— ответила слегка запыхавшаяся девушка, но, тем не менее, прибавила шагу.
Они вышли на угол набережной Морфондю.
На Новом мосту собралась большая толпа: все зеваки, держась на расстоянии от костра, на котором жгли чучело, хором вторили пению смутьянов, танцующих на площади Дофина.
Нечто завораживающее было в этом зрелище: масса лиц, озаренных отблесками яркого пламени! Люди, высунувшиеся изо всех окон! Блеск множества горящих свечей! Тени, пляшущие на стенах домов, залитых красноватым светом!
Ретиф, любитель живописного, не смог сдержать радостного возгласа. Инженю чувствовала, что ее довольно сильно теснят со всех сторон, и ей было очень трудно удерживать свою накидку и подол платья — одним словом, девушку слишком отвлекала толпа, не дававшая ей покоя, чтобы уделить зрелищу все то внимание, какое оно заслуживало.
Ретиф, осведомившись у одного из стоявших рядом о причине, заставившей собраться здесь столько людей, наряду со всеми рукоплескал торжеству экономических и реформаторских идей, которые благодаря сожжению этого чучела озарят своим сиянием Францию.
Но в ту минуту, когда он неистово хлопал в ладоши, делая замечания, достойные его философии, напротив него в толпе произошла какая-то большая перестановка, отбросив на группу людей, среди которых находился и Ретиф, самых остервенелых из тех, кто сжигал г-на де Бриена.
Это случилось потому, что над головами толпы появились шапки конных солдат городской стражи и гривы лошадей: двигаясь резвым шагом, они трясли всадников.
— Стража! Стража! — закричали тысячи перепуганных голосов.
— Подумаешь, стража! — отвечали им хвастуны, привыкшие с детских лет презирать эту службу, охраняющую общественное спокойствие.
Но часть зрителей упрямо оставалась на месте, несмотря на усилия самых робких, пытавшихся бежать.
Во главе стражи шел или, точнее, ехал верхом ее командир шевалье Дюбуа, бесстрашный, но вместе с тем терпеливый солдат, один из тех замечательных образчиков жандармских офицеров, мягких, но, подобно своим лошадям, сохраняющих непоколебимую твердость посреди парижских беспорядков.
Однако в тот вечер шевалье Дюбуа получил строгие приказы и не хотел допустить, чтобы публично сжигали чучела архиепископа и хранителя печатей под носом у бронзового Генриха IV, который, наверное, посмеивался над этим в бороду.
Поэтому он быстро собрал небольшой отряд конных стражников и прибыл на место мятежа в самый разгар волнений.
В его отряд входило около ста пятидесяти солдат; он приказал им пробиться в центр площади Дофина, к еще пылающему костру, служившему мятежникам прикрытием.
Сначала появление Дюбуа было встречено выкриками, скорее насмешливыми, чем оскорбительными.
Он подъехал к смутьянам и приказал им разойтись.
Они ответили громким хохотом и свистом.
Дюбуа прибавил, что, если они будут оказывать сопротивление, он атакует их.
В ответ на угрозы мятежники стали бросать камни и размахивать палками.
Повернувшись к солдатам, Дюбуа тотчас скомандовал им идти вперед, но не стрелять.
Всадники пустили коней рысью; потом, освободив небольшое пространство — из-за возникшей паники толпа несколько поредела, — они перешли на галоп, и зеваки, сбивая друг друга с ног, бросились врассыпную.
В парижских бунтах на самом деле неизменно участвуют две отличающиеся друг от друга фигуры: мятежник, выходящий на первый план, чтобы затевать беспорядки, и зевака, за чьей спиной мятежник прячется, когда дело завязалось.
Однако в ту эпоху смутьяны играли по-крупному, за хорошие деньги: они провоцировали беспорядки, они же и сопротивлялись властям. Из глубокой убежденности или добросовестности они действовали самостоятельно или за счет тех, кто им платил, но все-таки действовали.
Атака кавалеристов рассеяла зевак — на площади остались лишь мятежники. Из любопытных Ретиф и Инженю пытались бежать первыми, но их разлучила основная часть испуганных людей, и Ретиф попал в страшный хаос ног и рук, париков и шляп, которые искали своих хозяев (вернее, хозяева искали их).
Оставшись одна, Инженю вскрикивала от ужаса всякий раз, когда ее толкало это безудержное, безумное животное, взбрыкивающее от страха и именуемое разбегающейся в панике толпой.
Измученная, скованная в движениях, помятая, Инженю тоже упала бы, если бы на ее крики внезапно не бросился молодой человек; сбив с ног несколько человек, он пробился к ней и, обхватив за талию, потащил за собой с такой силой, на которую, казалось, не был способен.
— Скорее, мадемуазель, скорее! — повторял он.
— Что вам угодно, сударь?
— Как что, мадемуазель?! Избавить вас от затруднений.
— Где мой отец?
— Не о вашем отце речь! Ведь вас могут растоптать, даже убить!
— О Боже!
— Воспользуйтесь образовавшимся просветом.
— А мой отец?
— Пошли, скорее! Стража сейчас начнет стрелять, а пули слепы… Идемте, мадемуазель, идемте!
Инженю больше не противилась, слыша яростные крики теснимых мятежников и ругань всадников, в темноте избиваемых палками. Вдруг раздался выстрел: выпущенная из пистолета пуля попала в плечо командира стражи Дюбуа.
Выйдя из себя, он приказал своим кавалеристам открыть огонь.
Солдаты исполнили приказ.
Началась стрельба, и после первого же залпа на мостовой можно было насчитать десять — двенадцать трупов.
Тем временем Инженю — девушку быстро тянул за собой незнакомый спаситель — направлялась в сторону квартала, где она жила, беспрестанно повторяя:
— Мой отец! Где мой отец?
— Ваш отец, мадемуазель, вероятно, уже вернулся домой в надежде найти там вас… Где он живет? Где вы живете?
— На улице Бернардинцев, близ Телячьей площади.
— Прекрасно, ведите меня туда, — предложил молодой человек.
— Боже мой, сударь, я плохо знаю Париж, — ответила Инженю. — Я никогда не выхожу одна, к тому же сейчас очень волнуюсь! О отец, бедный мой отец! Только бы с ним ничего не случилось!
— Друг мой, — обернулся незнакомец к человеку, который, казалось, шел той же дорогой, — покажите мне, пожалуйста, улицу Бернардинцев.
Вместо ответа, человек поклонился и скорее с видом проводника, нежели простого прохожего, оказывающего услугу, пошел впереди, исполняя просьбу.
Так они прошли три или четыре сотни шагов.
— Ой, мы уже пришли! — воскликнула Инженю. — Мы на нашей улице!
— Чудесно! Теперь, мадемуазель, когда вы уже не так взволнованы, вы ведь узнаете свой дом, не правда ли?
— Да, сударь, конечно.
И Инженю, все сильнее дрожавшая от страха по мере приближения к дому, ускорила шаг.
Наконец они подошли к двери дома Ретифа; он стоял в темном углублении этой мрачной и пустынной улицы, освещаемой лишь красным фонарем, который печально раскачивался на сильном ветру.
И только здесь Инженю посмела посмотреть на того, кто ее спас.
Это был молодой мужчина с благородным лицом и изящной фигурой; его несколько помятый костюм — правда, гораздо меньше, чем дух аристократизма, исходивший от его прически, белья, наконец, от всего его облика, — выдавал в нем дворянина. .
Пока Инженю, с робостью глядя на него, рассыпалась в благодарностях, молодой человек любовался ее красотой и признавался в этом девушке своими дерзкими взглядами.
Инженю отняла свою руку от руки незнакомца.
— Разве вы не предложите мне ненадолго зайти к вам хотя бы для того, чтобы я уверился, что вы в полной безопасности? — спросил он Инженю с той бесцеремонной интонацией, что в те времена была свойственна дворянскому сословию, привыкшему ни в чем не встречать отказа.
— Сударь, моего отца нет дома, — возразила Инженю, — и я не смею без его разрешения пригласить вас.
— Но как тогда вы попадете в дом?
— У меня свой ключ… ключ от прохода к дому.
— А! Чудесно… Вы красивы, дитя мое!
— Ах, сударь! — со вздохом, выдававшим весь ее страх,: ответила Инженю.
— Что-с вами?
— Сударь, я умираю от волнения за судьбу отца.
— Понятно! Вы хотели бы, чтобы я поскорее ушел?
— Ах, сударь, если бы вы могли спасти моего отца так же, как спасли меня!
— Она прелестна! Но как зовут вашего отца?
— Он писатель, зовут его Ретиф де ла Бретон,
— Автор «Ножки Фаншетты» и «Совращенной поселянки»! Значит, вы его дочь! А вас как зовут?
— Инженю.
— Инженю?
— Да, сударь.
— Прелестно! Вы во всем достойны вашего имени!
И незнакомец поклонился, отступив на шаг назад, чтобы еще раз получше рассмотреть девушку, по ошибке принявшую этот жест за знак уважения.
— Я иду домой, сударь, — сказала после этого Инженю. — Но назовите, пожалуйста, ваше имя, чтобы я знала, кому мы обязаны столь многим!
— Мадемуазель, буду ли я иметь честь снова увидеть вас? — спросил молодой человек.
— Боже мой!
— Что с вами?
— Там, в тени, прячется человек, он шел за нами, а теперь ждет.
— А! Но он же так любезно служил нам провожатым.
— Но чего он хочет? Ведь мы уже пришли. Берегитесь, сударь, наша улица совсем безлюдная!
— О мадемуазель, не беспокойтесь. Этот человек…
— Кто?
— Ну, это мой человек…
Инженю вздрогнула, взглянув на этот неподвижно застывший призрак. Она взяла ключ и, поклонившись своему спасителю, приготовилась войти к себе, но незнакомец ее задержал.
— Мне пришла в голову одна мысль, милое мое дитя, — сказал он.
— Какая же, сударь?
— Ваше нетерпение совсем неестественно: так быстро не покидают человека, оказавшего вам услугу, если не ждут другого.
— Ох, сударь! Как вы можете такое подумать? — воскликнула Инженю, сначала покраснев, потом побледнев.
— Случаются и более необыкновенные вещи… Почему бы такой красивой девушке, как вы, не иметь любовника?
Инженю, смутившись от стыда, но больше испугавшись, чем устыдившись, резко открыла калитку и проскользнула в проход к дому.
Молодой человек тщетно пытался последовать за ней, настолько быстро и ловко она от него убежала.
Дверь захлопнулась, и в замке дважды повернулся ключ.
— Угорь! — вскричал незнакомец. — Настоящий угорь! Он повернулся к человеку, что стоял у сточной канавы и ждал.
— Оже, ты хорошо разглядел эту девушку? — спросил он. — Ты запомнил ее адрес? Знаешь имя ее отца? Заруби себе на носу: эта девушка должна быть моей!
— Вы получите ее, ваша светлость! — почтительно ответил тот, к кому были обращены эти слова. — Но я позволю заметить вашему королевскому высочеству, что сейчас в Париже неспокойно, что вовсю стреляли на площади Дофина и еще стреляют на Гревской площади. Пули слепы, как только что ваша светлость изволили напомнить этой девчушке.
— Тогда пошли, но твердо запомни адрес.
— Это уже сделано, ваша светлость, сделано!
— Как ты думаешь, ждет она любовника, а?
— Об этом я буду иметь честь сообщить вашей светлости завтра.
XXIII. КРИСТИАН
Инженю тем скорее рвалась домой, что боялась одного, надеясь на другое: боялась она молодого человека на улице, а надеялась встретить в доме другого молодого человека.
Вот почему она желала вернуться так рано; вот почему она озиралась по сторонам на каждом перекрестке, пока Ретиф впустую расточал ей свою самую безупречную мораль, излагаемую в довольно изящных выражениях, чтобы произвести впечатление; вот почему Инженю, вместо того чтобы сердечнее, как, наверно, ей следовало бы отнестись к самоотверженности незнакомца, на площади Дофина вырвавшего ее из толпы, лишь поблагодарила его так, что только пробудила в нем подозрения.
Великая добродетель девушек похожа на чистоту озер, отражающих небо; их прозрачность объясняется ясностью небосвода.
Поэтому тот человек, кого Оже называл «ваша светлость», высказал, кажется, небезосновательное суждение.
В самом деле, когда Инженю вошла в дом и поднялась на третий этаж, она нашла на лестничной площадке другого молодого человека: он сидел, обхватив руками голову, а узнав ее шаги, встал.
— Это вы, мадемуазель Инженю? — спросил он девушку.
— Да, я, господин Кристиан.
— Я ждал вас с таким нетерпением! А ваш отец идет наверх? Или, как обычно, берет свечу у соседа-бакалейщика?
— Мой отец не вернулся и, быть может, не вернется никогда…
— Почему вы говорите мне об этом таким грустным тоном, мадемуазель?
— Значит, вы не знаете, что в городе дерутся?
— Дерутся?! Где?
— На Новом мосту дозор стражников сражается с горожанами.
— Разве это возможно?
— Они стреляют из ружей, убивают всех подряд… Я чуть не погибла, а мой несчастный отец, наверно, убит.
— Не плачьте! Не плачьте! Еще есть надежда.
— Ах, нет! Иначе он вернулся бы.
— Надейтесь, говорю я вам… Вы же вернулись.
— Меня спасли! А он…
— Кто вас спас?
— Мужчина, молодой человек… Ах, господин Кристиан, мой отец не вернется!
— Не угодно ли вам, чтобы я отправился его искать?
— Я очень хотела бы… Но…
— Я рассчитывал на это мгновение, чтобы сказать вам одно слово, одно-единственное! Я знаю, где вы ужинали, я видел, как вы вышли с вашим отцом, когда у ворот стояли рабочие господина Ревельона; я поспешил вперед, чтобы прийти первым и ждать вас на лестнице.
— Но, господин Кристиан…
— Ах, как вы задержались! С каким волнением я ждал вас! Как часто я открывал и закрывал дверь той маленькой комнаты, которую снял в доме, чтобы иметь право входить в него с ключом, общим для всех жильцов! Ах, мадемуазель Инженю, вот уже шесть недель, как я вижу вас каждый день, и вот уже третий день я говорю с вами украдкой: так больше я не могу, вы должны сказать, что вы думаете обо мне.
— Господин Кристиан, я думаю, что вы очень добрый молодой человек и слишком ко мне снисходительны.
— И это все?
— Но эта снятая вами комната, где вы не живете, этот костюм, который вы обычно не носите, та поспешность, с какой вы спрашиваете меня о том, что женщинам может внушить только привычка…
— Привычка?..
— И, наконец, господин Кристиан, вы ясно разбираетесь в своем сердце, а я своего сердца не понимаю.
— Мадемуазель, мне кажется, что вы можете себя скомпрометировать, если соседи увидят, как мы беседуем на лестничной площадке.
— Тогда, господин Кристиан, давайте простимся.
— Как! Вы даже не предложите мне посидеть с вами в вашей комнате, поговорить с вами?.. Неужели, мадемуазель, вы совсем меня не любите?
— Почему, господин Кристиан, вы решили, что я должна вас любить?
— О, я считал вас более нежной: ваши глаза говорили совсем иное, нежели ваши уста.
— Сверху идут… Уходите, уходите скорее!
— Это очень любопытная старуха, у которой я снимаю комнату… Если она увидит нас…
— О Боже, — прошептала Инженю, — уходите!
— Вот и на нижнем этаже открылась дверь. Как быть?
— Они подумают дурное, но я ничего дурного не делаю! — с огорчением воскликнула Инженю.
— Скорее, заходите к себе, скорее! Старуха спускается, а сосед снизу поднимается.
Испугавшись, Инженю открыла квартиру, и в дверь следом за девушкой вбежал Кристиан.
Они сразу же закрыли дверь на задвижку; у Кристиана трепетало сердце, Инженю была охвачена отчаянием, которое усиливалось тревогой за судьбу отца.
Вдруг на лестничной площадке раздались быстрые шаги и послышался громкий, торопливый голос.
— Инженю! — кричал Ретиф. — Инженю, ты дома?
— Отец! Отец мой! — ответила из комнаты девушка, наполовину обрадованная, наполовину испуганная.
— Открой же! — потребовал Ретиф.
— Что делать? — шепнула она Кристиану.
— Открывайте! — ответил он. И Кристиан сам открыл дверь.
Ретиф, плача от радости, бросился в объятия дочери.
— Так значит, мы оба спаслись? — воскликнул он.
— Да, отец мой, да! Как вам удалось уцелеть?
— Сбитый с ног, растоптанный, я, к счастью, не попал под выстрелы… Потом я повсюду искал тебя, звал тебя… О, что я претерпел в этих поисках! Что пережил, не видя освещенного окна! Но, слава Богу, ты дома! Скажи, как ты спаслась?
— Меня вынес из толпы великодушный незнакомец, привел сюда…
— Но почему ты не зажгла лампу? Эта темнота меня пугает!
— О добрый отец… — снова поцеловала Ретифа дочь. Она надеялась, что Кристиан, воспользовавшись этой минутой, спрячется; но, вопреки ее ожиданиям, тот выступил вперед, и Ретиф, глядя через плечо дочери, увидел молодого человека, который кланялся ему.
— А это кто? — спросил Ретиф. — Здравствуйте, сударь… Как вы сюда попали?
Инженю что-то пролепетала в ответ.
— Сударь, — сказал Кристиан, подходя к старику, — вы вправе удивиться, увидев меня в комнате мадемуазель…
— В темноте! — прибавил Ретиф.
Эти слова обрушились на девушку, потупившую головку.
— Если только, сударь, — продолжал отец, — вы не являетесь спасителем Инженю… В этом случае, как вы понимаете, я склонен лишь благодарить вас.
Ретиф вспомнил написанные им эпизоды из «Совращенной поселянки»: он величественно исполнял роль благородного отца.
Молодой человек ничуть не смутился; пока Инженю, дрожа от волнения, зажигала свечу, он продолжал:
— Я вошел сюда, сударь, несколько минут назад, ради того чтобы признаться мадемуазель в своей любви.
— Но, помилуйте, — воскликнул слегка озадаченный Ретиф, — значит, вы знакомы с Инженю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Они вышли на угол набережной Морфондю.
На Новом мосту собралась большая толпа: все зеваки, держась на расстоянии от костра, на котором жгли чучело, хором вторили пению смутьянов, танцующих на площади Дофина.
Нечто завораживающее было в этом зрелище: масса лиц, озаренных отблесками яркого пламени! Люди, высунувшиеся изо всех окон! Блеск множества горящих свечей! Тени, пляшущие на стенах домов, залитых красноватым светом!
Ретиф, любитель живописного, не смог сдержать радостного возгласа. Инженю чувствовала, что ее довольно сильно теснят со всех сторон, и ей было очень трудно удерживать свою накидку и подол платья — одним словом, девушку слишком отвлекала толпа, не дававшая ей покоя, чтобы уделить зрелищу все то внимание, какое оно заслуживало.
Ретиф, осведомившись у одного из стоявших рядом о причине, заставившей собраться здесь столько людей, наряду со всеми рукоплескал торжеству экономических и реформаторских идей, которые благодаря сожжению этого чучела озарят своим сиянием Францию.
Но в ту минуту, когда он неистово хлопал в ладоши, делая замечания, достойные его философии, напротив него в толпе произошла какая-то большая перестановка, отбросив на группу людей, среди которых находился и Ретиф, самых остервенелых из тех, кто сжигал г-на де Бриена.
Это случилось потому, что над головами толпы появились шапки конных солдат городской стражи и гривы лошадей: двигаясь резвым шагом, они трясли всадников.
— Стража! Стража! — закричали тысячи перепуганных голосов.
— Подумаешь, стража! — отвечали им хвастуны, привыкшие с детских лет презирать эту службу, охраняющую общественное спокойствие.
Но часть зрителей упрямо оставалась на месте, несмотря на усилия самых робких, пытавшихся бежать.
Во главе стражи шел или, точнее, ехал верхом ее командир шевалье Дюбуа, бесстрашный, но вместе с тем терпеливый солдат, один из тех замечательных образчиков жандармских офицеров, мягких, но, подобно своим лошадям, сохраняющих непоколебимую твердость посреди парижских беспорядков.
Однако в тот вечер шевалье Дюбуа получил строгие приказы и не хотел допустить, чтобы публично сжигали чучела архиепископа и хранителя печатей под носом у бронзового Генриха IV, который, наверное, посмеивался над этим в бороду.
Поэтому он быстро собрал небольшой отряд конных стражников и прибыл на место мятежа в самый разгар волнений.
В его отряд входило около ста пятидесяти солдат; он приказал им пробиться в центр площади Дофина, к еще пылающему костру, служившему мятежникам прикрытием.
Сначала появление Дюбуа было встречено выкриками, скорее насмешливыми, чем оскорбительными.
Он подъехал к смутьянам и приказал им разойтись.
Они ответили громким хохотом и свистом.
Дюбуа прибавил, что, если они будут оказывать сопротивление, он атакует их.
В ответ на угрозы мятежники стали бросать камни и размахивать палками.
Повернувшись к солдатам, Дюбуа тотчас скомандовал им идти вперед, но не стрелять.
Всадники пустили коней рысью; потом, освободив небольшое пространство — из-за возникшей паники толпа несколько поредела, — они перешли на галоп, и зеваки, сбивая друг друга с ног, бросились врассыпную.
В парижских бунтах на самом деле неизменно участвуют две отличающиеся друг от друга фигуры: мятежник, выходящий на первый план, чтобы затевать беспорядки, и зевака, за чьей спиной мятежник прячется, когда дело завязалось.
Однако в ту эпоху смутьяны играли по-крупному, за хорошие деньги: они провоцировали беспорядки, они же и сопротивлялись властям. Из глубокой убежденности или добросовестности они действовали самостоятельно или за счет тех, кто им платил, но все-таки действовали.
Атака кавалеристов рассеяла зевак — на площади остались лишь мятежники. Из любопытных Ретиф и Инженю пытались бежать первыми, но их разлучила основная часть испуганных людей, и Ретиф попал в страшный хаос ног и рук, париков и шляп, которые искали своих хозяев (вернее, хозяева искали их).
Оставшись одна, Инженю вскрикивала от ужаса всякий раз, когда ее толкало это безудержное, безумное животное, взбрыкивающее от страха и именуемое разбегающейся в панике толпой.
Измученная, скованная в движениях, помятая, Инженю тоже упала бы, если бы на ее крики внезапно не бросился молодой человек; сбив с ног несколько человек, он пробился к ней и, обхватив за талию, потащил за собой с такой силой, на которую, казалось, не был способен.
— Скорее, мадемуазель, скорее! — повторял он.
— Что вам угодно, сударь?
— Как что, мадемуазель?! Избавить вас от затруднений.
— Где мой отец?
— Не о вашем отце речь! Ведь вас могут растоптать, даже убить!
— О Боже!
— Воспользуйтесь образовавшимся просветом.
— А мой отец?
— Пошли, скорее! Стража сейчас начнет стрелять, а пули слепы… Идемте, мадемуазель, идемте!
Инженю больше не противилась, слыша яростные крики теснимых мятежников и ругань всадников, в темноте избиваемых палками. Вдруг раздался выстрел: выпущенная из пистолета пуля попала в плечо командира стражи Дюбуа.
Выйдя из себя, он приказал своим кавалеристам открыть огонь.
Солдаты исполнили приказ.
Началась стрельба, и после первого же залпа на мостовой можно было насчитать десять — двенадцать трупов.
Тем временем Инженю — девушку быстро тянул за собой незнакомый спаситель — направлялась в сторону квартала, где она жила, беспрестанно повторяя:
— Мой отец! Где мой отец?
— Ваш отец, мадемуазель, вероятно, уже вернулся домой в надежде найти там вас… Где он живет? Где вы живете?
— На улице Бернардинцев, близ Телячьей площади.
— Прекрасно, ведите меня туда, — предложил молодой человек.
— Боже мой, сударь, я плохо знаю Париж, — ответила Инженю. — Я никогда не выхожу одна, к тому же сейчас очень волнуюсь! О отец, бедный мой отец! Только бы с ним ничего не случилось!
— Друг мой, — обернулся незнакомец к человеку, который, казалось, шел той же дорогой, — покажите мне, пожалуйста, улицу Бернардинцев.
Вместо ответа, человек поклонился и скорее с видом проводника, нежели простого прохожего, оказывающего услугу, пошел впереди, исполняя просьбу.
Так они прошли три или четыре сотни шагов.
— Ой, мы уже пришли! — воскликнула Инженю. — Мы на нашей улице!
— Чудесно! Теперь, мадемуазель, когда вы уже не так взволнованы, вы ведь узнаете свой дом, не правда ли?
— Да, сударь, конечно.
И Инженю, все сильнее дрожавшая от страха по мере приближения к дому, ускорила шаг.
Наконец они подошли к двери дома Ретифа; он стоял в темном углублении этой мрачной и пустынной улицы, освещаемой лишь красным фонарем, который печально раскачивался на сильном ветру.
И только здесь Инженю посмела посмотреть на того, кто ее спас.
Это был молодой мужчина с благородным лицом и изящной фигурой; его несколько помятый костюм — правда, гораздо меньше, чем дух аристократизма, исходивший от его прически, белья, наконец, от всего его облика, — выдавал в нем дворянина. .
Пока Инженю, с робостью глядя на него, рассыпалась в благодарностях, молодой человек любовался ее красотой и признавался в этом девушке своими дерзкими взглядами.
Инженю отняла свою руку от руки незнакомца.
— Разве вы не предложите мне ненадолго зайти к вам хотя бы для того, чтобы я уверился, что вы в полной безопасности? — спросил он Инженю с той бесцеремонной интонацией, что в те времена была свойственна дворянскому сословию, привыкшему ни в чем не встречать отказа.
— Сударь, моего отца нет дома, — возразила Инженю, — и я не смею без его разрешения пригласить вас.
— Но как тогда вы попадете в дом?
— У меня свой ключ… ключ от прохода к дому.
— А! Чудесно… Вы красивы, дитя мое!
— Ах, сударь! — со вздохом, выдававшим весь ее страх,: ответила Инженю.
— Что-с вами?
— Сударь, я умираю от волнения за судьбу отца.
— Понятно! Вы хотели бы, чтобы я поскорее ушел?
— Ах, сударь, если бы вы могли спасти моего отца так же, как спасли меня!
— Она прелестна! Но как зовут вашего отца?
— Он писатель, зовут его Ретиф де ла Бретон,
— Автор «Ножки Фаншетты» и «Совращенной поселянки»! Значит, вы его дочь! А вас как зовут?
— Инженю.
— Инженю?
— Да, сударь.
— Прелестно! Вы во всем достойны вашего имени!
И незнакомец поклонился, отступив на шаг назад, чтобы еще раз получше рассмотреть девушку, по ошибке принявшую этот жест за знак уважения.
— Я иду домой, сударь, — сказала после этого Инженю. — Но назовите, пожалуйста, ваше имя, чтобы я знала, кому мы обязаны столь многим!
— Мадемуазель, буду ли я иметь честь снова увидеть вас? — спросил молодой человек.
— Боже мой!
— Что с вами?
— Там, в тени, прячется человек, он шел за нами, а теперь ждет.
— А! Но он же так любезно служил нам провожатым.
— Но чего он хочет? Ведь мы уже пришли. Берегитесь, сударь, наша улица совсем безлюдная!
— О мадемуазель, не беспокойтесь. Этот человек…
— Кто?
— Ну, это мой человек…
Инженю вздрогнула, взглянув на этот неподвижно застывший призрак. Она взяла ключ и, поклонившись своему спасителю, приготовилась войти к себе, но незнакомец ее задержал.
— Мне пришла в голову одна мысль, милое мое дитя, — сказал он.
— Какая же, сударь?
— Ваше нетерпение совсем неестественно: так быстро не покидают человека, оказавшего вам услугу, если не ждут другого.
— Ох, сударь! Как вы можете такое подумать? — воскликнула Инженю, сначала покраснев, потом побледнев.
— Случаются и более необыкновенные вещи… Почему бы такой красивой девушке, как вы, не иметь любовника?
Инженю, смутившись от стыда, но больше испугавшись, чем устыдившись, резко открыла калитку и проскользнула в проход к дому.
Молодой человек тщетно пытался последовать за ней, настолько быстро и ловко она от него убежала.
Дверь захлопнулась, и в замке дважды повернулся ключ.
— Угорь! — вскричал незнакомец. — Настоящий угорь! Он повернулся к человеку, что стоял у сточной канавы и ждал.
— Оже, ты хорошо разглядел эту девушку? — спросил он. — Ты запомнил ее адрес? Знаешь имя ее отца? Заруби себе на носу: эта девушка должна быть моей!
— Вы получите ее, ваша светлость! — почтительно ответил тот, к кому были обращены эти слова. — Но я позволю заметить вашему королевскому высочеству, что сейчас в Париже неспокойно, что вовсю стреляли на площади Дофина и еще стреляют на Гревской площади. Пули слепы, как только что ваша светлость изволили напомнить этой девчушке.
— Тогда пошли, но твердо запомни адрес.
— Это уже сделано, ваша светлость, сделано!
— Как ты думаешь, ждет она любовника, а?
— Об этом я буду иметь честь сообщить вашей светлости завтра.
XXIII. КРИСТИАН
Инженю тем скорее рвалась домой, что боялась одного, надеясь на другое: боялась она молодого человека на улице, а надеялась встретить в доме другого молодого человека.
Вот почему она желала вернуться так рано; вот почему она озиралась по сторонам на каждом перекрестке, пока Ретиф впустую расточал ей свою самую безупречную мораль, излагаемую в довольно изящных выражениях, чтобы произвести впечатление; вот почему Инженю, вместо того чтобы сердечнее, как, наверно, ей следовало бы отнестись к самоотверженности незнакомца, на площади Дофина вырвавшего ее из толпы, лишь поблагодарила его так, что только пробудила в нем подозрения.
Великая добродетель девушек похожа на чистоту озер, отражающих небо; их прозрачность объясняется ясностью небосвода.
Поэтому тот человек, кого Оже называл «ваша светлость», высказал, кажется, небезосновательное суждение.
В самом деле, когда Инженю вошла в дом и поднялась на третий этаж, она нашла на лестничной площадке другого молодого человека: он сидел, обхватив руками голову, а узнав ее шаги, встал.
— Это вы, мадемуазель Инженю? — спросил он девушку.
— Да, я, господин Кристиан.
— Я ждал вас с таким нетерпением! А ваш отец идет наверх? Или, как обычно, берет свечу у соседа-бакалейщика?
— Мой отец не вернулся и, быть может, не вернется никогда…
— Почему вы говорите мне об этом таким грустным тоном, мадемуазель?
— Значит, вы не знаете, что в городе дерутся?
— Дерутся?! Где?
— На Новом мосту дозор стражников сражается с горожанами.
— Разве это возможно?
— Они стреляют из ружей, убивают всех подряд… Я чуть не погибла, а мой несчастный отец, наверно, убит.
— Не плачьте! Не плачьте! Еще есть надежда.
— Ах, нет! Иначе он вернулся бы.
— Надейтесь, говорю я вам… Вы же вернулись.
— Меня спасли! А он…
— Кто вас спас?
— Мужчина, молодой человек… Ах, господин Кристиан, мой отец не вернется!
— Не угодно ли вам, чтобы я отправился его искать?
— Я очень хотела бы… Но…
— Я рассчитывал на это мгновение, чтобы сказать вам одно слово, одно-единственное! Я знаю, где вы ужинали, я видел, как вы вышли с вашим отцом, когда у ворот стояли рабочие господина Ревельона; я поспешил вперед, чтобы прийти первым и ждать вас на лестнице.
— Но, господин Кристиан…
— Ах, как вы задержались! С каким волнением я ждал вас! Как часто я открывал и закрывал дверь той маленькой комнаты, которую снял в доме, чтобы иметь право входить в него с ключом, общим для всех жильцов! Ах, мадемуазель Инженю, вот уже шесть недель, как я вижу вас каждый день, и вот уже третий день я говорю с вами украдкой: так больше я не могу, вы должны сказать, что вы думаете обо мне.
— Господин Кристиан, я думаю, что вы очень добрый молодой человек и слишком ко мне снисходительны.
— И это все?
— Но эта снятая вами комната, где вы не живете, этот костюм, который вы обычно не носите, та поспешность, с какой вы спрашиваете меня о том, что женщинам может внушить только привычка…
— Привычка?..
— И, наконец, господин Кристиан, вы ясно разбираетесь в своем сердце, а я своего сердца не понимаю.
— Мадемуазель, мне кажется, что вы можете себя скомпрометировать, если соседи увидят, как мы беседуем на лестничной площадке.
— Тогда, господин Кристиан, давайте простимся.
— Как! Вы даже не предложите мне посидеть с вами в вашей комнате, поговорить с вами?.. Неужели, мадемуазель, вы совсем меня не любите?
— Почему, господин Кристиан, вы решили, что я должна вас любить?
— О, я считал вас более нежной: ваши глаза говорили совсем иное, нежели ваши уста.
— Сверху идут… Уходите, уходите скорее!
— Это очень любопытная старуха, у которой я снимаю комнату… Если она увидит нас…
— О Боже, — прошептала Инженю, — уходите!
— Вот и на нижнем этаже открылась дверь. Как быть?
— Они подумают дурное, но я ничего дурного не делаю! — с огорчением воскликнула Инженю.
— Скорее, заходите к себе, скорее! Старуха спускается, а сосед снизу поднимается.
Испугавшись, Инженю открыла квартиру, и в дверь следом за девушкой вбежал Кристиан.
Они сразу же закрыли дверь на задвижку; у Кристиана трепетало сердце, Инженю была охвачена отчаянием, которое усиливалось тревогой за судьбу отца.
Вдруг на лестничной площадке раздались быстрые шаги и послышался громкий, торопливый голос.
— Инженю! — кричал Ретиф. — Инженю, ты дома?
— Отец! Отец мой! — ответила из комнаты девушка, наполовину обрадованная, наполовину испуганная.
— Открой же! — потребовал Ретиф.
— Что делать? — шепнула она Кристиану.
— Открывайте! — ответил он. И Кристиан сам открыл дверь.
Ретиф, плача от радости, бросился в объятия дочери.
— Так значит, мы оба спаслись? — воскликнул он.
— Да, отец мой, да! Как вам удалось уцелеть?
— Сбитый с ног, растоптанный, я, к счастью, не попал под выстрелы… Потом я повсюду искал тебя, звал тебя… О, что я претерпел в этих поисках! Что пережил, не видя освещенного окна! Но, слава Богу, ты дома! Скажи, как ты спаслась?
— Меня вынес из толпы великодушный незнакомец, привел сюда…
— Но почему ты не зажгла лампу? Эта темнота меня пугает!
— О добрый отец… — снова поцеловала Ретифа дочь. Она надеялась, что Кристиан, воспользовавшись этой минутой, спрячется; но, вопреки ее ожиданиям, тот выступил вперед, и Ретиф, глядя через плечо дочери, увидел молодого человека, который кланялся ему.
— А это кто? — спросил Ретиф. — Здравствуйте, сударь… Как вы сюда попали?
Инженю что-то пролепетала в ответ.
— Сударь, — сказал Кристиан, подходя к старику, — вы вправе удивиться, увидев меня в комнате мадемуазель…
— В темноте! — прибавил Ретиф.
Эти слова обрушились на девушку, потупившую головку.
— Если только, сударь, — продолжал отец, — вы не являетесь спасителем Инженю… В этом случае, как вы понимаете, я склонен лишь благодарить вас.
Ретиф вспомнил написанные им эпизоды из «Совращенной поселянки»: он величественно исполнял роль благородного отца.
Молодой человек ничуть не смутился; пока Инженю, дрожа от волнения, зажигала свечу, он продолжал:
— Я вошел сюда, сударь, несколько минут назад, ради того чтобы признаться мадемуазель в своей любви.
— Но, помилуйте, — воскликнул слегка озадаченный Ретиф, — значит, вы знакомы с Инженю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84