Да, подвиг. Ведь труппе приходилось работать в труднейших условиях. Самыми неудобными «сценическими площадками» считались школы. А их как раз и предлагали Павловой в тех городах, где театров вообще не существовало. Классные комнаты превращались в уборные артистов, гримироваться садились за ученические парты при скудном освещении, переодевались, невольно мешая друг другу. К тому же классы находились так далеко от «сцены», что артисты не могли следить за происходящим на ней, случалось, и опаздывали с выходами или появлялись раньше времени.
В Новой Каролине труппе предоставили нечто похожее на театральное помещение. Но уборные там без дверей, краны водопровода испорчены, грязь невероятная повсюду. На первый раз примирились со всеми неудобствами. Но, попав в этот городок три года спустя и застав все в прежнем виде, несмотря на обещание при заключении договора, что все будет в порядке, Павлова заявила, что танцевать здесь своей труппе не позволит. Зрителям пришлось ждать очень долго, пока шли переговоры Павловой с устроителями спектаклей. Она наконец согласилась дать концерт, но изменила программу.
В воспоминаниях Алджеранова «Годы, проведенные с Павловой» автор приводит множество ярких эпизодов, воссоздающих картину жизни павловской труппы в самых разных уголках мира. Он пишет и о том внимании, с которым нередко городские власти относились к выступлениям труппы русской танцовщицы. Афиши представляли Павлову как «сенсацию всего цивилизованного мира».
Объехав со своей труппой полмира, Павлова готовилась к турне по восточным странам: начать предполагала в 1921 году с Японии и Китая и кончить в Индии и Египте.
…В Японии стояла ужасная жара. Даже сидя на полу, ожидая своего выступления, артисты обливались потом, хотя рабочий день наступал рано утром.
Занятия и репетиции проходили на сцене императорского театра. Репетировались два балета: «Пробуждение Флоры» и «Зачарованное озеро». В час дня раздавались звуки барабана, и сцену заполняли японские рабочие. Она готовили сценическую площадку для дневного драматического спектакля Театра Кабуки, с которым русской труппе в этот приезд пришлось выступать поочередно.
Представление Театра Кабуки продолжалось пять-шесть часов, что по нормам японцев считалось коротким. Павловцы переходили в репетиционный зал, покрытый соломенными татами и подушками для сидения. Сцена в середине зала возвышалась настолько, что Павлова и балетмейстер могли замечать даже малейшие ошибки танцовщиков.
В артистических уборных татов и подушек не было, стояли стулья и столики. Актеры Театра Кабуки заходили смотреть, как гримируются балетные артисты. Анна Павловна просила их показать свое искусство грима, которое много сложнее европейского. Знакомясь, они все называли себя Ичикава. Девушки Павловой переглядывались недоуменно. А разгадка оказалась простой: все кабукианцы принадлежали к одной и той же актерской семье и гордились единым именем.
Павлова попросила разрешения посмотреть, как японские парикмахеры изготовляют женские парики для актеров, игравших по японскому обычаю женские роли. Парики эти сооружались на металлической основе, они плотно охватывали голову и заканчивались пышной прической без единой шпильки.
Японские зрители в театрах не аплодируют. Не привыкшие к отсутствию аплодисментов, Павлова и ее артисты так и не поняли бы, как относятся японцы к их балетным представлениям, не попадись на глаза отзывы газет.
Заметим, труппа Павловой была первой, показавшей в Японии настоящий европейский балет.
Эта далекая Страна восходящего солнца осталась в памяти Анны Павловны и всех ее коллег страною цветов и белоснежных вишен. Когда Алджи показал Павловой купленную на память о стране маленькую чашечку, расписанную синими тростинками на желтом фоне, она полюбовалась ею и задумчиво, как будто подводя итоги всему виденному и узнанному здесь, сказала тихо:
— Знаете, Алджи, в этой стране нет ничего, что можно было бы выбросить!
Павлову давно притягивала Индия. Наконец настала очередь гастролей в эту загадочную страну. Труппа выступала в Бомбее, Калькутте, Дели успешно. Павловой хотелось посмотреть индийское старинное танцевальное искусство. Она умоляла индусов показать ей мистические, обрядовые национальные танцы. В том, что в этой огромной чудесной стране они сохранились, балерина не сомневалась. Но индийские друзья ей неизменно отвечали, что священных храмовых танцев уже нет. «Катхакали», «Катхак», «Бхарата Натья», «Манипури» так и остались неизвестны Павловой.
Особое отношение у Анны Павловны было к Рабиндранату Тагору, ей импонировали его поэзия, философское восприятие жизни. И она написала ему письмо, будучи в Калькутте, и просила подсказать сюжет для балета из индусской жизни. Тагор ответил ей, прислав одну из своих поэм, которая, как он считал, могла бы дать Павловой пищу для раздумий. Он приглашал русскую балерину к себе в гости, надеясь более подробно обсудить вопрос о сюжете при встрече. Павлова сожалела, что не смогла воспользоваться любезностью человека, почитаемого всей страной. Для индусов он был национальным гением. Тагор жил далеко от Калькутты, там же была и его школа. А гастрольные обязательства влекли балерину и ее труппу в города, расположенные в стороне от дома Тагора.
Индия, ее красота и необычность так захватили Анну Павлову, что она создала балет на индийский сюжет.
Павлова старалась анализировать, понять, почему сегодня танцевалось легче, вдохновенней, чем вчера. И поэтому всегда была готова ответить на вопрос друзей, журналистов или своих учениц, что получилось в танце отлично, а что только хорошо.
Когда она чувствовала себя достаточно сильной и способной сделать любое па, Павлова безотчетно отдавалась творческому импульсу. Пройдя отличную школу и в училище, и на сцене, балерина могла позволить себе отдаваться вдохновению, не думая уже о технике. «Вдохновенно», «по-новому», «неповторимо» — эти слова всегда мелькали в газетах и журнальных статьях, посвященных выступлениям Анны Павловой. А вот что она писала сама о себе: «В разных странах за границей говорили, что в моих танцах было что-то „новое“. Но все, что я сделала в этой области, было убеждением и стремлением подчинить физические элементы танца психологической концепции. На танец я всегда пыталась накинуть воздушное покрывало поэзии, очарование которой заслоняло бы механический элемент. Часто случается, что, танцуя, я импровизирую, особенно если данный танец меня увлекает и вдохновляет. С палитры хореографии я беру ту краску, которая в тот момент больше всего подходит к моему настроению. Я всегда стараюсь даже ничтожнейшей мелочи придать наибольший эффект. Вот этим-то путем я и создаю впечатление, быть может, полной новизны. Насколько я сама могу судить, в этом заключается главный „секрет“ моего искусства».
Но были самые особые танцы, в которых балерина за две-три минуты на сцене «проживала», кажется, целую жизнь. Так было с «Умирающим лебедем», «Бабочкой», «Вальсом-Каприс».
Павлова понимала, что человеку постоянно нужно что-то, что давало бы душе отдых, новый заряд бодрости. И она несла людям вдохновение.
XV. Последние встречи
Преследовать безостановочно одну и ту же цель — в этом тайна успеха.
А. Павлова
Молодая индуска Комалата Баннерджи, пианистка и композитор, давала в столице Британии концерты индийской музыки. Уже первая встреча Павловой с Баннерджи оказалась для обеих приятной, и вскоре они увлеклись идеей показать лондонцам танец «Индусская свадьба», К этой работе Комалата привлекла тогда еще никому не известного Удай Шанкара — танцора, учившегося в королевском Колледже искусств. Он не только помог поставить «Индусскую свадьбу», но и предложил еще танец на сюжет «Радха и Кришна». Он же стал партнером Павловой в этом колоритном танце, воспроизводившем индийскую любовную идиллию.
В сентябре 1923 года труппа Павловой показала на сцене театра Ковент-Гарден балет «Восточные впечатления». Анна Павловна работала над ним с истинным вдохновением. Дандре изо всех сил старался поддержать увлечения балерины и широко рекламировал новый спектакль. Зрители принимали его доброжелательно, но без энтузиазма. Слабее других восточных сюжетов выглядели «Фрески Анджанты». И неудивительно. Иван Николаевич Хлюстин, старый опытный хореограф, шел в балете от стереотипных на классического танца. Взятая им для балета музыка Черепнина, естественно, и не располагала ни к каким новшествам, не передавала колорита индийской музыки.
Павлова и сама видела, что «Восточные впечатления» получились менее интересными, чем ей хотелось бы. Балерина нервничала и, чтобы заглушить нараставшую в душе неудовлетворенность, торопилась с поездкой в Америку. Может быть, надеясь, что американской публике экзотика будет ближе, понятнее. Впрочем, внутренняя тревога росла и оттого, что Павлова давно не была на родине, встречалась с русскими друзьями случайно, на пароходе или в отеле, давно не танцевала целый русский балет…
Турне по Америке с коротким перерывом в 1925 году для отдыха оказалось последним посещением Соединенных Штатов Анной Павловой. Сезон 1926 года ознаменовался постановкой «Жизели» в Чикагском театре. Можно думать, что Павлова обратилась к своей коронной роли, желая возвратить себе уверенность и радость танца после скромного успеха «Восточных впечатлений» в Лондоне. Если так, то она могла еще раз убедиться, что ни возраст, ни усталость не умалили ее гениального дарования.
В середине октября 1924 года Дандре, остававшийся в Лондоне, сообщил Павловой, что долгожданное свидание матери с дочерью разрешено. Любовь Федоровна спрашивает: «Когда Нюрочка будет дома?»
Одно это детское, давно уже никем не произносившееся имя мгновенно перестроило все планы, намерения и чувства Анны Павловны. Она поспешила на «Мавританию» — гигантский скороходный пароход, который как раз отправлялся в Лондон из Нового Света. Когда мы куда-либо торопимся, то всегда кажется, что время движется чрезвычайно медленно. Вот так и это путешествие показалось Анне Павловне испытанием на выносливость. Пять дней и в особенности ночей ее одолевали воспоминания. Они воссоздали всю ее жизнь с такой полнотой и красочностью, что, встретившись наконец — а в разлуке прошло более десяти лет, — мать и дочь заговорили так, как будто виделись накануне.
Любовь Федоровна приехала из Советской России.
На сцене бывшего Мариинского театра по-прежнему давали балеты «Дон-Кихот», «Лебединое озеро», «Раймонду». Новым был зритель, к удивлению некоторых старых театральных деятелей, умеющий радоваться, глядя на веселую, задорную испанку Китри, и сострадать любящей Одетте. В спектаклях этих танцевали артисты, которые хорошо помнили на петербургской сцене Раймонду и Жизель Павловой. Но были и молодые — Елена Люком, Елизавета Гердт, Алексей Ермолаев, лишь слышавшие от своих педагогов, товарищей по сцене о неподражаемом танце великой балерины. Новый зритель ждал новых спектаклей, в которых звучала бы героическая тема, отвечающая духу времени. И артисты были уже близки к осуществлению современных спектаклей. Много работал в этой области старый знакомый Анны Павловой — Федор Васильевич Лопухов. Да, на родине русской балерины шла грандиозная перестройка культурной жизни страны.
Анна Павловна просила Любовь Федоровну погостить в Айви-Хаузе подольше, но та замахала руками.
— Что ты, что ты! — всполошилась она. — Да зачем мне тут долго жить? Там у меня и квартира и знакомые. Случись здесь что, тебе и приехать будет некуда.
Любовь Федоровна ходила по Айви-Хаузу и все удивлялась:
— Какой пруд в саду с белыми лебедями! А фазан-то, фазан во дворе, все заглядывает в окна! Если увидит кого-нибудь в комнате, стучит клювом — не то здоровается, не то напоминает, что пора кормить птиц.
Анна Павловна показывала свое хозяйство, мать повторяла:
— Красота-то какая, Нюрочка! Красота какая у тебя!
— Так оставайся и живи с нами!
— Нет уж, Нюрочка, не уговаривай. Я тут чужая. На Родине и скромный достаток кажется счастьем.
Она хотела знать название всякой вещи, каждого цветка и, когда Анна Павловна ей отвечала, просила повторить трудное слово несколько раз или лучше написать на записочке.
— Да зачем тебе, мамочка?
— А как же? Стану рассказывать дома, а как называется — не знаю. И не поверят, что сама видела.
Так, с полным карманом записочек и с целым чемоданом подарков уехала она домой, в Россию, рассказывать о необыкновенной и трудной жизни Нюрочки в Лондоне. Когда очутилась снова в России, Любовь Федоровна вздохнула свободно. Счастьем было для нее повидать дочь. Но не меньшей радостью оказалось теперь ходить по улицам родного города, где все говорят на понятном, русском языке, где соседи хотя и живут в тесноте, но всегда готовы прийти на помощь, посочувствовать в беде; радушно приглашают в гости и выкладывают на стол все, что есть в доме съестного. Нет, русское гостеприимство не выдумка, с этим чувством русский человек будто рождается.
Свидание с матерью приободрило Анну Павловну. Ей было радостно сознавать, что есть у нее заветный уголок на земном шаре, любимый и близкий сердцу, помнят ее в Мариинском театре, будут счастливы видеть прежнюю Аннушку старые друзья — Лопухов, Тихомиров, Вазем…
Новый, 1925 год встречали в Нью-Йорке. В день праздника, как обычно, было два спектакля. И Павлова, и артисты ее труппы изрядно устали. Но у праздника есть и сюрпризы, и один из них — многочисленные письма.
Среди новогодней почты Анна Павловна заметила знакомый почерк, это письмо вскрыла первым. Оно от Михаила Фокина. Павлова обрадовалась поздравительной открытке. Значит, недоразумение между ними забыто. Она хорошо помнила горькое чувство от письма Фокина, полученного в мае 1924 года.
«Многоуважаемая Анна Павловна! — холодно писал Фокин другу юности. — …Придя теперь на Ваш спектакль, я был поражен, во-первых, описанием в программе того, как возникла „Шопениана“. Ни слова о создателе этого особого, бессюжетного классического балета. Ни слова о том, кто боролся за благородную линию тальониевского балета, за длинные тюники и танцы, очищенные от акробатизма. Ни слова о Фокине. На программе Вашей сказано о содружестве трех русских художников — Глазунова, Павловой и балетмейстера… Хлюстина.
Когда поднялся занавес, под музыку Шопена, при лунном свете, на пальцах плавали Сильфиды… ну, вижу: взяла не только название балета, взяла всю прелесть идеи. Всюду влияние моей «Шопенианы»…
…Смотрю в афишу и вижу, что мой вальс сочинен г. Хлюстиным!
Зачем это Вам понадобилось, Анна Павловна? Всю Вашу артистическую жизнь Вы не переставали исполнять мои сочинения. Начало Вашей карьеры было связано с моею деятельностью. Разве все это нисколько не обязывает Вашу совесть, и Вы чувствуете себя свободной поступать так с моим творчеством?
Я буду очень благодарен, если Вы объясните мне Вашу точку зрения по этому вопросу. Искренне уважающий Вас М. Фокин».
Несколько раз с болью перечитала это письмо Анна Павловна. Вдруг ярко вспомнились дни юности, долгие творческие споры, самое первое исполнение фокинского вальса… Теперь он руководит своей студией в Нью-Йорке. Давно они не виделись и даже не писали друг другу. Отчего же так случается, что, казалось бы, самая бескорыстная и святая дружба юности отходит на второй план?! Второпях живя, годами не вспоминаешь о людях, с которыми пережил самые светлые минуты жизни?! Второпях же, без умысла, иногда обижаешь их…
«Дорогой Михаил Михайлович! — отвечала она вскоре Фокину с прежней ласковостью. — Мне очень больно было, что Вы могли предположить хотя бы на минуту, что я могу сделать по отношению Вас что-нибудь недоброжелательное. Я никогда ничего не проявляла к Вам, кроме самого глубокого уважения, и Ваш талант служил для меня предметом почти благоговейного почитания. Да это ведь так естественно. Все начало моей карьеры связано с началом Вашего творчества. Во всех частях света, где мне пришлось бывать, Ваше имя было первым на моих устах, и иметь его на моих афишах было всегда для меня честью.
Вы совершенно правы указать на то, что Ваше имя должно было быть упомянуто при исполнении Вашего вальса. Но упущение это было сделано не с какой-нибудь целью, а просто, надо сознаться, по недоразумению, так как каждый раз, когда я исполняла Ваш вальс отдельным номером, Ваша фамилия, как его автора, всегда упоминалась.
«Шопениана» была поставлена в 1912 году И.Н. Хлюcтиным для «Grand Opera», а затем он поставил и для моего американского турне в 1913 году. Первоначально Вашего вальса там не было, затем я как-то вставила его в этот балет. Так оно и осталось. Но Ваше имя не было упомянуто.
Еще раз извиняюсь, если я Вас невольно огорчила, но я думаю, что Вы поверите искренности моего объяснения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36