Он не забыл где-то вычитанное изречение, при всем своем худосочии цепко впившееся в его мозг:
«Те, кого оставило Провидение, вправе довериться случаю, а тот, кого Господь лишит своего попечения, сильно сглупит, не подружившись с дьяволом».
Вспомнил он и целую философскую доктрину, которую выковал в мрачные дни послушничества, и целую теорию свободы выбора, что выстроилась в его уме во времена, когда театру пришлось плохо.
Тогда он твердил себе, что, пока человек волен владеть собственной шкурой, он ничем не хуже любого другого; что шкура — такая же ставка в игре, как и все прочее, и, взяв, к примеру, один луидор, можно рискнуть проиграть эту монету, если готов собственной шкурой расплатиться за другой луидор, которого у тебя еще нет, чтобы отыграть первый, которого у тебя уже нет.
Итак, однажды он взял единственный оставшийся в доме луидор и отправился ставить его на кон.
Он выиграл, как выигрывают все новички. Баньер не знал одной аксиомы, быть может, потому, что именно она верна: искушения дьявола на таких вот новичков и рассчитаны.
С одним луидором Баньер выиграл пятьдесят и победоносно принес их в дом; Олимпия совершенно растерялась, когда, вернувшись из театра, обнаружила их в одном из ящиков своего шифоньера на месте одинокого луидора, который она оставила утром и уже не надеялась увидеть вновь, ибо велела мадемуазель Клер взять его и пустить на траты в последующие дни.
Можно догадаться, что подобное начало вызвало азарт у молодого человека. Тем не менее, пока не были истрачены эти пятьдесят монет и особой нужды играть не было, он и не играл. Также придется признать, что, хотя он и не сделался завсегдатаем игорной академии, мысли об игре не выходили у него из головы: уже и на сцене ему чудился звон золота, и он оборачивался, пропуская свою реплику. Две страсти неспособны свободно жить в сердце мужчины — неизбежно одна поглотит другую. Игра поглотила театр; Баньер был освистан и пошел искать успокоения в игорной академии.
Не прошло и трех месяцев, как он стал одним из столпов притона.
Между тем Олимпия продолжала трудиться на благо сообщества: лакеев, богачей и благородных отцов, получивших возможность покупать себе вино и дрова ценой ее трудов; она работала и на пользу Каталонки, которая благодаря ей, помимо мелких приработков вне сцены, имела теперь лишних двести ливров в месяц, шедших на пополнение ее туалетов.
Тем временем гардероб самой Олимпии терпел урон за уроном. То, что представлялось роскошью Каталонке, для мадемуазель де Клев было заурядностью. Внешний облик их жилища еще имел видимость удобств, но подлинный достаток покинул эти стены. Олимпия справедливо полагала, что верх убожества — быть всеми оставленной, и она приглашала в дом людей из общества, чтобы шум светской болтовни обратил в бегство нищету.
Она приглашала гостей, потому что чувствовала: Баньер от нее отдаляется; она страдала от одиночества, и собирать вокруг себя людей значило для нее приближать возлюбленного.
Олимпия надеялась, что Баньера настигнет ревность и, после того как игрок в нем убил комедианта, ревнивец убьет игрока.
Борьба была серьезной, а ее исход — отнюдь не предрешенным. Баньер сделался профессиональным игроком: в усвоение этого ремесла он вкладывал все то искусство, какое умный человек привносит на пользу всего, чем ему выпадет заниматься; он, правда, не выигрывал больше прочих, зато проигрывал меньше.
Но и Олимпия не вовсе была чужда ревности. Быть может, игра для ее возлюбленного только предлог, покрывающий интрижку? Она позвала мадемуазель Клер, велела принести тот кокетливый мужской наряд, в котором она, столь очаровательная, бежала вместе с Баньером, затем печально облеклась в него вновь и, почти стыдясь того, что делает, последовала за своим возлюбленным.
Как оказалось, он действительно отправился в игорный дом.
Лишь мгновение Олимпия поколебалась, не решаясь войти туда вслед за ним, но тотчас поборола себя и бросилась в этот ад.
С полчаса, притаившись в амбразуре окна, она наблюдала за игрой, потом, бледная, смятенная, спаслась бегством.
Когда же Баньер вернулся, Олимпия, вместо того чтобы, как уже повелось в последние дни, встретить его с холодной миной, взяла его за руку, усадила у своих ног и нежнее возлюбленной, убедительнее родной матери начала:
— Вы играли сегодня.
— Э, Бог ты мой, ну да! — не отпирался он.
— Проиграли?
— Нет! — воскликнул молодой человек.
— Но и не выиграли?
— О, я едва не выиграл тысячу золотых.
И с неугасающим пылом игрока он стал описывать все выигрыши, какие он должен был получить, не отвернись от него удача.
— Бедный мой мальчик! — вздохнула Олимпия, выслушав его повесть с вниманием, к которому примешивалась глубокая жалость. — Столько волнений, расчетов, усилий и страданий!
Она еще оставалась все той же доброй и нежной Олимпией: слезы выступили у нее на глазах.
— Договаривайте, — нахмурился он.
— О Боже, вывод будет очень простым. Вы играете без проигрышей и выигрышей, но тогда не стоит и играть. Вот и все, что мне хотелось сказать: не ходите туда разжигать себе кровь — по крайней мере, вы сбережете жизнь.
Баньеру хотелось крикнуть: «Но это же все ради вас!», однако он удержался.
Он по-прежнему был влюблен, а потому, как всегда, великодушен и скромен.
Олимпия меж тем добавила:
— Мы ведь еще не пускали в ход последнее средство. У нас есть драгоценности, их можно обратить в деньги.
— О! — вскричал Баньер. — Прежде драгоценностей лучше продать посуду.
— Посуду? Нет, только не это! — воскликнула Олимпия. — Я вполне могу выходить и одеваться без дорогих побрякушек, но без посуды мы более не сможем принимать у себя.
— Бог ты мой, да кого же нам принимать? — удивился Баньер, которого почти никогда не было дома, а возвращался он после ухода гостей и потому ничего о них не знал.
— У меня созрел план. Вам не суждено быть игроком, как вы не стали актером. Перемены для вас — необходимость. Из послушника вы сделались лицедеем, из лицедея — игроком, из игрока вы превратитесь в человека светского или военного — кто знает? Так вы будете меняться, пока не наступит окончательное перерождение и вы не вспорхнете яркой бабочкой.
— Увы! — горестно промолвил Баньер. — До сих пор, бедная моя Олимпия, я был для вас только гусеницей.
— Друг мой, — утешила его актриса, — вы умны, образованны, в вас есть лоск, вы отличаетесь прекрасной логикой и хорошо говорите…
— Но куда, черт побери, это может меня завести, если не найдется кого-нибудь, кто бы меня подтолкнул?
— Вы попали в точку, милый мой Жак; кое-кто вас подтолкнет.
— И кто же этот «кое-кто?».
— Аббат д'Уарак.
— Аббат д'Уарак?
— Вы не догадываетесь, о ком я говорю?
— Клянусь честью, нет! Разве только это не тот аббатишка, что всякий вечер, как вы играли, болтался за кулисами и каждый раз наступал мне на ноги.
— Именно он.
— Как! Этот недотепа, всегда жужжащий, напевающий себе под нос, порхающий и похожий на ошалевшего майского жука?
— Вот уж вылитый портрет! — расхохоталась Олимпия.
— Что же мне надо совершить, чтобы пробиться при протекции этого недоноска?
— Ох, вот на этот раз, Баньер, вы несправедливы. Что жук, это верно, а вот недоносок… Аббат, как к нему ни подойти, милый кукленок, и видно, что вы к нему не очень-то присматривались.
— А вот вы — напротив! — слегка вспылил Баньер, не слишком понимая, как отнестись к настойчивости своей подруги. — Вы, как можно предположить, очень даже к нему присматривались.
— Помилуйте, все это сущие пустяки! — заметила Олимпия.
— Но когда же, тысяча чертей, вы успели его узнать?
— Тогда же, когда узнала уйму людей, которые вам неизвестны. Ведь вы каждый вечер уходили играть, и всякий раз аббат д'Уарак проводил время, играя со мной в шахматы.
— Вы убедили меня в бесполезности моих попыток в игорном доме, — повесив голову, признал поражение Баньер. — Завтра же я сыграю в шахматы с господином аббатом д'Уараком.
— И в эту-то игру, мой милый друг, вы не проиграете, а выиграете: вот уж за что я ручаюсь.
— Значит, этот аббат д'Уарак — само совершенство? — раздраженно заметил Баньер.
— Совсем нет, мой друг, ведь в этом мире совершенства не сыскать. Но, поскольку в дни, когда я не играю, я ограничиваюсь обществом моей парикмахерши и Клер, мне не приходится брезгать и компанией этого ошалевшего майского жука, как вы его называете.
— Странно, — заметил Баньер, — что я до сих пор не оценил господина аббата д'Уарака. Я и впрямь не обращал на него внимания, пока он не стал наступать мне на ноги.
— Вы, мой друг, все никак не можете простить аббату его неловкости, а ведь она так естественна. Аббат близорук, так близорук, что не видит даже кончика носа, — как же можно требовать, чтобы он видел чьи-то ноги, которые гораздо дальше от его глаз, чем его собственный нос?
— Вы правы, Олимпия, — отвечал Баньер. — Как только я встречусь с аббатом д'Уараком, я посмотрю ему в лицо.
— Ну что ж! Вы увидите премилое кукольное личико, — спокойно заметила Олимпия, удаляясь в будуар.
— И когда же придет господин аббат? — поинтересовался Баньер. — Сегодня вечером?
— Нет. Сегодня я играю.
— Тогда завтра?
— Да, завтра.
— И в котором же часу?
— В шесть, как обычно.
— Прекрасно, сударыня.
Олимпия искоса взглянула на Баньера, пожала плечами и обратилась к услугам горничной.
XXI. АББАТ Д'УАРАК
И вот пришел этот вечер, а вместе с ним и обычные посетители г-жи Баньер.
На этот раз наш герой не отправился в свою игорную академию. Ему захотелось увидеть того самого аббата д'Уарака, о котором он был так наслышан.
И действительно, тот появился ровно в свое время, когда прозвонило шесть часов.
Этот очаровательный аббат оповестил о своем появлении, прежде всего послав наверх двух лакеев, когда сам еще был внизу лестницы, а затем тонким ароматом мускуса, достигшим второго этажа, когда святой отец только поставил ногу на первую ступеньку.
За аббатом шествовало еще два рослых лакея, несших огромное блюдо с цветами, свитками нот и сладостями.
Аббат грациозно вступил в комнату, хотя, по правде говоря, он шел, вытянув вперед руки, словно играл в жмурки, но неуверенность его походки не была лишена некоторой приятности.
У него было красивое, полное, румяное лицо; его большим глазам с длинными ресницами не хватало блеска, но привычка опускать и поднимать веки придавала его зрачкам ту ласкающую прозрачность, какую игра пальцев придает тусклому опалу.
Аббат прикрывал веки, пряча зрачки, и приоткрывал губы, обнажая зубы; улыбался он с таким умным видом, что его вздернутый нос создавал впечатление лукавства, а не глупости, как это было бы у любого кавалера с менее изысканными манерами и главное — из менее хорошей семьи.
Верный своим привычкам, он приветствовал Олимпию, приложившись к ее ручке, именно так, как это было принято в те времена в Версале, и опять-таки по привычке отдавил обе ноги Баньеру, слишком близко придвинувшемуся к нему, чтобы его рассмотреть.
— Господин де Баньер, хозяин дома, — поторопилась завязать разговор Олимпия, чтобы поскорее представить бывшего послушника аббату, дабы унять раздражение одного и помочь, с его близорукостью, другому.
— Ах, сударь, тысяча извинений! — вскричал аббат. — Я несчастнейший из смертных.
— Уверяю вас, сударь, что вы не причинили мне никакой боли, — заверил его Баньер.
— О нет, сударь, нет, сказать по чести, я прошу у вас прощения вовсе не за мою невольную неловкость.
— Тогда за что же, сударь? — удивленно спросил Баньер, едва смея вытирать пряжки на туфлях.
— За то, сударь, что я не имел чести знать о самом вашем существовании, а потому осмелился подарить госпоже Баньер немного цветов и кое-какие сладости.
— Весьма красивые цветы, да и сладости, судя по всему, отменные, — заметил Баньер.
— Пусть так, но не приличествует кому-либо, кроме вас, делать госпоже Баньер такие подарки! — снова вскричал аббат.
— Сударь…
— Вот почему, с вашего разрешения, мои лакеи выбросят все за окно.
— О сударь, — запротестовал Баньер, — это было бы настоящим убийством.
— Бросайте, бросайте! — приказал аббат.
Лакеи повиновались и в самом деле опрокинули в окно блюдо, отягощенное галантными дарами их господина.
Баньера не на шутку удивил этот поступок, своим великолепием умалявший его собственное достоинство.
Олимпия же ограничилась улыбкой. Она проследила взглядом за летящими из окна цветами и заметила записку, выпорхнувшую из середины одного из букетов.
Баньер отвесил множество поклонов столь вежливому любителю широких жестов, склонному без устали говорить и без конца улыбаться. Аббат спел вместе с Олимпией несколько дуэтов, спел несколько сольных партий, поиграл на виоле, принесенной его лакеем, — одним словом, заполнил собой весь вечер, выказывая притом такую предупредительность к Баньеру, что тот остался этим несколько сконфужен.
Что касается Олимпии, то она почти весь вечер не скрывала зевоты.
Не забывала она и часто подавать для поцелуя руки хозяину дома, ободряя его, как только умеет достойная добропорядочная женщина укрепить дух своего возлюбленного.
Здесь она, быть может, слегка перестаралась, ибо верность некоторых сердец всегда зависит от страха или рабства, в которых их держат.
Между тем часам к девяти, когда аббат вдоволь напорхался, как бабочка, натерзал струны своей виолы и собственные голосовые связки, он объявил Олимпии:
— Воистину, сударыня, пора мне познакомить вас с весьма порядочным человеком.
И он разразился смехом.
— Кого же это вы имеете в виду? — спросила она.
— Это и вас в самой близкой степени касается, господин Баньер, — все еще смеясь, продолжал аббат.
— Так о ком вы? — в свою очередь спросил Баньер.
— Крепки ли вы в вере, господин Баньер? — поинтересовался аббат.
— Я?
— То есть… не чрезмерно ли разборчивы?
— Ну… умеренно. А к чему этот вопрос?
— О, просто этот порядочный человек, о ком речь…
— Тот, с кем вы хотите нас познакомить?
— Да… так вот, он еврей. И аббат вновь рассмеялся.
— Ах, аббат, да что вы такое говорите? — воскликнула Олимпия. — На что нам еврей, Бог ты мой?
— Еврей, и притом человек порядочный… — с несколько натянутой улыбкой произнес Баньер. — Должно быть, вы удостоились истинной святости, господин аббат, если вы стали свидетелем подобного чуда.
— Знали бы вы, какую очаровательную жемчужину он
мне продал сегодня вечером, притом, по существу, за гроши.
— Ах, покажите, господин аббат! — воскликнула Олимпия с тем ребяческим воодушевлением, что обычно вызывают у женщин драгоценности.
— У меня ее уже нет, — отвечал тот.
— А как вы с ней поступили? — спросил Баньер. — Если, конечно, уместно говорить об этом в женском обществе.
— Э, Бог ты мой! — самым обыкновенным тоном произнес аббат. — Кажется, я прикрепил ее к одному из тех букетов, и весьма вероятно, она теперь где-то там, в сточной канаве.
Все это аббат произнес все с той же очаровательной улыбкой.
— Господин аббат — гасконец или же миллионер, — заметила Олимпия.
— И тот и другой, — спокойно уточнил гость. — Вот я и сказал себе, что, если однажды приведу к вам моего еврея и этот златоуст за один час не убедит вас, сударыня, потратиться тысяч на десять экю, не быть мне д'Уараком. Этот человек не имеет себе равных.
«Жемчужина! — размышлял между тем Баньер. — Жемчужина! Неужели есть люди, достаточно богатые, чтобы вот так метать жемчуг в окно? Клеопатра, та хоть свою жемчужину выпила».
И он на этот раз не без восхищения покосился на вздернутый нос аббата. Обладатель же его, походив еще немного павлином, к десяти решил откланяться.
— Быть может, вы сочтете, сударыня, — сказал он Олимпии, — что я покидаю вас сегодня слишком рано, но я обещал Каталонке поужинать вместе с ней и господами д'Абена — это два благородных кавалера, мои земляки: они были мне рекомендованы их дедом и бабкой, и теперь я помогаю им войти в свет.
Пока он это говорил, Олимпия с удовольствием смотрела на бесстрастное лицо Баньера, который в это время готов был дать полный стакан собственной крови только за то, чтобы болтун поскорее убрался, а ему самому можно было бы спуститься и поискать жемчужину.
Но, на беду аббата, его речь услышала парикмахерша Олимпии.
Эта почтенная дама, непререкаемый и деспотичный оракул, часто доказывала Клер свое превосходство в знании секретов высшей театральной политики; обыкновенно ее приглашали на все домашние советы, а когда ей не позволялось присутствовать на них, она возмещала этот ущерб подслушиванием у дверей.
Сказанного аббатом для нее оказалось достаточно. Она знала, что улица пустынна уже часов с шести. А если хорошенько поискать, то почему бы и не найти?
Баньер видел, как предприимчивая особа вышла, хотя, будучи причастной театру, она постаралась сделать это незаметно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108