Среди других людей, кто оказывал помощь раненым, находилось несколько слуг из дома принца; одни из них от усталости, другие — из деликатности постепенно разошлись: одни отправились спать, другие — обсуждать ночные события.
Но — удивительное дело! — после ухода этих свидетелей изображенная нами сцена не получила продолжения.
Марат, чувствовавший себя сраженным столь внезапным появлением этой женщины, вновь обрел силы и совладал с волнением.
Мать Кристиана, проведя холодной рукой по лицу, отогнала прочь воспоминания и стряхнула с себя оцепенение.
Дантон, не сводя с них глаз и пятясь, снова поставил на каминную полку подсвечник, оттуда им снятый.
— Сударыня… — пролепетал Марат, неспособный, несмотря на всю свою силу воли, больше выговорить ни слова.
— Сударь, — произнесла мать Кристиана с легким акцентом, выдававшим ее иностранное происхождение, — мы с сыном должны выразить вам глубокую признательность.
— Я исполнил свой долг по отношению к этому молодому человеку, — сказал Марат. — То же самое я сделал бы и для любого другого человека.
Вопреки его воле, голос Марата дрожал, когда он произносил слова: «Этому молодому человеку».
— Благодарю вас, сударь, — сказала она. — А теперь, могу ли я приказать перенести моего сына ко мне в дом?
В сердце Марата шла своеобразная внутренняя борьба. Он подошел к изголовью кровати, внимательно посмотрел на Кристиана, погруженного в глубокое тяжелое забытье, и, не глядя его матери в лицо, заметил:
— Вы же видите, он спит.
— Я спрашиваю вас о другом, сударь, — возразила мать Кристиана. — Я хочу узнать у вас, не опасно ли, если я прикажу перенести сына домой?
— По-моему, опасно, сударыня, — ответил Марат. — Кроме того, уверяю вас, молодому человеку здесь будет неплохо, — прибавил он дрожащим голосом.
— Но как быть мне, сударь? — спросила мать Кристиана, повернувшись и устремив на Марата сверкающие глаза.
Марат поклонился, но не столько из учтивости, сколько пытаясь спастись от пламени этих глаз, обжигавшего ему сердце.
Потом он, постепенно справившись с волнением, предложил:
— Для меня будет честь уступить вам мое бедное жилище. Полное выздоровление вашего сына зависит от первых перевязок и от неподвижности, которую ему надлежит сохранять. Я буду навещать его два раза в день; вы будете знать время моих визитов и сможете либо присутствовать на них, либо нет. Все остальное время вы будете проводить с ним наедине.
— Но где будете жить вы, сударь?
— О сударыня, обо мне не беспокойтесь, — ответил Марат тоном, в котором звучало смирение раскаявшегося грешника.
— Однако, сударь, после услуги, оказанной вами Кристиану, следовательно, и мне, я не могу выгнать вас из вашего собственного дома!
— О, это мне совершенно безразлично! Лишь бы молодому человеку было хорошо и он избежал бы опасности перемещения!
— Но куда пойдете вы?
— В Конюшнях найдется свободная мансарда для прислуги.
Мать раненого поморщилась.
— А лучше, — поспешил прибавить Марат, — если господин Дантон, он, по-моему, вас и привел… известный адвокат и мой друг…
Мать Кристиана кивнула в знак благодарности.
— … не откажет приютить меня на время, необходимое для выздоровления вашего сына, — закончил Марат.
— Разумеется, сударыня, — подтвердил Дантон, который, глядя на эти охваченные смятением лица, терялся во множестве догадок и неожиданностей и принимал участие в действии лишь время от времени.
— Хорошо, я согласна, — сказала дама, сбросив свою накидку на старое кресло, стоявшее поблизости от нее, и села у изголовья Кристиана.
— Что я должна делать, ухаживая за ребенком? — спросила она.
— Подливайте в сосуд холодную воду, которая капает ему на бедро, и каждый час давайте ароматизированное питье: его принесет Альбертина.
После этого Марат, неспособный больше поддерживать разговор, поклонился и прошел в соседнюю комнату, вернее, в кабинет, где сменил старый халат на почти чистый сюртук, взял шляпу и трость.
— Не забудьте вашу рукопись, — заметил Дантон, проследовавший за Маратом и наблюдавший, как тот готовится к уходу. — У меня вы сможете работать без помех.
Тот, совершенно растерянный, его не слышал и взял друга под руку.
Дантон почувствовал, как дрожала эта рука, когда Марат (чтобы выбраться из дома, он был вынужден пройти через комнату раненого) обменялся с незнакомкой прощальным поклоном.
Когда Марат вышел на лестницу, ему пришлось отвечать на вопросы слуг: невзирая на поздний ночной час, они ждали новостей о раненом юноше — он вызывал большой интерес, ибо многие узнали в нем пажа графа д'Артуа.
Но, едва они вышли на улицу, Дантон сказал:
— Ну, дорогой мой, давайте-ка поговорим немного об этой исповеди.
— Ох, друг мой! Какое приключение! — воскликнул Марат.
— Кого, Потоцкого? Подлинного Потоцкого? Это эпилог нашего польского романа?
— Да, но, ради Бога, не смейтесь.
— Хорошо! Неужели вы дошли до этого, бедный мой Марат? Я считал, что вы готовы смеяться над всем.
— Эта женщина, — продолжал Марат, — эта женщина с ее сарматской красотой, становящейся все более надменной, эта мать, столь нежная и столь пекущаяся о здоровье своего сына…
— Что?
— Вы знаете, кто она?
— Будет забавно, если она окажется вашей незнакомкой, мадемуазель Обиньской!
— Это она, друг мой!
— Вы сами-то уверены в этом? — спросил Дантон, снова попытавшись пошутить.
Марат напустил на себя суровый вид и сказал:
— Дантон, если вы хотите оставаться мне другом, не позволяйте себе шуток насчет той поры моей жизни. С ней связано слишком много страданий; слишком много моей крови, драгоценной крови юности, пролилось тогда, чтобы я мог равнодушно обращаться к этому тяжкому прошлому. Поэтому, если вы называете себя моим другом, постарайтесь хотя бы не терзать пустыми словами несчастного, который уже истерзан теми муками, что он претерпел, и слушайте меня серьезно, так, как вы слушали бы рассказ живого человека, а не чтение романа.
— Пусть будет по-вашему, — ответил Дантон с серьезностью, какой требовал от него друг. — Но прежде я вам должен кое в чем признаться.
— Признавайтесь.
— Вы не рассердитесь?
— Я ни на что не сержусь, — ответил Марат, улыбаясь своей улыбкой гиены. — Признавайтесь смело.
— Хорошо, я признаюсь, что не поверил ни единому слову в рассказе о тех похождениях, о которых вы соблаговолили поведать мне сегодня.
— Вот как! — усмехнулся Марат. — Понимаю…
— Что вы понимаете?
— Вы не пожелали поверить, что и я был молодой.
— Э!
— И красивый.
— Что поделаешь! По сравнению со мной святой Фома был доверчив!
— Вы не поверили, что я был мужественный, смелый, что меня все же можно было полюбить. Ну ладно! Да, вы правы; понимаю: вы не хотели поверить тому, что я рассказал о себе.
— Конечно, но теперь приношу повинную и утверждаю: я поверю во все, во что вам будет угодно заставить меня поверить.
— И это доказывает, — проворчал Марат, словно обращаясь к самому себе, — доказывает, как труслив и глуп, безрассуден и нелеп тот, кто распахивает плотины собственного сердца, позволяя потоку его жизненных воспоминаний напрасно, бесплодно утекать в ненасытный сухой песок, в жалкий и скудный песок. Я оказался трусом, ибо не сумел утаить свое горе; я глупец, ибо на миг счел вас великодушным человеком; я безумец и скотина, ибо выдал мою тайну из тщеславия, да, из тщеславия! Да, таков я, ведь моя смешная доверчивость не убеждает даже Дантона.
— Хватит, Марат, хватит, не будем ссориться, — сказал колосс, встряхнув своего спутника, которого держал под руку. — Я же приношу повинную, какого черта вам еще надо?
— Но если вы не смогли поверить, что когда-то я был красив, — возразил Марат, — то вы способны хотя бы поверить, что она была прекрасна?
— О да! — воскликнул Дантон. — Она, наверное, была поразительно красива! Я вам верю и сочувствую.
— Ах, благодарю, — иронически ответил карлик, вновь став злобным, — благодарю!
— Но, постойте-ка, — заметил Дантон: его вдруг осенила новая мысль.
— В чем дело?
— Я сопоставляю даты.
— Какие даты?
— Сравниваю возраст молодого человека с той страницей романа, на какой мы остановились.
— И что же? — с улыбкой спросил Марат.
— То, что этому парню не больше семнадцати.
— Вполне возможно.
— Значит, ничего невозможного нет…
— В чем?
— В том, чтобы он был…
И Дантон пристально посмотрел на Марата.
— Ах, оставьте! — с горечью воскликнул тот. — Разве вы не заметили, как он красив? Вы прекрасно понимаете, что он не может быть тем, за кого вы его принимаете.
И с этими словами они вошли в дом адвоката на Павлиньей улице.
Они прошли через весь Париж, не найдя других следов вечерних беспорядков, кроме расположенных почти напротив друг друга еще дымящихся остатков костра от чучела г-на де Бриена и догорающей кордегардии городской стражи.
Правда, если было бы светло, друзья смогли бы увидеть пятна крови на мостовой: они тянулись от Гревской площади до начала улицы Дофина.
XXXVI. У МАРАТА
Теперь, когда мы проводили Марата в дом его друга Дантона, вернемся к оставленному нами на его скорбном ложе Кристиану, гораздо сильнее страдающему от душевных мук, чем от телесной раны.
Его мать (как мы видели, она прибежала в Конюшни, получив известие о происшедшем с Кристианом несчастье) устроилась у изголовья кровати и старалась, ухаживая за сыном с величайшей нежностью, утешать его самыми ласковыми словами; но молодой человек, вместо того чтобы прислушиваться к материнским утешениям и дать убаюкать себя теми чудесными проявлениями доброты, тайна которых ведома только женщине, уносился мыслью в другое место и хмурился, вспоминая свою любовь, оборвавшуюся столь внезапно.
Матери Кристиана, женщине с суровым сердцем и бледным лицом, понадобилось несколько дней, чтобы понять, что в душе больного молодого человека живет тайна, кровоточит другая рана, более опасная, нежели огнестрельная; видя сына молчаливым и неожиданно вздрагивающим, она объясняла это молчание и эти тревоги Кристиана физической болью, с которой он боролся, но которую не мог сдерживать, несмотря на все свое мужество.
Вскоре боль молодого человека передалась матери; она страдала муками сына и, убеждаясь, что болезнь с каждым днем обостряется, а у нее нет возможности ее победить, впадала в отчаяние.
Это железное сердце (мы считаем, что обрисовали его достаточно правдиво, чтобы не вдаваться здесь в новые подробности), это, повторяем, железное сердце постепенно смягчилось; стоя на коленях перед кроватью, где лежал Кристиан, она целыми часами ждала, вымаливала улыбку, но та не появлялась, а если и возникала, то была скорбной, как рыдание, вымученной, как милостыня.
Теперь она с тревогой ждала Марата, столь ненавидимого человека, более того — столь презираемого ею всей душой; если его визиты задерживались, она осведомлялась у всех о возможном времени его прихода, ибо прекрасно понимала, что если кто-то и заботится о Кристиане с усердием, равным ее страстности, то именно Марат.
Поэтому она с нетерпением ждала прихода Марата, едва заслышав его шаги или его голос, открывала дверь, спеша навстречу, и, вопреки своему глубокому отвращению к разговору с ним, начинала его расспрашивать, засыпала вопросами, умоляла ускорить дело природы — выздоровление сына.
Но Марат чувствовал, что ледяное сердце женщины никогда не растопит пламенная любовь матери; он понимал: если бы она могла убить его, но с условием, что каждая капля пролитой крови вернет сыну хотя бы толику здоровья, то сладострастно вонзила бы ему в сердце кинжал.
И он сам всегда приходил к Кристиану, испытывая большой страх, глубокое беспокойство. Легко догадаться, как Марат страдал в обществе этой женщины; но все-таки он, наверное, страдал гораздо меньше, чем тогда, когда не видел Кристиана. Он был скептиком во всех объективных фактах, даже в науке, не будучи твердо убежденным лишь в том, в чем избранные натуры и не желают быть убеждены.
Поэтому на вопросы безутешной матери он, подойдя к кровати и приподняв укрывавшее молодого человека одеяло, отвечал, указывая на аппарат, из которого на рану капала вода:
— Посмотрите, работа совершается медленно, но беспрерывно; излечение этой раны ни в чем не способны ускорить ни врачебное искусство, ни наука: природа шествует ровным и твердым шагом; там, где она действует активно и безоговорочно, как в данном случае, рука врача ни к чему… Кстати, видите, воспаление прошло, плоть пытается возродиться, сломанные кости сомкнулись и сами срастаются на соответствующих неровных поверхностях трещин.
— Но если Кристиан, как вы говорите и как я на то надеюсь, выздоравливает, тогда почему у него держится температура? — спрашивала встревоженная мать. — Воспаление прошло неделю назад; вместе с ним, по-моему, должен был пройти и жар.
Марат прослушивал пульс молодого человека, и тот иногда пытался со стоном выдернуть из его ладони свою руку.
— Не знаю, что вам ответить! — отвечал он, тоже обеспокоенный, наверно, даже больше, чем она. — За этим скрывается необъяснимое явление.
— Необъяснимое?
— Я хочу сказать, — продолжал с нерешительным видом Марат, — что мне не дозволено его объяснять…
— Скажите мне все, сударь: я не хочу страдать от неожиданности — моя душа способна заранее смириться с несчастьем.
Говоря о своей душе, стойкость которой так хорошо была знакома Марату, графиня всю свою страстную силу отдавала сыну.
Марат молчал.
— Прошу вас, сударь, подскажите мне решение! — воскликнула огорченная графиня.
— Так вот, сударыня, своими мыслями ваш сын подрывает здоровье собственного тела.
— Неужели это правда? — спросила графиня, взяв руку, которую Кристиан тщетно пытался у нее отнять. — Сын мой, это правда?
При этих словах яркий румянец выступил на лбу Кристиана; но, понимая, что отвечать необходимо, он повернул голову в ее сторону и сказал:
— Нет, мама, нет, уверяю вас, доктор ошибается. Марат грустно — мы чуть было не написали «гнусно» — улыбнулся и недоверчиво покачал головой.
— Уверяю вас, доктор! — повторил Кристиан.
— Но он, конечно, скажет мне об этом! — воскликнула графиня. — Ведь он любит свою мать!
— О да! — произнес Кристиан с таким чувством, которое не позволяло подвергнуть сомнению ни искренность, ни силу этой любви.
— Кстати, какое у него может быть горе? — спросила графиня, повернувшись к Марату.
Молодой человек молчал. Марат, окинув обоих своим непередаваемым взглядом, пожал плечами; потом он попрощался на свой лад, стремительно поклонившись и решительно нахлобучив на голову шляпу.
Но графиня остановила его, протянув к нему руку, и, словно под властью магнетической силы, Марат застыл на месте.
— Сударь, мы отняли у вас ваше жилище, что доставляет вам огромные неудобства… Где вы живете? Как вы живете? — осведомилась она.
— О! Пусть это вас не волнует, сударыня, — ответил Марат, улыбаясь своей самой язвительной улыбкой. — Где и как я живу, не имеет значения!
— Вы ошибаетесь, сударь, — возразила графиня. — Для моего спокойствия и, наверное, для спокойствия моего сына нам важно знать, что, обосновавшись у вас, мы не до такой степени нарушили вашу жизнь, чтобы вам стала в тягость ваша доброта.
— О нет, сударыня! Всем, кто меня хорошо знает, известно, что мне ничто не бывает в тягость.
— Ах! Если бы можно было перевезти моего сына! — воскликнула графиня. Марат метнул на нее почти гневный взгляд, но это выражение глаз быстро исчезло.
— Значит, вы недовольны тем, как я лечу молодого человека? — спросил он.
— Помилуйте, сударь! — поспешил ответить Кристиан. — Мы были бы совсем неблагодарными, если бы подумали подобное! Поистине, даже отец не смог бы более нежно заботиться о собственном сыне.
Графиня вздрогнула и побледнела, но, нисколько не утратив самообладания, сказала:
— Сударь, вы лечили Кристиана так умело и так преданно, что мне даже мысль не приходила вверить его в другие руки; но, в конце концов, у меня есть собственный дом, и, если бы я могла перевезти сына к себе, мы вас больше не стесняли бы.
— Это вполне возможно, сударыня, — ответил Марат, — только вы рискуете при этом жизнью молодого человека.
— О! В таком случае, да простит меня Бог… — вздохнула графиня.
— Нужно еще сорок дней, — сказал Марат.
Графиня, казалось, никак не могла отважиться высказать какое-то предложение; наконец, она решила нарушить молчание и спросила:
— Могу ли я хотя бы просить вас принять возмещение убытков?
На этот раз Марат даже не пытался скрыть горечь своей улыбки.
— После окончания лечения, когда господин Кристиан поправится, — ответил он, — вы заплатите мне столько, сколько платят французским врачам… На то существует определенный тариф.
И он снова направился к двери.
— Но все-таки, сударь, расскажите мне, как вы живете, — попросила графиня; она понимала, что преимущество, неоспоримая добродетель самоотречения остается на стороне Марата, и хотела бы развенчать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84