бы и решилась, вряд ли была бы так уж не права, особенно если это могло бы вас исправить.
— Э, сударыня, — чуть не плача от ярости, распалился Баньер, — когда вы почувствуете себя слишком несчастной, всегда найдется какой-нибудь аббат д'Уарак, чтобы вас утешить, а если вы впадете в чрезмерную нищету, он же вас и обогатит!
Олимпия ответила на это негромким сухим покашливанием, что у нервных натур обычно является верным знаком: они сильно раздражены и сдерживают себя лишь крайним напряжением воли.
— При чем здесь господин аббат д'Уарак? — спросила она.
— Потому что он и сегодня вечером был здесь!
— Где вы видите следы его присутствия?
— Я не вижу, я ощущаю запах его духов, отравивший все вокруг!
И Баньер распахнул окно и дверь.
— Забавно все-таки, — рассмеялась Олимпия, — что вы именно на бедного аббата д'Уарака взваливаете свой проигрыш шестидесяти тысяч ливров. Кстати, вы так и не объяснили мне, откуда у вас взялось столько денег?
— Сударыня! — вскричал он. — Если еще когда-нибудь аббат д'Уарак переступит этот порог…
— Насколько понимаю, это угроза! — произнесла она с таким величием, что это повергло его в ужас.
Олимпия поднялась с кресел.
— Друг мой, — холодно заметила она, — вы сами не понимаете, что говорите. От проигрыша у вас в мозгу все перемешалось.
— Сударыня!
— У вас есть еще на что играть?
— О-о! — прошептал он. — Ей кажется, что все дело в игре. Она не хочет понять, что я ревную!
Эти его слова актриса не расслышала.
— Понимаю, — произнесла она, — вам необходимо что-нибудь проиграть или разбить. Неужели я должна позволить вам разбить свое сердце? Нет, Баньер: мне легче расстаться с последней жемчужиной, чем с последней надеждой. Можно было бы предложить вам столовое серебро, но как раз сегодня я продала его, чтобы оплатить жилье за полгода.
— И что же? — горестно спросил Баньер.
— А то, что мне остается перстень господина де Майи. Последнее воспоминание о человеке, который меня очень любил, подчас боготворил и уж никогда не оскорблял. Я отказала вам, когда вы просили у меня этот перстень, но теперь хочу подарить. Возьмите же его, а взамен прошу только душевного спокойствия.
Именно по поводу этой вещицы, как мы помним, вспыхнула первая ссора между нашим ревнивцем и его возлюбленной.
— Нет! — вскричал Баньер, останавливая молодую женщину, вставшую, чтобы отправиться за предложенным ею даром. — Нет!
— А я, напротив, говорю да! — возразила актриса.
— О нет, Олимпия, дорогая, нет! — взмолился Баньер, удерживая ее. — Заклинаю вас, не ищите перстень!
— Да отчего же? — продолжала настаивать Олимпия. — Он стоит не менее сотни луидоров. Вы поставите их на карту, проиграете и получите хотя бы то удовлетворение, что потеряли шестьдесят две тысячи четыреста ливров — поступок, достойный важной персоны.
Произнеся это, она высвободилась из рук Баньера и, невзирая на его настойчивые просьбы, попытки ее удержать и несвязный лепет, равнодушно пропущенный ею мимо ушей, направилась к ларцу.
Ни силы духа, ни силы физической ей было не занимать, а потому она, еще раз оттолкнув молодого человека, отомкнула ларец.
Баньер не смог сдержать сдавленного крика.
Не обратив внимания на этот хриплый возглас, как и на все предыдущие, Олимпия надавила на рычажок, запиравший двойное дно, и тайничок открылся.
Он был пуст.
Удивление, внезапная бледность, странный огонь, вспыхнувший в ее глазах яростью, но по пути к Баньеру охладевший до презрения, — все это такие нюансы, каких ни художник, ни поэт передать не в силах. Подобного рода зрелище удается порой увидеть, но достоверно описать — никогда.
Олимпия дала крышке ларца захлопнуться и опустила на нее ладонь.
Но гнев во взгляде стал медленно гаснуть: что-то умирало в ее душе. Баньер упал к ее ногам, обнял колени, покрывая их поцелуями и орошая слезами.
— Простите, Олимпия, простите! Я взял кольцо, как и все другие ваши драгоценности, да и мои тоже; впрочем, я не любил его, оно делало мою жизнь невыносимой, ведь ревность еще горше бедности…
Олимпия не откликалась; подобно Дидоне, она, отвернувшись, продолжала смотреть себе под ноги.
— О, сжальтесь! — молил несчастный. — Неужели вы подумали, будто я взял это кольцо, чтобы продать и прокутить вырученные деньги? Нет, я продал его, чтобы играть. А почему я стал играть? Чтобы выиграть! Выиграть и сделать богатой мою Олимпию, мое божество, смысл всей моей жизни! Мне хотелось выиграть вам корону и сделать вас королевой. Я поверил, что выиграю, мне казалось, что ничто не способно противиться столь сильной любви и такому мощному стремлению, даже рок. О, я достоин жалости! Случай, Олимпия, это истукан на железном пьедестале, от которого, ударяясь, отскакивают безумные надежды тех, кто ему поклоняется. О Олимпия, если бы вы знали! Я уже выиграл шестьдесят тысяч. А мог бы выиграть пятьсот тысяч. Да что там — миллион за каких-нибудь четыре часа! О жизнь моя, видели бы вы меня еще час назад, всего лишь час! Передо мной лежала куча золота, ко мне шла удача. Я чуть было не превратил эту кучу в целую гору. Какое прекрасное это было зрелище, когда она все росла и росла! И вдруг на меня повеяло холодом, что-то встало между сказочным миром, где меня ожидало богатство, и мной. Золотые колонны у его входа исчезли, пещеру с драгоценностями заволокло туманом, я потерял след того доброго гения, что вел меня, и больше не мог разобрать ни слова в книге судьбы. Все померкло, угасло, как если бы после яркого и воспламеняющего спектакля опустился занавес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108