Он действительно мог найти пистолет этой ночью. «Господи! — воскликнул про себя Худолей. — Да мне и в самом деле не придется наказывать это простодушное существо».— В котором часу? — в голосе Худолея начали появляться нотки заинтересованности и доверия. Михалыч ощутил это тут же, мгновенно — еще до того, как сам Худолей осознал, что верит бомжу.— Да чуть ли не в полночь... Может, ближе к часу. Тут из окон частенько кое-что выпадает... Вот виски выпало этой же ночью, — Михалыч показал на бутылку.— Как выпало?— Люди здесь живут нервные, но состоятельные. Ссорятся, друг в друга бросают что попало!— И бутылка не разбилась?— В грязь упала. Чего ей сделается? Отмыл, протер, и вот хорошего человека угостить могу.— Спасибо, — сказал Худолей и невольно потянулся к бутылке. Но, спохватившись, отдернул руку, виновато посмотрел на Михалыча: дескать, прости великодушно, сам за собой не уследил.— Наливай-наливай! — радушно проговорил тот. — Для того она и стоит здесь! Бог даст еще чего-нибудь из окна выпадет на радость сирым и убогим!Худолей чувствовал в себе силы отказаться от виски, он вполне мог совладать с собой и пренебречь угощением. Но опыт, большой жизненный и хмельной опыт подсказывал ему, что без глотка виски разговор иссякнет, а поддержать его надо, не все еще он выспросил у гостеприимного бомжа. А начало уже между ними возникать какое-то препятствие — стена из недоверчивости и различия в занятиях. Опять же и допрос он учинил своему собутыльнику, заставил пистолет выложить на стол, опять же дал понять, что может ему напакостить, испортить жизнь, навредить... Дал понять. Но тот великодушно простил его. Уж не ради ли еще одного совместного тоста.— Ты хозяин, вот и наливай, — добродушно сказал Худолей, подведя под этим своим решением базу ответственную и даже нравственную.— Тоже верно, — охотно согласился Михалыч и щедро плеснул виски в оба стакана. Больше, чем по глотку, явно больше, и Худолей отметил это с ощутимым потеплением в душе — пришло вдруг понимание, что все идет хорошо, как надо, даже лучше, чем можно было ожидать.— Будем живы! — сказал Худолей, поднимая свой стакан, от которого уже не несло запахом машинного масла.— Неплохо бы, — обронил бомж, опрокидывая в себя виски. — Оно бы неплохо, — повторил он, внезапно сделавшись печальным и усталым.— Откуда синяк? — спросил Худолей.— А! — Михалыч махнул рукой. — Хозяин врезал.— За что?— Я как-то в дом просочился. Не знал, что он на месте... Давно ничего из окон не выбрасывали. Кушать захотелось. Может, думаю, чего перехвачу. Только по лестнице стал подниматься, а тут он...— Кто? — уточнил Худолей, вспомнив, что он все-таки при исполнении следственных обязанностей.— Объячев. И врезал. Поддатый был, ни фига не соображал.— Часто поддает?— Он просто постоянно поддатый. Когда больше, когда меньше. Такой человек. Это не хорошо и не плохо. Бог ему судья. — Михалыч присел к столу, поставил на него локти, подпер щеки ладонями.— Обиделся на него?— Упаси боже! Как можно... Он кормилец мой и поилец... Должен же я чем-то расплачиваться. Вот и расплатился.— Чем? — не понял Худолей.— Глазом, синяком... Как скажешь. Теперь вроде и не даром хлеб его ем, воду пью.— И зла не затаил?!— Что ты несешь? — удивился Михалыч. — Ты чего-то не понимаешь... Какое может быть зло? Из-за чего? В жестоком мире живешь, я вижу, а?— Да как сказать, — растерялся Худолей от этой непоколебимой философии. — А он знал, что ты здесь?— А как же, конечно, знал. Сам слышал, как он у Кати спрашивал: бомжа, говорит, кормили? Заботился.— Какая же ему от тебя польза?— Может, и никакой... Держат же люди при себе собак, кошек, попугаев, хомяков... Какая от них польза? Для души держал, как того же хомяка. Или приберегал для чего-то — и об этом мне мысли приходили в голову. А может, и проще все... Какой-никакой, а я все-таки сторож, ночью всегда участок обойду — и внутри, и за забором... Тут ведь все тащат, ну вот просто все! Лопату оставишь ненароком — наутро нету. Моток проволоки, кирпич, трубу, стойку бетонную... Тащат. И правильно делают.— Кто тащит? Эти владельцы дворцов?— Нет... За леском деревня... А для местных любая труба, кирпич, доска — как подарок к празднику.— А пистолет тебе зачем?— Низачем, — беззаботно ответил Михалыч. Не настораживали его вопросы Худолея, нисколько не беспокоили. Шла ли речь об украденной лопате или о пистолете под фуфайкой. — Вещь хорошая, надо в порядок привести. Утром спросят — я верну. Чистый, смазанный, хоть сейчас в работу.— Какую работу? — насторожился Худолей.— А какая ни придется, — бомж махнул рукой.— Глушитель был при нем?— А что это?— Трубка такая, на ствол навинчивается.— Эта, что ли? — Михалыч резво поднялся и из-под той же фуфайки на лежанке вынул протертый, смазанный, чистый глушитель.— У тебя о нем никто не спрашивал?— Нет, не спрашивали. Рано еще, проснутся — начнут искать. А я и скажу — вот он. Опять мне кое-чего перепадет, опять недельку продержусь, все ближе к теплу. У нас так, — Михалыч подошел к кушетке, присел на нее, пригорюнился, поставив локти на колени. — У нас так, — повторил чуть слышно.— Значит, в дом, если понадобится, ты можешь войти?— Ага, — кивнул бомж. — Могу. Но это уж если совсем изголодаюсь... Опять же, когда хозяин отсутствует. А войти могу... И через башню, и через гараж, и со стороны сада... Там этих входов-выходов понаделано — ходи не хочу.— Ты знаешь, что хозяин убит?— Объячев, что ли? — спросил Михалыч без удивления.— Он самый.— Надо же...— Так ты знал об этом?— Ага, знал.— От кого?— Машины ночью понаехали, я в сторонке стоял, разговоры слышал... Когда ты вошел, я как раз за упокой души пригубил.— Не жалко?— Хозяина, что ли? — переспросил Михалыч и, поднявшись, снова налил и себе, и Худолею. Но пить не торопился, смотрел в окно, и лицо его, освещенное холодным светом утра, казалось каким-то особенно печальным, безнадежность была в нем, может быть, безутешность. — А чего жалеть... Убили — значит, так и надо. Меня вот сейчас кто надумает убивать... Ни слова поперек не скажу, — бомж едва ли не впервые за все время в упор, твердо и ясно посмотрел Худолею в глаза. — Не жалко мне себя будет. Ничуть. — Михалыч взял свой стакан и, не чокаясь, выпил. — За упокой души.— За упокой так за упокой, — промямлил Худолей озадаченно. Последние слова бомжа ошеломили его своей простотой и какой-то потусторонней убедительностью.— Спасибо, конечно, что ты выпил со мной, но я ведь знаю... Если придется брать меня... Ни на секунду не задумаешься, а?— На секунду задумаюсь, — твердо сказал Худолей.— Подозреваешь? — напрямую спросил бомж.— Нет, — Худолей покачал головой. — Не подозреваю. Но вопросы задать обязан.— Все правильно, — кивнул бомж одобрительно. — Кто-то должен и жизнь двигать.— Кто мог убить Объячева? — спросил Худолей.— А кто угодно. Все они люди с пониманием о себе, с гордостью. Стремления у них.— И к чему же они стремятся?— К достатку.— А ты не стремишься?— Нет, — Михалыч покачал головой, как бы прислушиваясь к собственным словам, и повторил тверже и отчетливее: — Нет, не стремлюсь. Нет никаких сил. Живу, как ветка какая, трава, тварь земная или водяная... Холодно стало — замерз, солнышко пригрело — ожил.— А пистолет-то... Почистил.— Ага, — кивнул Михалыч. — Почистил. Бутылку вот нашел, тоже почистил. Неплохая бутылка оказалась, да? — он усмехнулся.— И мужчина мог убить, и женщина? И жена? И любовница?— Стремления у них.— К достатку?— Гордость опять же... И это... Не согласны они, как все в жизни устроилось. Каждому хочется чуть бы подправить... Отсюда все и идет.— Что идет?— Я же говорю... Бутылки из окон, пистолет вот выпал...— Из пистолета убит Объячев. Выстрела никто не слышал. Значит, и глушитель был в деле.— Не управиться им с домом без хозяина. Продавать придется, — задумчиво проговорил Михалыч.Смерть Объячева его, похоже, нисколько не тронула, и мысли его как-то все время уходили чуть в сторону, чуть не по тому направлению, к которому подталкивал его Худолей.— Да, дом неподъемный.— Устал я, — сказал Михалыч и направился к своему лежаку. — Прилягу. Если чего... Заходи, я здесь. Больше мне быть негде.Худолей вынул из рукоятки пистолета обойму, осмотрел ее — все патроны были на месте. Не хватало одного — того, которому положено быть в стволе.— Патроны тоже протирал?— Нет, они чистые.— Из обоймы вынимал?— Я не знаю, как это делается. Сверху протер, внутрь не заглядывал.— Это хорошо, — кивнул Худолей. Он подумал, что на патронах, промасленных и протертых, наверняка должны остаться отпечатки пальцев того, кто возился с пистолетом, кто вынимал обойму, освобождал ее от патронов, снова заряжал... — Покажи хоть, где именно нашел пистолет, — обернулся он к Михалычу. — Под какими окнами?— А вот прямо с моей стороны. Я шел по дорожке, все окна были темные, тут вроде спальни у них... Из какого окна вылетел этот гостинец — не заметил. Он в лужу упал, а лужа ледком затянута... По этой пробоине во льду я его и нашел. Сунул руку в глиняную жижу — нащупал. Вынул — пистолет. Думаю, утром искать начнут, а тут я с чистеньким да смазанным. То-то будет весело, то-то хорошо... И покормят, и из этого хозблока не прогонят. Глядишь — и до тепла протяну.Сунув пистолет и глушитель в карманы куртки, Худолей направился к двери. Уже открыв ее, уже перешагнув порог, он неожиданно обернулся. И столкнулся с настороженным взглядом бомжа — тот даже голову приподнял над своей фуфайкой, чтобы видеть, как уходит, все-таки уходит его настырный гость. Худолей подмигнул ему заговорщицки: дескать, уж мы-то с тобой знаем, что в этой жизни главное, а чем можно пренебречь.И вышел.Шагая подтаявшей дорожкой к дому, он прокручивал разговор с бомжем и все время возвращался к его последнему взгляду, которым тот проводил гостя. Что-то в этом взгляде было не так, что-то настораживало истонченную службой и жизнью душу эксперта.Подходя к дому, подзадержавшись перед дверью, он хотел было оглянуться и вдруг понял — этого делать нельзя. Ему вслед наверняка смотрит хмельной Михалыч. И, осознав это, Худолей понял, наконец, в чем дело, в чем причина его беспокойства — настороженный взгляд бомжа никак не вязался с тем его обликом, каким он предстал в своей ночлежке. Там был опустившийся, усталый, безразличный ко всему бомж. А уходя, Худолей столкнулся с цепким взглядом человека, который может постоять за себя, который еще на что-то надеется в жизни, у которого есть, есть еще кое-какие стремления.Худолей вошел в дом, плотно закрыл за собой дверь, поднялся на второй этаж и тут же подошел к окну, которое выходило в сторону ночлежки.И увидел то, что и ожидал увидеть, — бомж осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из своего убежища и, торопясь, прямо по лужам побежал к дому. Но не к той двери, в которую вошел Худолей, нет — он обогнул дом и устремился к гаражу. * * * Пока Худолей для пользы дела и собственной услады пьянствовал с бомжем, в доме произошли некоторые события. Вдвинули в машину вместе с носилками и увезли в город труп Объячева. Никто из жильцов не вышел проводить его, но, как заметил Пафнутьев, едва ли не все наблюдали из окон — каждый из своего: ни у одного окна он не заметил двух фигур. Только телохранитель Вохмянин постоял на пороге и, убедившись, что справятся без него, ушел в дом.Через полчаса позвонил Шаланда и сказал, что заключение о вскрытии будет к вечеру. Андрей обошел все выходы из дома и опечатал их, оставив лишь главный вход, а сам расположился поблизости — проследить за тем, чтобы никто не уехал без распоряжения Пафнутьева.Беглый осмотр дома, или лучше сказать — поверхностный обыск, ничего не дал. Ни в одной комнате не было найдено ничего, что хоть как-то прояснило бы ночное убийство.Худолея больше всего интересовало — к кому с такой поспешностью рванулся Михалыч. Он затаился на лестнице, ожидая, когда тот появится в доме, но упустил бомжа. Тот, похоже, знал расположение комнат, коридоров и лестниц куда лучше, чем могло показаться. Похоже, не зря он получил в глаз от Объячева — шастал он по дому наверняка чаще, нежели признавался в этом. Когда, истомившись в своей засаде, Худолей вышел из-под лестницы и подошел к окну, то увидел лишь, как Михалыч входит в свое убежище.К кому он прибегал?Кого и о чем хотел предупредить?А ведь предупредил же — у него не хватило терпения подождать всего несколько минут, пока Худолей войдет в дом, он тут же побежал за ним. Пистолет — вот в чем дело. Скорее всего он сообщил кому-то, что пистолет изъят. Или же поспешил убрать какие-то следы, унести какую-то улику.— Ну, ты даешь, старик, — озадаченно пробормотал Худолей. — С тобой, я смотрю, не забалуешь... На кого же ты работаешь, в таком случае? И не ты ли хлопнул любимого хозяина? А что, вполне возможно. Пока все ужинали и выясняли отношения, пробрался незамеченным в дом, разулся у входа, чтобы не наследить жидкой грязью, сделал свое черное дело и вернулся к себе, прихватив по дороге бутылку виски... Очень даже может быть, — продолжал бормотать Худолей. — Хотя поверить в это трудно.Пафнутьева он нашел в каминном зале — тот беседовал со странным человеком какого-то нервно-возбужденного вида. Тощий бледный тип с седой щетиной и в мятом пиджаке, в котором он, похоже, и спал эту ночь, поминутно вскакивал, обегал вокруг стола, за которым сидел Пафнутьев, присаживался, заламывал пальцы, так что слышался живой треск рвущихся сухожилий, и снова садился. Пафнутьев наблюдал за ним молча, сосредоточенно, с едва заметной скукой. Он даже не поворачивал головы вслед за нервным и смотрел на него, лишь когда тот пересекал линию его взгляда.— А вот и наш эксперт, — громко, внятно произнес Пафнутьев, увидев входящего Худолея, произнес с единственной целью — остановить носящегося кругами человека. — Прошу садиться, — опять громко и раздельно произнес Пафнутьев. — Есть вопросы, есть, надеюсь, ответы. Надо и то, и другое произнести вслух, чтобы не было у нас ни вопросов, ни ответов.— Это как? — не понял нервный.— Шутка, — ответил Худолей. — Начальство шутит.— В этом доме? В этот момент? В-в-в... Когда я в таком состоянии? Шутка?!— Если дело не допускает шуток, значит, это несерьезное дело, — Пафнутьев говорил все с той же размеренностью, чтобы нервный осознал необычность слов, которые он произнес.Тип замер на секунду, подумал, но, видимо, у него не хватило сил и терпения понять сказанное, и он снова устремился вокруг стола. Худолей перехватил его на одном из виражей. Уцепившись за руку, подтащил нервного к стулу и усадил, положив его руки ладонями вниз на стол. Когда тот попытался было снова вскочить, Худолей вынул из кармана куртки пистолет и со стуком положил на стол.— Ваше оружие?— Что? — отшатнулся нервный.— Объячев, хозяин дома, был убит из этого пистолета. А вот и глушитель, — Худолей был суров, неулыбчив, но Пафнутьев уловил, уловил все-таки в самых уголках худолеевских глаз шалые искорки. — Сейчас он находится в морге. На вскрытии, — замогильным голосом продолжал Худолей. — И когда вскрытие закончится, мы будем знать все.— О боже! — прошептал нервный и отшатнулся на спинку стула. Теперь он не смог бы бегать вокруг стола, даже если бы позволили, даже если бы помогли подняться со стула.— Это Вьюев, Олег Игоревич Вьюев, — пояснил Пафнутьев. — Давний друг, хороший знакомый Объячева. Они вместе начинали, прошли через трудности становления и сохранили добрые отношения, привязанность друг к другу. Он гостил у Объячева. И теперь переживает, потому что оказался здесь в ту самую ночь, когда его друг и соратник был убит.— Объячев — мой друг? — простонал Вьюев, горестно раскачиваясь из стороны в сторону. — Он обобрал меня, как... как... — Вьюев развел руки в стороны не в силах подобрать слово, которое бы отразило его чувства.— Хорошо обобрал?— Начисто! — как от боли, вскрикнул Вьюев.— Что вы можете сказать по этому поводу? — Пафнутьев указал на пистолет и глушитель, которые все еще лежали на столе.— Впервые вижу, — тот с легкой брезгливостью отодвинул от себя оружие. — Никогда не пользовался.— И мысли такой не было? — уточнил Пафнутьев.— Мысли? — удивился вопросу Вьюев. — Мысли были.— Что же останавливало?— Здравый смысл.— И немного робости?— Разумеется. А как же... Робость входит в понятие здравого смысла. Робость, опасливость, страх. — Вьюев немного успокоился, выглядел увереннее, на вопросы отвечал убежденно, будто речь шла о вещах, которые он хорошо обдумал и пришел к твердым решениям.Пафнутьев смотрел на сидящего перед ним человека и понимал, ясно понимал — это не слабак. А его нервное и бестолковое кружение вокруг стола — всего лишь минутная слабость, которая бывает и у самых сильных людей. Знал Пафнутьев и другой закон — слабаки редко плачут, гораздо чаще слезы катятся у людей сильных, способных на поступки решительные, отчаянные, безоглядные. Сильные не просто плачут, они рыдают, но не надо им напоминать об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27