– Я не обязан вам это говорить, но он погиб, – глаза визави остались невозмутимы. – Он даже не долетел до воды, потому что выпал из машины и насадил голову на металлический штырь, торчащий из сваи. Вы огорчены?
– Немного… – Я отрывисто сглотнула.
Молодой человек поднялся, оправив брюки. В заключение его бездушный, сухой взгляд сконцентрировался на моей переносице.
– А вы знаете, что ни в вещах, ни… на теле вашего Бориса Батьковича Сизикова, кроме паспорта на имя Сумина Сергея Егоровича и автомобильных прав на то же имя, не обнаружилось никаких документов, указывающих на род его деятельности. Странно, не правда ли? Скажите прямо, он работает в органах?
– Не знаю, – пробормотала я. – Мне он представился независимым… коммерсантом, страдающим переизбытком личного времени.
– Логично, – кивнул чинуша. – Хотя и не совсем. Ну да ладно. Мы с вами еще поговорим.
Он направился к двери.
– Где я? – вырвалось у меня.
Он не услышал или сделал вид.
– Отпустите меня, я не сделала вам плохого… – взмолилась я.
Дверь, услышав мысленный «Сезам…», отворилась. Я думала, он обернется. Но он не обернулся. Он вышел в дверь и громко кашлянул. Истерика захлебнулась. Я почувствовала болезненную слабость.
Истины где-то рядом не было.
Вошел охранник, забрал аксессуары допроса и молча удалился. Слабость прогрессировала. Возникло ощущение, что надо мной кто-то намеренно измывается посредством телепатии. Тяжело переставляя ватные ноги, я дотащилась до кровати, свернулась калачиком. Тошнило. В голове плыли круги… Я легла на спину, расслабилась. Взирающий со стены солдат с автоматом лукаво подмигнул: мол, давай, подруга, отвлечемся… Ничего не понимаю. У меня было такое состояние, словно я объелась бледных поганок. Но я не ела! Мой желудок был пуст, как головы наших правителей. Ему и так хорошо. Он неприхотлив. Ведь правда же, Диночка, ты вовсе не голодна?..
Когда я вновь проснулась, спина охранника уже удалялась. Дверь лязгнула. На полу остался сверток в целлофановой обертке. Рядом – алюминиевый поднос с ложкой, чашкой и двумя тарелками, закрытыми кружочками из рифленой фольги. Разродились, кормильцы… Нет, правда, я нисколько не голодна. Разве так, из чисто любопытства… Чем кормят в этой «тишине»? Я сползла с кровати, подобралась к подносу. Сняла кружочки. От супа несло неплохими пряностями. От котлеты – котлетой. От чашки – дешевым бразильским кофе.
Я отпила глоток. Терпимо. Остыло, правда. А что в свертке? Я поставила чашку, развернула целлофан. Из куска грубоватой плотнофактуристой ткани беже-бурого окраса получилось просторное одеяние, похожее на футболку. Какое-то длинное, несуразное. Возможно, до колен, если надену на себя этот мешок.
А если не надену?
Я снова заплакала. Как не заплакать? Мне же больно, мне безысходно, мне до того паршиво на душе, что нет ни желания, ни сил анализировать причины и следствия моего стремительного погружения в ад.
На левой стороне «футболки» на уровне груди висела бирочка. Несмываемой краской на белом фоне отчетливо выделялся номер. «109-А». Занавес, сестрица?
Туманов П.И.
Невыносимо болела спина – от восьмичасовой езды в междугородных автобусах, голова – от духоты, желудок – от сухомятки. Память – от кривляний соседки, которой он на «пару дней» спихнул Жорку. Уши – от надрывного воя грудничка, расположившегося с мамашей по соседству. На коротких остановках самым первым выбегал из автобуса, чтобы размяться. Бродил по буеракам, наслаждаясь пыльными ландшафтами. Да еще Светка – подруга – нагадила капитально. В позу встала, чудачка. Такого невежества Туманов не ожидал. «Знаем мы этих племянников. Проходили, – заявила она с нескрываемым сарказмом. – В аналитическом отделе она у вас работает, племяшка твоя. Юлечкой зовут. И не ври мне, Туманов…» Пока он размышлял, есть ли повод к столь кошмарному обвинению, а если есть, то как он его проворонил и почему кассирша из «Пятерочки» знает больше, чем внештатный гэбэшный информатор, Светка хлопнула дверью, то есть ушла по-английски. Окончательно испортила настроение. С чем он и отбыл, твердо убежденный, что жениться будет только в следующей жизни, когда станет глупым, безнадежным баобабом.
Оперуполномоченный в захудалом райцентре Октябрьском, когда-то «хорошо посидевший» с командированным Губским, честно старался помочь:
– Служил, говоришь, в этой части?.. Да там уж лет шесть, как солдат убрали. Теперь – точка не то ФАПСИ, не то ФСБ…
– Да вроде переименовали ФАПСИ, – неуверенно заметил Туманов.
– А по мне один хрен, – отмахивался опер. – Я газеты третий год не читаю – достали. И тебе, парень, не советую. Жизни нужно верить, а не газетам. А по жизни получается, что солдатиков турнули, а милитаристский уклон на точке оставили. Охрана там теперь серьезная, усиленная, заборов новых навтыкали. Вертолеты периодически шастают… Мы туда не суемся, сам понимаешь. Ну, иногда охранники ихние шалят по Карадыму – бабы там, самогон – разбираемся с их начальством, если оно, начальство, соизволит… Но, в общем, тихо, без происшествий. Племяш, говоришь? Лезть туда корками вертеть… не-е, не смеши… пошлют тебя с твоими корками, – опер задумчиво пожевал обветренными губами. – Слушай, есть у меня один знакомый, пасеку под Карадымом держит. Мед у него уж больно хороший – закупщики сметают подчистую… На базу вроде часть сдает. Поговори с ним, скучно старику.
Пока добрался, семь потов сошло. Всех собак облаял. И двести рубликов – долой. Пасека стояла на краю поселка, у опушки. Хозяин – Николай Фомич – смотрелся, конечно, картинно – высоченный дед, седая борода до пояса, цепкие серые глаза и камуфляж в качестве повседневной одежды. Гостю в принципе обрадовался:
– С Константинычем говорил? Как он там, мафия не заела?
– Да какая там мафия… – махнул Туманов. – Мафия в городе…
Фомич хитро покачал указательным пальцем:
– Не скажи, милый, здесь хочь худая, да граница недалече. Жадеит, травушка-муравушка идет, в прошлом месяце, помнится, двух монголов с мешком сырца отловили… Просил помочь? Чем сможем. Хотя чем? – Пчеловод озадаченно почесал бороду. – Ладно, погоди, пчелу обихожу, там и мясо подойдет.
И вельможно удалился. Туманов осмотрелся. Изба срублена из лиственницы. Четыре комнаты, кухня. Куда столько? Мебель городская (чего стоило везти? Впрочем, за мед и настойку на парашюте сбросят). Убрано, опрятно, но женской руки не чувствуется. В красном углу – киот, но иконки типовые, ширпотребовские (было у Туманова дело по «клюквенникам», нахватался). Телевизор бормочет потихоньку. Афроэнтэвэшница докучает вопросами тучному певцу. Реклама: «Я хочу рассказать вам о фруктовом «Дироле», все такое.
Минут через пятнадцать нарисовался Николай Фомич, держа в одной руке миску меда с сотами, в другой – квадратную бутыль, как бы не с литр.
– Водовка городская, сам на меду настаиваю, – улыбнулся сквозь седые заросли дед. – Сейчас сковороду принесу, косуля тут намедни попалась невезучая. Заодно и о деле потрещим. Ты не сиди, помоги лучше…
Аппетитно хрустели маринованными грибками (с прошлого года, но как сохранились!).
Осторожно подведя старика к теме, Туманов подивился быстроте, с коей тот отреагировал.
– Есть такая шарашка, – ухмыляясь, бухтел дед. – Но на базу тебя вряд ли пустят. Че-то шибко научное там. И шибко секретное – вот. Хоть и не старые времена, а военные тайны и при нынешних дармоедах остались. Верно говорю?
– Вас-то пускают? – спросил Туманов, заедая ароматную водку косулиным бедром.
– Куда там, – отмахнулся дед стаканом. – Мне и не надо. Сами приезжают – за медом… Завтра четверг? Во-во, с утра и накатят. Выпьют заодно и к Маньке-самолетчице на околицу сбегают – у них на базе с развлечениями туго. Полдня потом просидят, пробалакают, знаю я их… и ты с ними. Может, уломаешь. Скажу, родственник мой из города. Пойдет?
– Пойдет. Спасибо, Николай Фомич, – балакать Туманов умел, пить – тоже. – Рано у них встает охрана, не знаете?
– Рано, парень, часикам к восьми подгонят лодочку… Пей давай, и рассказывай – я тут мало кого вижу, все закупщики угрюмые, да покупатель какой из проезжих заглянет – но они на минуточку, от них проку, как от моего козла безмолочного…
Туманов травил ментовские байки, дед поддакивал и удивлялся, водка на меду шла хорошо. Настолько хорошо, что запросто глотавший всякую дрянь Туманов, когда и полбутылки не усидели, начал проваливаться в теплый омут, как-то не страшно затягивающий… И чего это я раскемарился? – со смешинкой уловил он последнюю драгоценную мысль. Или сбойчик? Как у Шубина?..
Дурноты от опьянения, по-латински говоря, grapula (прочитал в одном ученом журнале) – он сегодня не чуял. Обнаруживал – с постыдным запозданием – очень странные вещи: что Фомич почти не пьет, что рука, не ведая стыдливости, произвольно тянется к бутыли, а скамейка под задницей превращается в расслабляющую перину на лебяжьем пуху. А глаза у старика вдруг становятся холодными, пронзительными, расчетливыми… Чем закончилась беседа, он уже не помнил. Дальнейшие события происходили в густом, клеистом тумане.
Старик не самым деликатным образом поднимал его с пола, куда-то волок. По-видимому, на чердак. Заунывно скрипела лестница, бились ноги о ступени, но воспринималось это, к удивлению, умиротворенно. Хорошая водовка у старика, без «grapul'ы»… Старик привязывал его руки к чему-то холодному, стальному. Поскрипывали ржавые пружины. Туманов погружался в бесцветную, дрожащую муть… Очнулся ночью, и что-то, видно, провернулось в сознании – начал яростно вырываться. Приподнял ножки кровати и… поставил со стуком обратно. Через пару минут заскрипели ступени, раздалось протяжное кряхтение: пчеловод не спал, поднимался. Голубоватое пламя осветило обросшие мохом стропила, символическое оконце в восточной стене. Напрягся, стиснув зубы. Намотал его Фомич не слабо, со знанием: конопаченная веревка больно грызла запястья, не думая слабеть. Слабел сам Туманов.
– Да что же ты, касатик, нервничаешь… – беззлобно бормотал старик, пристраивая свечу на ближайшую поверхность.
Седое мочало неприятно заволокло лицо – старик нагнулся. Пахнуло вонючей махрой. Он открыл было рот, чтобы плюнуть в старика матюгом, хотя и вряд ли сподобился бы – слабость его гнобила и в горле стояла баррикада, – но старик опередил. Стальная воронка раздвинула зубы, и теплая жидкость потекла в горло. Туманов замотал головой – тщетно, лиходей держал его мертвой хваткой, приспособив для удобства колено.
– Ну што ж ты так дрожишь-то, касатик… – ласково приговаривал Фомич и усиливал нажим. Еще немного, и Туманов захлебнулся бы алкоголем. Пришлось глотать обжигающую терпкую жижу, льющуюся в горло непрерывным потоком.
Бесчувствие здорово напоминало смерть. Грохот кирзачей не привнес ясности. Солнце светило Туманову в глаза. Он принимал этот свет за тусклую лампочку. Матерились мужики, стаскивая его по лестнице, волокли по двору. Чахоточно кашлял лодочный мотор, допотопный «Вихрь», он лежал на дне плоскодонки, заваленный мешковиной. Потихоньку пробуждался – благодаря главным образом вони. Бот кренился на поворотах. Хлюпала ржавая вода, насыщенная рыбье чешуей. К завершению лодочной прогулки узрел две небритые рожи. Под хмельком, угрюмые, ряженные в защитное, вооружены новенькими «калашами». Первая рожа рулила, вторая, «тикая» вмятиной на левой скуле, подавала немудреные советы по управлению транспортным средством. «Да неужто не уделаю я двоих?» – лениво подумал Туманов, планируя победоносный «маваши». Но сказалась в наличии и третья рожа – блаженствовала на носу, не теряя бдительности. Отоварила его прикладом, когда узрела, что мыслит он недоброе. Трое дружно заржали:
– С пробуждением, фраерок…
Желание вторично качнуть права не появлялось. Но отчасти удар поспособствовал сбросу хмари. Он помнил рыжую косу, до блеска отмытую водой, утлые мостки в спокойной бухте, обросшие водорослями опоры, скрипучий горбыль причала. «Уазик», в который его грузили, – со смешным подобием передвижного ментовского обезьянника. Дорога, петляющая мимо причудливых известковых колоссов… Голова еще не оправилась от отравленного алкоголя, но неоспоримую истину опер усвоил: везут в родную часть. Повторно Родине служить. Горбатый мост над бурными водами Черноярки, череда ухабов, контрольный пост с вооруженными пыльными рылами, еще один пост. Мелькнул забор, которого не было много лет назад, другой – с выпуклыми пятиконечными звездами (этот был), вышка, украшенная часовым. Тупик, в который привезли, ни о чем конкретном не сообщал – кусок «метростроевского» забора и пышные елочки вкруговую. Небо – сверху, бетонка – под колесами. «Рви без спроса, мент, – мелькнуло обреченно. – Промедление сыграет против тебя. Только фактор внезапности. Бросайся на того, кто откроет обезьянник. Бей его в бубен, завладей автоматом, положи всех троих, завладей колесами, выбивай к чертям ворота!..» К сожалению, проблемы со здоровьем не содействовали приливу бешенства. Распахнул дверцы незнакомый тип – его не было в «уазике». Широкий мужик с добродушной физией и носом-картошкой.
– Привет, – подмигнул заговорщицки, сбивая с панталыка.
Приклад опередил Туманова на мгновение. Понял этот змей, что имеет дело с достойным противником. Ударил на упреждение, когда Туманов уже бросался. Грудина взорвалась. Он заорал от тупой боли и уже не чувствовал, как двое подскочивших выдернули его из машины и куда-то поволокли…
Очнулся в комнате с уныло-ободранными стенами, с минимальным освещением и с банальной деревянной дверью, подпираемой розовощеким малым. Узкое окно («а из нашего окна сетка против мух видна»). Кулуарный закуток бывшего солдатского клуба. Старшина Любимов в комнате, подобной этой, объяснялся в любви смазливой супруге замполита части. Успешно объяснялся. Раза четыре. Вся часть за него болела.
Он сидел на стуле, с вывернутыми за спинкой руками. Запястья стягивали наручники. Явилась мысль, почему-то музыкальная, на известный минорный мотив: «…И положить не сможешь ты / трех человек из автомата…»
Грустно это.
– Взгрустнулось, товарищ? – прочитал его мысли участливый субъект с картофельным носом. Восседал товарищ напротив, на изящном трехколесном табурете, небрежно так раскачиваясь. За спиной у субъекта торчал румяный страж двери (особой жизнерадостностью не лучился, а щеки, похоже, спалил попутно с носом, уснув на солнце). Дополнительных лиц, насколько можно было судить, в «одноходке» не было.
– Грустненько, да, – хрипловато согласился Туманов.
– Это нормально, – рассмеялся добродушный. – Лишь бы не скучно.
Заскучать не дадут, – уныло определил Туманов. Что и подтвердила физиономия добродушного, мгновенно поменявшая цвет. Улыбочка померкла, и глаза обрели неподвижность. Он смотрел на пленника хищно, как ядерная боеголовка, и пытался, видимо, составить впечатление. А затем потребить. По золотому охотничьему правилу: все добытое должно быть съедено…
– Туманов Павел Игоревич, – вкрадчиво сообщил «охотник». – Это имя вам о чем-нибудь говорит?
– Скорее да, чем нет, – вынужденно признался Туманов. – А зачем вы это спрашиваете? Мой паспорт составлен на языке, отличном от русского?
Визави сузил зрачки.
– Место работы?
– Безработный, – охотно отозвался пленник. – Не повезло, знаете. Но обязательно устроюсь – при первой же возможности. У вас местечка нет на пригляде?
– Есть, – сканируя глазами его честное лицо, процедил собеседник. – Но это работа для души, не за деньги… Между прочим, хочу вас огорчить, Павел Игоревич, вы никогда не станете мормоном.
– Почему? – расстроился Туманов.
– Мормонам запрещается пить и врать. А вы, товарищ старший лейтенант, преуспели на обоих поприщах. Нехорошо. Фи.
– Нехорошо, – пристыженно согласился Туманов. – Фи.
Он тоже мог огорчить добродушного собеседника. Например, известием о том, что тот никогда не станет отцом. По крайней мере, отцом новоявленного ребенка. Ведь у него, Туманова, как у любой порядочной белки мужского рода, за обшлагом рукава имеется крохотная булавка (помимо булавки там имеется миниатюрная пилка для ногтей и запечатанное лезвие, однако в данный момент нас интересует именно булавка). А фокус с открыванием наручников – его любимое занятие тоскливыми зимними вечерами. Причем доведенное до безупречности. (Отличное, между прочим, садомазо: за чтением Кафки отмыкать на себе собственноручно надетые браслеты.) И самое меньшее через минуту уважаемый собеседник перестанет быть потенциальным отцом, поскольку наручники уже наполовину разомкнуты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34