Третий повернул обратно. Истребитель преследовал его. Он не стрелял, но, по — видимому, готовился ударить самолет противника по хвосту. И тут фашист открыл огонь. «Ястребок» начал падать. Потом он выровнялся, пошел на снижение в направлении деревни и скрылся за лесом. Прибежавшие туда колхозницы увидели, что самолет совершил посадку, не выпуская шасси, на крохотной лесной полянке. Летчик был мертв. Они немедленно сообщили о случившемся в Ленинград. Вскоре выяснилось, что фамилия погибшего летчика — Алиев. Гусейна и его самолет привезли на аэродром вечером. Но было еще светло, и все сразу обратили внимание на развороченный капот мотора и разбитые цилиндры двигателя. Друзья бережно сняли Гусейна с машины и положили на носилки. Открыв кабину, мы увидели разбитую приборную доску, залитые кровью осколки стекол на полу. Через некоторое время врач сообщил нам, что грудь Гусейна поразили тридцать осколков вражеского снаряда.
…И тридцать, не забудем, тридцать
Осколков вражеских в груди.
Но сердце продолжает биться
И отдает приказ: «Дойти!»
Дойти! Пусть легкие пробиты,
И в баках пусто, сдал мотор.
Но гибели наперекор
Шел на посадку истребитель,
Со смертью продолжая спор,
Все сознавая, не вслепую,
В вершинах сосен и берез…
И на прогалину лесную
Пришел, не выпустив колес.
Так наш флотский поэт Всеволод Азаров рассказал в стихах о последних минутах жизни Алиева.
Вот он лежит, наш Гусейн. Лежит на носилках, в окровавленном, иссеченном осколками кителе. Гусейн, Гусейн! Смертельно раненный, ты еще пытался спасти своего раненого друга — самолет. Откуда взялись у тебя силы, чтобы посадить истребитель так нежно и аккуратно? чем подумал ты в свою последнюю минуту? Может, вспомнил маму, твою добрую маму, Кюбру Алек — пер кызы, которая так любила тебя? Она не дожила до этого черного дня и не поплачет у твоей могилы. А может, ты вспомнил о родном Баку, об аэроклубе, о своей наставнице — первой летчице Азербайджана Мамедбековой Лейле — ханум, что дала тебе путевку в небо? Или о девушке, недавно приславшей тебе из Баку письмо? Мы хотели знать хотя бы, как зовут твою любимую. Но ты был так застенчив, что не сказал даже этого, а потом вдруг предложил нам прочитать письмо самим. Мы разглядывали непонятные нам строки (никто из нас не знал азербайджанского языка), а ты смеялся, беспечно радуясь тому, что шутка твоя удалась…
Никто никогда не узнает, Гусейн, что испытал ты, что прочувствовал, о чем подумал в ту последнюю для тебя минуту. Ясно одно, что трудной была она, эта минута. Врачи не понимают, как мог сраженный насмерть человек управлять самолетом, лететь, а потом совершить посадку. Оказывается, мог. Таким он был, этот удивительный человек, Гусейн Алиев. Не исполнив до конца своего долга, он не мог позволить себе даже умереть.
Когда наши товарищи приехали на место посадки, Гусейн сидел в кабине истребителя. Казалось, окликни его, и он сейчас же обернется и на красивом мужественном лице его сверкнет дружелюбная улыбка. В левой руке он держал отбитую осколком рукоятку сектора газа, правой крепко сжимал ручку управления самолетом, ноги, как всегда, стояли на педалях. Было такое впечатление, будто Гусейн прицеливается в невидимого врага.
Совершив посадку, он все еще летел на своем истребителе. Но теперь уже летел в бессмертие.
…Горда гора полетом соколиным,
А Родина — своим бесстрашным сыном!
Это заключительные строки замечательной поэмы о Гусейне Алиеве, написанной азербайджанским поэтом Мамедом Рагимом. Родина высоко оценила подвиг Гусейна, посмертно наградив его высшей правительственной наградой — орденом Ленина.
Алиева хоронил весь наш гарнизон. В скорбном молчании стояли летчики, техники, ближайшие друзья Гусейна, когда прогремел ружейный салют. И вот уже насыпан могильный холмик между двумя печальными березками. Венки полевых цветов покрыли его. При тусклом свете мы еще раз вглядываемся в фотографию Гусейна на пирамидке, в дорогие сердцу черты. Тихо расходимся…
Несмотря на яростное сопротивление наших войск, фашистская армия упорно приближалась к Ленинграду. С западных аэродромов возвращались наши летчики. Из Клопиц вернулись Киров, Годунов, Тенюгин, из Купли — Сухов и Костылев. Чуть позже из — под Старой Руссы прибыли Халдеев и Багрянцев. Они принесли печальную весть: в тяжелом воздушном бою пал смертью храбрых Миша Федоров. Алиев и Федоров. Трудно было поверить, что среди нас уже нет и никогда больше не будет этих молодых, задорных, влюбленных в жизнь людей. И мы мстили за них фашистам. «За Гусейна! За Мишу!» — мысленно повторяли мы, обрушивая на колонны противника шквал огня. И снова летели в воздух обломки вражеской техники, и снова безжалостно косили фашистов наши пулеметы. Нервы гитлеровских вояк не выдерживали. Семь солдат во главе с офицером из числа окруженных в районе озера Самро войск, сдаваясь нашим пехотинцам в плен, так объясняли свое решение:
— Лучше сдаться, чем сойти с ума от этих адских машин.
Они имели в виду советские самолеты и наши реактивные снаряды. Что ж, неплохая оценка наших первых ратных дел. Но в ту пору только некоторые из германских солдат пытались трезво осмыслить собственное положение и обстановку на фронте. Тысячи и тысячи других были опьянены фашистской пропагандой и, подхлестываемые заклинаниями своего бесноватого фюрера, упрямо рвались к Москве и Ленинграду.
НА ТО ОНИ И ДРУЗЬЯ
Было еще светло, когда над аэродромом появился наш двухмоторный транспортный самолет ЛИ-2. К тому времени боевой день —
летчиков уже подошел к концу. Мы решили искупаться спустились к реке, Но только я вошел в воду как услышал крик:
— Лейтенанта Каберова к командиру!
Надевая на ходу комбинезон, бежал я к эскадрильской землянке. В это время два истребителя взревели моторами и, обдав меня пылью, прямо со стоянки пошли на взлет. Майор Новиков с явным нетерпением ожидал моего прихода.
— Видишь ЛИ-2 над аэродромом?
— Вижу, товарищ майор!
— Это самолет командующего. Приказано сопровождать его до Таллина. Взлетели Халдеев и Сухов. Ты пойдешь третьим. В Котлах дозаправка. Пулей в самолет — и в Котлы!
— Есть!
Я бросился к своей машине. Мой новый техник Грицаенко (Володю Дикова перевели в другую часть) уже запустил мотор. Моторист Алферов с ходу накинул на «меня парашют, помог пристегнуть нижние лямки. Секунда — и я в кабине, вторая — и, поднимая пыль, машина тронулась с места. В этот момент я услышал, что кто-то стучит по крылу, и остановился. Стучал Алферов. К самолету бежал командир.
— Баки, баки подвесные! Где они у вас? — донеслось до меня.
— Так ведь у нас «эресы» стоят, — стал объяснять техник, Быстро на мою машину! — сказал майор.
Техник командирского самолета Кирилл Евсеев немедленно запустил мотор. Я с ходу занял место в кабине на уложенном в сиденье парашюте, не привязываясь, дал газ и пошел на взлет. На разбеге непрогретый мотор чихнул, затем вдруг умолк, или, как говорят авиаторы, «обрезал», но тут же снова «забрал», взял полные обороты. Машина оторвалась от земли в самом конце аэродрома, едва не задев колесами за высокие кусты. У меня даже пот на лбу выступил. Впрочем, все обошлось благополучно. Я набрал высоту, развернулся над лесом и взял курс на Котлы.
Самолета ЛИ-2 и наших истребителей не было видно. Должно быть, командующий авиацией Балтийского флота генерал М. И. Самохин спешил и дорожил каждой минутой. В Котлах я приземлился, выскочил из кабины и сразу же побежал к самолету Халдеева. И он, и Сухов уже заправили свои машины. Заправился и ЛИ-2. Выруливавший для взлета Халдеев, увидя меня, остановился. Пересиливая гул моторов, он крикнул мне, каким маршрутом лететь и какую держать высоту.
Догнал я группу над Усть — Нарвой. Самолет командующего шел низко над водой, возле самого берега, истребители — чуть сзади, на высоте четырехсот метров. Я пристроился с правой стороны, показал знаками лейтенанту Халдееву (он был старшим группы), что у меня все в порядке, и стал вести наблюдение.
Со стороны Финляндии в море показались две еле заметные точки. Сначала я принял их за наши катера, прикрывающие подступы к островам. Но прошли считанные секунды, и точки укрупнились и явно приблизились. Не самолеты ли это? Непонятно только, почему они идут как бы по воде, хотя следа и не оставляют. Я выдвинулся слегка вперед и движением машины показал Халдееву на подозрительные точки. Он тоже стал беспокойно вглядываться в море, но, видимо, ничего не обнаружил.
Заходящее солнце мешает наблюдению. Но я уже присмотрелся и ясно различаю, что со стороны залива идут самолеты, и, конечно же, вражеские. Медлить нельзя ни секунды. Они могут увидеть самолет командующего, и тогда… Резким полупереворотом бросаюсь вниз и даю очередь из пулеметов. Истребители противника на огромной скорости делают «горку», и очередь проходит мимо. Неудача несколько обескураживает меня. Между тем «Мессершмитты — 109» (я вижу их впервые) пересекают береговую черту и исчезают в просветах облаков.
Мои друзья сбрасывают подвесные баки, быстро набирают высоту и скрываются за растекающимися вечерними облаками. Я спешу за ними. Но что это? Где рычаг сброса баков? Рука нащупывает лишь кронштейн с осью да навернутую на ее конец гайку. Рычага нет. Он снят* Хочется кричать от возмущения. Как сбросить баки? Почему техник Евсеев перед вылетом ничего не сказал мне об этом? Меня охватывает тревога. Ведь друзья ведут бой. Я должен быть там, с ними. А командующий? Что, если фашисты заметили его? Еще и еще раз проверяю рычаги и кнопки. Все имеет свое определенное назначение и к сбросу баков не относится.
Даю полный газ. Машина с трудом набирает высоту. Надежда сбросить баки не оставляет меня ни на мгновение. Я лихорадочно осматриваю кабину. На высоте тысячи метров из — за облаков вываливается вражеский истребитель. Разворачиваюсь и пытаюсь зайти ему в лоб. Но он делает надо мной «горку» и, перевернувшись, как коршун, бросается вниз. Успеваю ввести машину в скольжение. Дымная пулеметная трасса проходит мимо, Сознание работает быстро. Понимаю, что положение мое не из приятных, и внимательно слежу за «мессершмиттом».
Выйдя из атаки, фашист повторил маневр и опять метнулся ко мне, Он снова дал очередь, но и она прошла мимо. Две неудачные атаки, видимо, разъярили моего противника. Уже не делая «горки», он круто ввел машину в вираж. Я поступил так же. Это было вроде бы выгодно мне. Радиус виража у моего самолета меньше, чем у «мессершмитта». Хорошо бы зайти ему в хвост и нанести удар сзади. Но баки, проклятые баки! Из — за них я не могу создать необходимый крен.
Неожиданно резкий удар сотряс машину. Такое впечатление, будто по обшивке стеганули кнутом. Самолет накренился. Восстановив положение, я увидел, что в правой плоскости зияет большая дыра. Вражеский истребитель метеором пронесся надо мной, а через несколько секунд ударил вторично. Мой самолет перевернулся через крыло, сорвался в штопор. С большим трудом уже у самой земли удалось прекратить вращение. От нервного напряжения дрожали руки.
Осматриваюсь. Сзади никого нет, и никто меня не атакует. Странно. Куда же девался гитлеровец? Я даю газ и вновь набираю высоту. Только тут обнаруживаю, что повреждено и левое крыло. Однако машина летит и слушается рулей. Я плавно разворачиваюсь и внимательно гляжу, нет ли какого подвоха. Но фашист действительно ушел…
Впрочем, это не порадовало меня. Размышления мои были невеселыми. О Таллине не могло быть и речи. Только бы командующий долетел. А Халдеев и Сухов? Каков результат их боя? Что они думают обо мне? Как расценят то, что я не пошел с ними? Ничего, дома все расскажу — поймут…
Но поняли, к сожалению, не все. Правдивый доклад Халдеева и Сухова, приземлившихся на аэродроме на несколько минут раньше меня, в штабе бригады был истолкован с неожиданной суровостью. Едва после посадки я зарулил на стоянку, как мне приказали сдать оружие, а еще через полчаса из Кронштадта прибыл начальник политотдела бригады полковой комиссар С.С.Бессонов для разбора ЧП.
Навсегда запомнился мне тот вечер. Большое багровое солнце медленно опускалось за горизонт. Гарнизон жил своей обычной жизнью. А я потерянно бродил взад — вперед возле землянки. Сначала со мной был Сергей Сухов, а потом он вместе со всеми ушел ужинать, и я остался один. Я ждал начальника политотдела, хотел поговорить с ним. Но он в сопровождении комиссара эскадрильи М.3.Исаковича быстро прошел в землянку, не обратив на меня внимания.
Неожиданно меня вызвали к телефону. Кто-то из штаба бригады требовал, чтобы я объяснил мое поведение в бою. Я подробно рассказал, как было дело, и тут же услышал: «Вы удрали из боя, Каберов, и бросили своих товарищей. Вы трус!» — «Это я-то трус?! — крикнул я не своим голосом. — Да я же только что объяснил вам, что вел бой, дрался с „мессершмиттом“. Мой самолет пострадал в этом бою!» — «Знаем мы такие бои, — последовал ответ. — Вы ответите по закону военного времени». — «Это за что же, за что я должен отвечать?» — спросил я растерянно. Но на том конце уже положили трубку.
Такой оборот дела удручающе подействовал и на меня, и на майора Новикова. Он сразу же разъяснил всем, что это по его распоряжению техник Евсеев несколько изменил систему сброса подвесных баков, укрепив на специально сделанном им кронштейне под прицелом трос с шариком. «Это очень удобно. Вы бы дернули за шарик-то, товарищ лейтенант. Он тут, рядом», — объяснил мне Евсеев, узнав причину моего неудачного полета. В спешке он забыл заранее предупредить меня об этом и теперь ругал себя за оплошность.
За спешку и невнимательность мне была, что называется, устроена головомойка. Но ни о какой трусости и разговора не было. Комиссар так и сказал мне: «Ладно, не волнуйся, оружие вернут, все уладится». А теперь вот…
Я знал, что комиссар Исакович требовательный, но справедливый человек, что он зря в обиду не даст. Но и его положение было не из легких. В землянке грохотал голос Бессонова:
— Трусов выгораживаете!
— Он кандидат в члены ВКП(б), товарищ полковой комиссар, — спокойно напоминал Исакович.
— Исключить! Завтра же созовете собрание, и исключить!..
Больше я ничего не видел и не слышал, В темноте набрел на стоявшую недалеко от землянки автомашину, забрался в кабину, лег на сиденье, стыдясь собственных слез. «За что? — спрашивал я себя. — За какое преступление все это?» Только где-то под утро удалось мне забыться. Не знаю, долго ли я спал. Разбудил меня голос Володи Халдееза:
— Ты смотри, где он устроился! А мы обыскали все вокруг. Поднимайся, пошли на завтрак!
— Никуда я не пойду.
— Брось дурить, ничего тебе не будет.
— Не будет, говоришь?..
И я рассказал ему обо всем, чему был свидетелем вечером.
— Ну, это он сгоряча, — сказал Володя о Бессонове. — Просто вспылил. Бывает. С чего все началось? Прилетели мы вчера с Сергеем, а нас спрашивают: «Где командующий?» Я сказал, что на нас напали два «мессершмитта» и мы вынуждены были вступить в бой. «А Ка— беров где?» — спрашивают, «Не знаем, его с нами не было. Он первым атаковал фашистов и пропал где-то».Ну, наши доложили обо всем в штаб бригады, а там решили: «Раз с товарищами в бою не был, — значит, струсил». Но ты не переживай. Разберутся. Все будет в норме. Ну, поругают за подвесные баки. Это уж точно. Конечно, подвел тебя Евсеев. Тоже ходит сам не свой.
— Я Бессонова боюсь, Володя. Страшный он какой-то.
— Неправда, Семен Семенович хороший человек. Я его давно знаю. Ну, случается, пошумит. На нем, брат, за все ответственность большая. А тут такое дело. Прикрывали командующего и вдруг оставили одного. Вот Семен Семенович и мечет искры. Исакович беседовалс нами по этому поводу. Вечером, наверное, будет партийное собрание. Ты не бойся, говори все, как было. Товарищи в обиду не дадут.
Вечером действительно состоялось партийное собрание. Участники его сидели на траве возле самолета, на котором я летал на задание. Машина была уже отремонтирована, Четырнадцать пробоин залатали на ней техники. Как мне рассказывали потом, люди со всей стоянки приходили посмотреть на израненный самолет. Собрание открыл оставшийся за парторга старший техник звена Снигирев, Сообщив вкратце о сути дела, он сказал:
— Думаю, что нам прежде всего надо послушать коммуниста Каберова.
— А что тут слушать? — сказал Бессонов. — Тут, помоему, и так все ясно. Трус! А трусам нет места в партии. Предлагаю голосовать.
Участники собрания недовольно зашумели. Снигиреа поднял руку.
— Вам никто слова не давал, — обратился он к Бессонову. — Вы здесь такой же коммунист, как и все. И, пожалуйста, соблюдайте партийную дисциплину.
Мужество председателя было вознаграждено наступившей вдруг тишиной,
— Извините, — осекся Бессоков. — Я высказал мнение командования бригады.
Мне было предоставлено слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
…И тридцать, не забудем, тридцать
Осколков вражеских в груди.
Но сердце продолжает биться
И отдает приказ: «Дойти!»
Дойти! Пусть легкие пробиты,
И в баках пусто, сдал мотор.
Но гибели наперекор
Шел на посадку истребитель,
Со смертью продолжая спор,
Все сознавая, не вслепую,
В вершинах сосен и берез…
И на прогалину лесную
Пришел, не выпустив колес.
Так наш флотский поэт Всеволод Азаров рассказал в стихах о последних минутах жизни Алиева.
Вот он лежит, наш Гусейн. Лежит на носилках, в окровавленном, иссеченном осколками кителе. Гусейн, Гусейн! Смертельно раненный, ты еще пытался спасти своего раненого друга — самолет. Откуда взялись у тебя силы, чтобы посадить истребитель так нежно и аккуратно? чем подумал ты в свою последнюю минуту? Может, вспомнил маму, твою добрую маму, Кюбру Алек — пер кызы, которая так любила тебя? Она не дожила до этого черного дня и не поплачет у твоей могилы. А может, ты вспомнил о родном Баку, об аэроклубе, о своей наставнице — первой летчице Азербайджана Мамедбековой Лейле — ханум, что дала тебе путевку в небо? Или о девушке, недавно приславшей тебе из Баку письмо? Мы хотели знать хотя бы, как зовут твою любимую. Но ты был так застенчив, что не сказал даже этого, а потом вдруг предложил нам прочитать письмо самим. Мы разглядывали непонятные нам строки (никто из нас не знал азербайджанского языка), а ты смеялся, беспечно радуясь тому, что шутка твоя удалась…
Никто никогда не узнает, Гусейн, что испытал ты, что прочувствовал, о чем подумал в ту последнюю для тебя минуту. Ясно одно, что трудной была она, эта минута. Врачи не понимают, как мог сраженный насмерть человек управлять самолетом, лететь, а потом совершить посадку. Оказывается, мог. Таким он был, этот удивительный человек, Гусейн Алиев. Не исполнив до конца своего долга, он не мог позволить себе даже умереть.
Когда наши товарищи приехали на место посадки, Гусейн сидел в кабине истребителя. Казалось, окликни его, и он сейчас же обернется и на красивом мужественном лице его сверкнет дружелюбная улыбка. В левой руке он держал отбитую осколком рукоятку сектора газа, правой крепко сжимал ручку управления самолетом, ноги, как всегда, стояли на педалях. Было такое впечатление, будто Гусейн прицеливается в невидимого врага.
Совершив посадку, он все еще летел на своем истребителе. Но теперь уже летел в бессмертие.
…Горда гора полетом соколиным,
А Родина — своим бесстрашным сыном!
Это заключительные строки замечательной поэмы о Гусейне Алиеве, написанной азербайджанским поэтом Мамедом Рагимом. Родина высоко оценила подвиг Гусейна, посмертно наградив его высшей правительственной наградой — орденом Ленина.
Алиева хоронил весь наш гарнизон. В скорбном молчании стояли летчики, техники, ближайшие друзья Гусейна, когда прогремел ружейный салют. И вот уже насыпан могильный холмик между двумя печальными березками. Венки полевых цветов покрыли его. При тусклом свете мы еще раз вглядываемся в фотографию Гусейна на пирамидке, в дорогие сердцу черты. Тихо расходимся…
Несмотря на яростное сопротивление наших войск, фашистская армия упорно приближалась к Ленинграду. С западных аэродромов возвращались наши летчики. Из Клопиц вернулись Киров, Годунов, Тенюгин, из Купли — Сухов и Костылев. Чуть позже из — под Старой Руссы прибыли Халдеев и Багрянцев. Они принесли печальную весть: в тяжелом воздушном бою пал смертью храбрых Миша Федоров. Алиев и Федоров. Трудно было поверить, что среди нас уже нет и никогда больше не будет этих молодых, задорных, влюбленных в жизнь людей. И мы мстили за них фашистам. «За Гусейна! За Мишу!» — мысленно повторяли мы, обрушивая на колонны противника шквал огня. И снова летели в воздух обломки вражеской техники, и снова безжалостно косили фашистов наши пулеметы. Нервы гитлеровских вояк не выдерживали. Семь солдат во главе с офицером из числа окруженных в районе озера Самро войск, сдаваясь нашим пехотинцам в плен, так объясняли свое решение:
— Лучше сдаться, чем сойти с ума от этих адских машин.
Они имели в виду советские самолеты и наши реактивные снаряды. Что ж, неплохая оценка наших первых ратных дел. Но в ту пору только некоторые из германских солдат пытались трезво осмыслить собственное положение и обстановку на фронте. Тысячи и тысячи других были опьянены фашистской пропагандой и, подхлестываемые заклинаниями своего бесноватого фюрера, упрямо рвались к Москве и Ленинграду.
НА ТО ОНИ И ДРУЗЬЯ
Было еще светло, когда над аэродромом появился наш двухмоторный транспортный самолет ЛИ-2. К тому времени боевой день —
летчиков уже подошел к концу. Мы решили искупаться спустились к реке, Но только я вошел в воду как услышал крик:
— Лейтенанта Каберова к командиру!
Надевая на ходу комбинезон, бежал я к эскадрильской землянке. В это время два истребителя взревели моторами и, обдав меня пылью, прямо со стоянки пошли на взлет. Майор Новиков с явным нетерпением ожидал моего прихода.
— Видишь ЛИ-2 над аэродромом?
— Вижу, товарищ майор!
— Это самолет командующего. Приказано сопровождать его до Таллина. Взлетели Халдеев и Сухов. Ты пойдешь третьим. В Котлах дозаправка. Пулей в самолет — и в Котлы!
— Есть!
Я бросился к своей машине. Мой новый техник Грицаенко (Володю Дикова перевели в другую часть) уже запустил мотор. Моторист Алферов с ходу накинул на «меня парашют, помог пристегнуть нижние лямки. Секунда — и я в кабине, вторая — и, поднимая пыль, машина тронулась с места. В этот момент я услышал, что кто-то стучит по крылу, и остановился. Стучал Алферов. К самолету бежал командир.
— Баки, баки подвесные! Где они у вас? — донеслось до меня.
— Так ведь у нас «эресы» стоят, — стал объяснять техник, Быстро на мою машину! — сказал майор.
Техник командирского самолета Кирилл Евсеев немедленно запустил мотор. Я с ходу занял место в кабине на уложенном в сиденье парашюте, не привязываясь, дал газ и пошел на взлет. На разбеге непрогретый мотор чихнул, затем вдруг умолк, или, как говорят авиаторы, «обрезал», но тут же снова «забрал», взял полные обороты. Машина оторвалась от земли в самом конце аэродрома, едва не задев колесами за высокие кусты. У меня даже пот на лбу выступил. Впрочем, все обошлось благополучно. Я набрал высоту, развернулся над лесом и взял курс на Котлы.
Самолета ЛИ-2 и наших истребителей не было видно. Должно быть, командующий авиацией Балтийского флота генерал М. И. Самохин спешил и дорожил каждой минутой. В Котлах я приземлился, выскочил из кабины и сразу же побежал к самолету Халдеева. И он, и Сухов уже заправили свои машины. Заправился и ЛИ-2. Выруливавший для взлета Халдеев, увидя меня, остановился. Пересиливая гул моторов, он крикнул мне, каким маршрутом лететь и какую держать высоту.
Догнал я группу над Усть — Нарвой. Самолет командующего шел низко над водой, возле самого берега, истребители — чуть сзади, на высоте четырехсот метров. Я пристроился с правой стороны, показал знаками лейтенанту Халдееву (он был старшим группы), что у меня все в порядке, и стал вести наблюдение.
Со стороны Финляндии в море показались две еле заметные точки. Сначала я принял их за наши катера, прикрывающие подступы к островам. Но прошли считанные секунды, и точки укрупнились и явно приблизились. Не самолеты ли это? Непонятно только, почему они идут как бы по воде, хотя следа и не оставляют. Я выдвинулся слегка вперед и движением машины показал Халдееву на подозрительные точки. Он тоже стал беспокойно вглядываться в море, но, видимо, ничего не обнаружил.
Заходящее солнце мешает наблюдению. Но я уже присмотрелся и ясно различаю, что со стороны залива идут самолеты, и, конечно же, вражеские. Медлить нельзя ни секунды. Они могут увидеть самолет командующего, и тогда… Резким полупереворотом бросаюсь вниз и даю очередь из пулеметов. Истребители противника на огромной скорости делают «горку», и очередь проходит мимо. Неудача несколько обескураживает меня. Между тем «Мессершмитты — 109» (я вижу их впервые) пересекают береговую черту и исчезают в просветах облаков.
Мои друзья сбрасывают подвесные баки, быстро набирают высоту и скрываются за растекающимися вечерними облаками. Я спешу за ними. Но что это? Где рычаг сброса баков? Рука нащупывает лишь кронштейн с осью да навернутую на ее конец гайку. Рычага нет. Он снят* Хочется кричать от возмущения. Как сбросить баки? Почему техник Евсеев перед вылетом ничего не сказал мне об этом? Меня охватывает тревога. Ведь друзья ведут бой. Я должен быть там, с ними. А командующий? Что, если фашисты заметили его? Еще и еще раз проверяю рычаги и кнопки. Все имеет свое определенное назначение и к сбросу баков не относится.
Даю полный газ. Машина с трудом набирает высоту. Надежда сбросить баки не оставляет меня ни на мгновение. Я лихорадочно осматриваю кабину. На высоте тысячи метров из — за облаков вываливается вражеский истребитель. Разворачиваюсь и пытаюсь зайти ему в лоб. Но он делает надо мной «горку» и, перевернувшись, как коршун, бросается вниз. Успеваю ввести машину в скольжение. Дымная пулеметная трасса проходит мимо, Сознание работает быстро. Понимаю, что положение мое не из приятных, и внимательно слежу за «мессершмиттом».
Выйдя из атаки, фашист повторил маневр и опять метнулся ко мне, Он снова дал очередь, но и она прошла мимо. Две неудачные атаки, видимо, разъярили моего противника. Уже не делая «горки», он круто ввел машину в вираж. Я поступил так же. Это было вроде бы выгодно мне. Радиус виража у моего самолета меньше, чем у «мессершмитта». Хорошо бы зайти ему в хвост и нанести удар сзади. Но баки, проклятые баки! Из — за них я не могу создать необходимый крен.
Неожиданно резкий удар сотряс машину. Такое впечатление, будто по обшивке стеганули кнутом. Самолет накренился. Восстановив положение, я увидел, что в правой плоскости зияет большая дыра. Вражеский истребитель метеором пронесся надо мной, а через несколько секунд ударил вторично. Мой самолет перевернулся через крыло, сорвался в штопор. С большим трудом уже у самой земли удалось прекратить вращение. От нервного напряжения дрожали руки.
Осматриваюсь. Сзади никого нет, и никто меня не атакует. Странно. Куда же девался гитлеровец? Я даю газ и вновь набираю высоту. Только тут обнаруживаю, что повреждено и левое крыло. Однако машина летит и слушается рулей. Я плавно разворачиваюсь и внимательно гляжу, нет ли какого подвоха. Но фашист действительно ушел…
Впрочем, это не порадовало меня. Размышления мои были невеселыми. О Таллине не могло быть и речи. Только бы командующий долетел. А Халдеев и Сухов? Каков результат их боя? Что они думают обо мне? Как расценят то, что я не пошел с ними? Ничего, дома все расскажу — поймут…
Но поняли, к сожалению, не все. Правдивый доклад Халдеева и Сухова, приземлившихся на аэродроме на несколько минут раньше меня, в штабе бригады был истолкован с неожиданной суровостью. Едва после посадки я зарулил на стоянку, как мне приказали сдать оружие, а еще через полчаса из Кронштадта прибыл начальник политотдела бригады полковой комиссар С.С.Бессонов для разбора ЧП.
Навсегда запомнился мне тот вечер. Большое багровое солнце медленно опускалось за горизонт. Гарнизон жил своей обычной жизнью. А я потерянно бродил взад — вперед возле землянки. Сначала со мной был Сергей Сухов, а потом он вместе со всеми ушел ужинать, и я остался один. Я ждал начальника политотдела, хотел поговорить с ним. Но он в сопровождении комиссара эскадрильи М.3.Исаковича быстро прошел в землянку, не обратив на меня внимания.
Неожиданно меня вызвали к телефону. Кто-то из штаба бригады требовал, чтобы я объяснил мое поведение в бою. Я подробно рассказал, как было дело, и тут же услышал: «Вы удрали из боя, Каберов, и бросили своих товарищей. Вы трус!» — «Это я-то трус?! — крикнул я не своим голосом. — Да я же только что объяснил вам, что вел бой, дрался с „мессершмиттом“. Мой самолет пострадал в этом бою!» — «Знаем мы такие бои, — последовал ответ. — Вы ответите по закону военного времени». — «Это за что же, за что я должен отвечать?» — спросил я растерянно. Но на том конце уже положили трубку.
Такой оборот дела удручающе подействовал и на меня, и на майора Новикова. Он сразу же разъяснил всем, что это по его распоряжению техник Евсеев несколько изменил систему сброса подвесных баков, укрепив на специально сделанном им кронштейне под прицелом трос с шариком. «Это очень удобно. Вы бы дернули за шарик-то, товарищ лейтенант. Он тут, рядом», — объяснил мне Евсеев, узнав причину моего неудачного полета. В спешке он забыл заранее предупредить меня об этом и теперь ругал себя за оплошность.
За спешку и невнимательность мне была, что называется, устроена головомойка. Но ни о какой трусости и разговора не было. Комиссар так и сказал мне: «Ладно, не волнуйся, оружие вернут, все уладится». А теперь вот…
Я знал, что комиссар Исакович требовательный, но справедливый человек, что он зря в обиду не даст. Но и его положение было не из легких. В землянке грохотал голос Бессонова:
— Трусов выгораживаете!
— Он кандидат в члены ВКП(б), товарищ полковой комиссар, — спокойно напоминал Исакович.
— Исключить! Завтра же созовете собрание, и исключить!..
Больше я ничего не видел и не слышал, В темноте набрел на стоявшую недалеко от землянки автомашину, забрался в кабину, лег на сиденье, стыдясь собственных слез. «За что? — спрашивал я себя. — За какое преступление все это?» Только где-то под утро удалось мне забыться. Не знаю, долго ли я спал. Разбудил меня голос Володи Халдееза:
— Ты смотри, где он устроился! А мы обыскали все вокруг. Поднимайся, пошли на завтрак!
— Никуда я не пойду.
— Брось дурить, ничего тебе не будет.
— Не будет, говоришь?..
И я рассказал ему обо всем, чему был свидетелем вечером.
— Ну, это он сгоряча, — сказал Володя о Бессонове. — Просто вспылил. Бывает. С чего все началось? Прилетели мы вчера с Сергеем, а нас спрашивают: «Где командующий?» Я сказал, что на нас напали два «мессершмитта» и мы вынуждены были вступить в бой. «А Ка— беров где?» — спрашивают, «Не знаем, его с нами не было. Он первым атаковал фашистов и пропал где-то».Ну, наши доложили обо всем в штаб бригады, а там решили: «Раз с товарищами в бою не был, — значит, струсил». Но ты не переживай. Разберутся. Все будет в норме. Ну, поругают за подвесные баки. Это уж точно. Конечно, подвел тебя Евсеев. Тоже ходит сам не свой.
— Я Бессонова боюсь, Володя. Страшный он какой-то.
— Неправда, Семен Семенович хороший человек. Я его давно знаю. Ну, случается, пошумит. На нем, брат, за все ответственность большая. А тут такое дело. Прикрывали командующего и вдруг оставили одного. Вот Семен Семенович и мечет искры. Исакович беседовалс нами по этому поводу. Вечером, наверное, будет партийное собрание. Ты не бойся, говори все, как было. Товарищи в обиду не дадут.
Вечером действительно состоялось партийное собрание. Участники его сидели на траве возле самолета, на котором я летал на задание. Машина была уже отремонтирована, Четырнадцать пробоин залатали на ней техники. Как мне рассказывали потом, люди со всей стоянки приходили посмотреть на израненный самолет. Собрание открыл оставшийся за парторга старший техник звена Снигирев, Сообщив вкратце о сути дела, он сказал:
— Думаю, что нам прежде всего надо послушать коммуниста Каберова.
— А что тут слушать? — сказал Бессонов. — Тут, помоему, и так все ясно. Трус! А трусам нет места в партии. Предлагаю голосовать.
Участники собрания недовольно зашумели. Снигиреа поднял руку.
— Вам никто слова не давал, — обратился он к Бессонову. — Вы здесь такой же коммунист, как и все. И, пожалуйста, соблюдайте партийную дисциплину.
Мужество председателя было вознаграждено наступившей вдруг тишиной,
— Извините, — осекся Бессоков. — Я высказал мнение командования бригады.
Мне было предоставлено слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36