Тенюгин еще некоторое время сражался вместе с товарищами. Пятеро против восемнадцати! Не имея больше возможности атаковать танки, возглавивший группу Багрянцев дал сигнал нашим истребителям отходить к линии фронта. Тенюгин набрал высоту, чтобы, если остановится двигатель, спланировать к своим. Четверка «мессершмиттов» бросилась за ним. Отважный летчик вступил в неравный бой, и уже через несколько секунд один из вражеских стервятников загорелся. Остальные с яростью атаковали Владимира Тенюгина. Когда поврежденный зенитным снарядом мотор его машины остановился, Тенюгин выбросился из самолета на парашюте. Осатаневшие от неудачи гитлеровцы расстреляли его в воздухе. При этом они сделали по два захода каждый.
Как это ни горько, друзья не смогли помочь Теню — гину. Они были скованы боем с остальными «мессер — шмиттами». Правда, Борис Семенов сделал попытку выручить попавшего в беду товарища, но должен был принять бой с тремя вражескими самолетами. Семенову пришлось вертеться юлой, чтобы держать в поле зрения каждого из своих противников. В таких случаях летчику, как говорится, мало двух глаз, а у Семенова был только один…
Перед войной Борис Семенов испытывал новые самолеты. Во время съемки фильма «Чкалов» кинематографисты попросили его проделать на самолете И-16 каскад фигур высшего пилотажа. Приземляясь после этого полета, самолет согласно сценарию должен был скапотировать, то есть перевернуться через мотор «на спину», потерпеть аварию. Создатели фильма готовились отснять этот момент, перевертывая с помощью специальных тросов стоящий на земле самолет. Но Семенов и в самом деле потерпел аварию. Конечно же, это была случайность. Во время торможения колеса самолета были так «схвачены» колодками, что машина помимо воли летчика встала на нос и перевернулась. Человек высокого роста, Семенов пригнулся, но при этом ударился о ручку управления и лишился правого глаза.
Борис Семенов обладал большим опытом, великолепным профессиональным мастерством. Он не был отстранен от полетов. Больше того, когда началась война, он добился, чтобы его перевели на фронт. Командующий авиацией Военно — Морского Флота удовлетворил просьбу Семенова. Он стал воевать.
В бою, о котором здесь идет речь, Борис Иванович сделал все возможное, чтобы прикрыть отход Тенюгина. Но обстановка была такой тяжелой и сложной, что даже Семенову это не удалось,
Уже на аэродроме мы узнали, что Алексей Солдатов был ранен, но дотянул до линии фронта и произвел посадку на фюзеляж в расположении наших войск.
Вечером летчики собрались, чтобы по обычаю помянуть горькой чаркой погибших товарищей. Потерять сразу троих — такого у нас еще не было. Жестокость, с какой фашистские летчики расстреляли Тенюгина, заставила каждого задуматься о многом.
— Не люблю понедельника! — сказал вдруг Багрян — цев. — Тяжелый день. Я еще утром подумал, не случилось бы чего…
Но причиной беды был, конечно, не понедельник, По моим представлениям, группа, потеряв командира, действовала недостаточно собранно, хотя дрались все мои товарищи геройски. Кто мог знать, что и завтрашний день, вторник, будет необычайно трудным? И кто мог знать, что за ужином мы опять помолчим и так же, как накануне, не чокаясь, выпьем свои сто граммов, поминая уже самого Михаила Ивановича Багрянцева?..
Никто, никто не мог предвидеть всего, что готовил нам грядущий день.
А пока машина доставила нас в Низино. Каждый устал и жаждал отдыха. Постели Уманского, Тенюгина и Солдатова остались нетронутыми на ночь. Володина койка стояла рядом с моей, и я в тот вечерний час особенно остро ощутил потерю друга. Человеком он был молчаливым, а накануне, ложась спать, вдруг разговорился, не очень бойко, конечно, а так, задумчиво, что называется, под настроение. Уже свет погас и товарищи наши спали, а Володя Тенюгин все рассказывал мне шепотом про свой Осташков, про Селигер, вспоминал о своей маме Елизавете Федоровне, об отце.
— Батя мой, — говорил он, — строгий и вольностей мне не давал. Но бить никогда не бил меня, что бы я ни натворил. Все, бывало, старался внушить мне, как я должен себя вести…
Потом Володя подвинулся на край кровати, чтобы быть поближе ко мне.
— А знаешь, — доверительно зашептал он. — Вот кончится война — я тоже женюсь. Девушка у меня в Осташкове. — Он помолчал и добавил мечтательно: — Хорошая!..
Раньше Тенюгин никогда не говорил мне об этом, но ребята знали, что фото девушки он хранит под обложкой своего комсомольского билета.
Не возвратился в Осташков к своей девушке Володя Тенюгин. Но, если ей доведется прочесть мою книгу, пусть она знает: эти строки написаны для нее…
Мало спал я в ту ночь. Думал о Володе. Думал об Уманском. У Исаака Марковича, как мне было известно, осталась где-то семья — жена и маленькая дочурка.
Что еще я знал об Уманском? Знал, что до прихода к нам он командовал второй эскадрильей нашего полка, на вооружении которой были истребители МИГ-3. Знал] что Исаак Маркович окончил Одесскую школу военных пилотов еще в 1930 году. В прошлом слесарь харьковского завода «Серп и молот», он стал авиатором, опытным командиром. Еще во время военного конфликта с Финляндией Уманский был награжден двумя боевыми орденами...
Я лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал… За окном была глубокая ночь. Только ровные шаги часового нарушали опустившуюся на Низино тишину. Я невольно подумал, что это по предложению Уманского усилены посты на аэродроме и здесь, возле нашего фронтового жилья. Да, капитан был внимательным, заботливым командиром, хотя с виду казался сердитым и неприветливым. В памяти всплыл день, когда он пришел в нашу эскадрилью. Пришел, накоротке собрал служебное совещание и уже начал было говорить. Но тут я возьми да и спроси что-то у Костылева. И не успел еще он ответить мне, как до меня донеслось;
— Товарищ Каберов, когда говорит командир, подчиненные слушают.
Я встал.
— Садитесь, — сказал капитан.
Совещание продолжалось. Между тем я, нахохлясь, разглядывал нового командира с явным желанием найти в нем что — нибудь этакое, отрицательное. Но найти мне не удалось. Уже тогда он произвел на меня впечатление очень сдержанного, дорожащего временем, аккуратного человека. Глаза его глядели строго, с прищуром. Щеки и подбородок были гладко пробриты. Пуговицы на кителе сияли. Свежий подворотничок ровной полоской охватывал сильную шею. На груди поблескивали ордена. Поглядел я на него пристально и вдруг поймал себя на том, что шарю ладонью у себя по подбородку (хорошо ли побрит?). Пошарил и успокоился: вроде бы ничего. Потом незаметно потер рукавом пуговицы на кителе…
Между тем совещание подошло к концу. Капитан посмотрел на часы:
— Прошу всех поставить командирское время. Сейчас шестнадцать часов и ровно… двадцать одна минута.
О том, что есть «командирское время», я, признаться, услышал тогда впервые. Меня несколько удивило, что Уманский считает свои часы самыми точными в эскадрилье. Проверить, так ли это, мне не привелось, Но что сам он человек исключительной пунктуальности — в этом я успел убедиться. А главное, мне захотелось подражать ему. Тогда же, после проведенного им первого совещания, я с особой тщательностью привел в порядок свое обмундирование. Да и не только я…
Началось вроде бы с мелочей, но и это было важно. Мы стали перенимать у командира все то лучшее, что было ему свойственно. Боевое умение, собранность, решительность, дисциплинированность капитана Уманского становились нашими чертами.
И вот его не стало среди нас. Причем никто не видел, где командир приземлился. Хотелось верить, что он не погиб. Хотелось верить…
Утром нас подняли рано, И опять первой мыслью было: «Тенюгин… Уманский...»
— Что вздыхаешь, Игорек? — ко мне подошел Костылев. — Теперь их уже не воскресишь. Разве что Уманский…
Мы умылись и поспешили к машине. Утро было прохладное. Я накинул на себя реглан и сел в уголок возле кабины. Тут меньше трясло. «Кто же теперь будет нашим командиром? — думал я, — Халдеев пока лишь лейтенант, и его вряд ли назначат. К тому же, он все еще не возвратился г эскадрилью. Может быть, Михаил Иванович?»
Едва мы подъехали к аэродромной землянке и спрыгнули с машины, как два фашистских истребителя МЕ-109 на огромной скорости и предельно малой высоте пронеслись над нашей стоянкой. Затем они набрали высоту и стали кружить над нами. Багрянцев поспешил к своему самолету и поднялся в воздух. За ним последовал Широбоков. Нам с Костылевым было приказано остаться на земле. Не успели Багрянцез и Широбоков набрать нужную высоту, как фашисты напали на них сверху. Завязался ожесточенный бой. Соседняя эскадрилья поспала на помощь нашим товарищам два истребителя МИГ-3. Но едва они подошли к месту боя, как появилась вторая пара немецких истребителей. Атакуя одного из фашистов, Михаил Иванович попал под огонь ведущего этой второй пары. Самолет Багрянцева вспыхнул и, вращаясь, пошел к земле. Техники и наш врач на автостартере помчались к месту катастрофы. Вскоре они вернулись. Врач достал из машины что-то сложенное в обгорелый комбинезон. Мы обнажили головы…
Вечером я проходил мимо самолетного ящика. На двери его было мелко написано карандашом: «Здесь с 22 июня по 9 сентября 1941 года жило звено старшего лейтенанта Багрянцева. Все погибли».
БОИ С УТРА ДО ВЕЧЕРА
На рассвете 10 сентября 1941 года машина, быстрее, чем обычно, мчала нас на аэродром. Небо в районе Ропши и Красногвардейска высвечивали красные сполохи вражеского артогня. Вспышки недальних орудийных выстрелов — что-то вроде световой морзянки — то на миг, то на несколько секунд освещали пики елей.
Наконец сидевший рядом с шофером лейтенант Халдеев (накануне вечером он прилетел к нам и вскоре принял эскадрилью) остановил машину. Выйдя из кабины, он прислушался. Все мы тоже встревоженно слушали. Гул отдаленной артиллерийской канонады и грохот близкой орудийной стрельбы не умолкали. Сомнений не было — гитлеровцы предприняли новое наступление на Ленинград.
Снаряды, рвались где-то за аэродромом. Халдеев снова сел в кабину, и машина, подпрыгивая на выбоинах, помчалась вперед.
— Да, работенка сегодня будет! — ни к кому не обращаясь, сказал незнакомый мне летчик (он спал минувшую ночь у нас на койке Багрянцева). Ему никто не ответил. Все думали о том, что прорыв фашистов в районе Ропши мог произойти в любое время. Было ясно, что враг стремится выйти к Финскому заливу, чтобы, наступая вдоль берега, прорваться к Ленинграду.
Вскоре мы приехали на аэродром, Это был наш боевой рубеж. Новый командир эскадрильи Володя Халдеев спокойно и деловито выполнял свои непростые обязанности. Казалось, будто он всегда был нашим командиром, Ему помогал комиссар. Невысокого роста, живой, энергичный человек, Исакович, не будучи летчиком, очень многое делал для повышения боеготовности эскадрильи. Володе было на кого опереться в любом деле.
Задача, которая стояла перед нами в тот сентябрьский день, была сформулирована так: «Работать по прикрытию войск в районе Красногвардейск — Красное Село».
Первыми поднялись в воздух шесть истребителей МиГ-3 соседней эскадрильи. Возвратились на родной аэродром лишь четверо. Затем наступила наша очередь. Ушли на задание Халдеев, Широбоков, Киров и новый летчик Мясников (тот, что прилетел к нам накануне на истребителе Як-1). Мне и Костылеву досталось дежурить сидя в самолетах.
Едва я занял свое место в кабине, как ко мне подошел Грицаенко:
— Как думаете — что с теми двумя?
Что я мог ему ответить? Александр Николаевич опустил глаза, помолчал. Потом он вынул из кармана комбинезона чистый носовой платок, протер им и без того чистое стекло прицела, козырек кабины и, похлопав ладонью по капоту, сказал:
— Машина не подведет, товарищ командир...
Я хотел было поблагодарить техника, но в это время до нас донесся нарастающий гул моторов.
— «Мессера»! — крикнул Грицаенко и почему-то присел на корточки. На огромной скорости пронеслись над нашими головами четыре фашистских истребителя.
Не ожидая команды, мы с Егором запускаем моторы и уходим в воздух. Конечно, это опасно. Пока ты не набрал высоту и не можешь маневрировать, твой истребитель, попросту говоря, представляет собой мишень. Но что же делать? Сидеть и ждать, когда «мессера» подожгут твой самолет на земле? Нет, в воздух, и как можно быстрей!..
Гитлеровцы почему-то не тронули нас на взлете. Возможно, это была самонадеянность. Дескать, четверо с двумя и так справятся. Но двадцать минут тяжелого боя не принесли фашистским летчикам победы. Мы устали, но и им пришлось попотеть. Как ни опытны, как ни сильны были эти фашистские вояки, им ничего не осталось, как уйти несолоно хлебавши.
Мы с Егором посадили наши самолеты и с трудом покинули кабины. Болела каждая мышца. Тут же приземлилась вся наша четверка: три ЛаГГа и Як. Ребята вели бой против десяти вражеских истребителей. При этом Широбоков сбил Ме-109. На земле он тотчас же с увлечением начал рассказывать возглавлявшему группу Володе Халдееву, как было дело. Получалось, что это был не бой, а веселая игра в кошки-мышки.
— Но ты тоже хорош, друг ситный! — снимая с головы шлемофон, с улыбочкой подошел к Широбокову наш новичок Мясников. — В бой идешь, а «ноги» за тебя кто убирать будет?
— Что же я сделаю, если стойка выпадает! — стал оправдываться Широбоков, — Нажимаю кнопку — убралась, Кнопка выскочила — и стойка выпала. Что ни делал — никак. Так с одной «ногой» и летал.
— Вот-вот, ты летал, а мы из-под тебя едва успевали выбивать «мессершмитты»...
Широбоков виновато потупился.
— Ничего-ничего, ты все же молодец, — Мясников улыбнулся. — Смелый парень. И «мессершмитт» сбил красиво. Вы заметили, товарищ командир? — обратился он к Халдееву. — Едва этот «мессер» загорелся, как фашисты тут же закончили бой.
Халдеев молча кивнул головой. Он был явно смущен тем, что Мясников назвал его командиром. Наш новый товарищ был старше Володи по возрасту и по званию.
Адъютант эскадрильи Аниканов, чтобы не затруднять летчиков, принес из землянки журнал боевых действий, развернул его на крыле истребителя, как на столе, и стал записывать результаты боя. Без писаря хлопот у адъютанта прибавилось. Дело в том, что Женя Дук во время вражеского налета на Низино получил тяжелую контузию. Пришлось отправить его в госпиталь.
А небо вновь прорезала сигнальная ракета. Вслед за Костылевым и Халдеевым я поднимаюсь в воздух. Под нами Красное Село, Пушкин. Бой идет на окраине Пушкина. А ведь отсюда всего двадцать километров до Ленинграда. Красногвардейск захвачен фашистами. Над ним разгорелась воздушная схватка. Наши армейские истребители перехватили группу пикировщиков Ю-87. Внимательно наблюдаем за боем. Отходить от своего объекта нам строжайше запрещено.
И вдруг откуда ни возьмись разведчик и корректировщик «Хеншель-126». Старый знакомый! Халдеев готовится атаковать «хеншеля», но сам становится объектом атаки пары «мессершмиттов». Хочу помочь ему, но разворачиваться некогда, и я бросаю свой истребитель в промежуток между самолетом Халдеева и «мессершмиттами». Очередь, предназначенная для Халдеева, ударяет по хвосту моего самолета. Машина вздрагивает, но по-прежнему слушается рулей. А «хеншель» успевает увернуться от атаки, и Халдеев делает над ним «горку».
Попытка Костылева атаковать «хеншель» тоже не приносит успеха. Он вынужден вступить в бой со второй парой «мессершмиттов».
Между тем по радио звучит обращенное к нам требование: «Уничтожить корректировщик!» Но «хеншель» очень маневренная машина, и сбить его нелегко. Со стороны солнца нас атакуют еще четыре фашистских истребителя. Теперь их уже восемь, а нас всего трое. Халдеев уходит. За его самолетом тянется черный дымный след.
— Что с тобой, Володя? — кричит Егор.
— Ничего, нормально, дотяну! — отвечает Халдеев.
Но машина его почему-то перевертывается через крыло и, закручивая штопором тянущийся за ней дым, направляется в сторону окруженного «мессершмиттами» корректировщика. Впечатление такое, что Халдеева сбили. Но он совершает неожиданный маневр. Огненная трасса пронизывает «хеншель». Вражеская машина вспыхивает и, словно дымящая головня, идет к земле.
Фашистов охватывает замешательство. «Мессершмитты» зачем-то уходят вверх. Халдеев исчезает на фоне задымленной ленинградской земли. Только огненный комок «хеншеля» все еще виден.
Задача выполнена. Мы направляемся домой. А навстречу нам со стороны Ленинграда идут восемь истребителей И-15-бис, старых, доживающих свой век самолетов, прозванных на фронте «королями». Как бы там ни было, фашистские летчики боятся «королей» как огня. Еще бы! Ведь каждый из них несет под крылом восемь реактивных снарядов. Несладко придется тому, кто попадет под огонь этой воздушной артиллерийской батареи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Как это ни горько, друзья не смогли помочь Теню — гину. Они были скованы боем с остальными «мессер — шмиттами». Правда, Борис Семенов сделал попытку выручить попавшего в беду товарища, но должен был принять бой с тремя вражескими самолетами. Семенову пришлось вертеться юлой, чтобы держать в поле зрения каждого из своих противников. В таких случаях летчику, как говорится, мало двух глаз, а у Семенова был только один…
Перед войной Борис Семенов испытывал новые самолеты. Во время съемки фильма «Чкалов» кинематографисты попросили его проделать на самолете И-16 каскад фигур высшего пилотажа. Приземляясь после этого полета, самолет согласно сценарию должен был скапотировать, то есть перевернуться через мотор «на спину», потерпеть аварию. Создатели фильма готовились отснять этот момент, перевертывая с помощью специальных тросов стоящий на земле самолет. Но Семенов и в самом деле потерпел аварию. Конечно же, это была случайность. Во время торможения колеса самолета были так «схвачены» колодками, что машина помимо воли летчика встала на нос и перевернулась. Человек высокого роста, Семенов пригнулся, но при этом ударился о ручку управления и лишился правого глаза.
Борис Семенов обладал большим опытом, великолепным профессиональным мастерством. Он не был отстранен от полетов. Больше того, когда началась война, он добился, чтобы его перевели на фронт. Командующий авиацией Военно — Морского Флота удовлетворил просьбу Семенова. Он стал воевать.
В бою, о котором здесь идет речь, Борис Иванович сделал все возможное, чтобы прикрыть отход Тенюгина. Но обстановка была такой тяжелой и сложной, что даже Семенову это не удалось,
Уже на аэродроме мы узнали, что Алексей Солдатов был ранен, но дотянул до линии фронта и произвел посадку на фюзеляж в расположении наших войск.
Вечером летчики собрались, чтобы по обычаю помянуть горькой чаркой погибших товарищей. Потерять сразу троих — такого у нас еще не было. Жестокость, с какой фашистские летчики расстреляли Тенюгина, заставила каждого задуматься о многом.
— Не люблю понедельника! — сказал вдруг Багрян — цев. — Тяжелый день. Я еще утром подумал, не случилось бы чего…
Но причиной беды был, конечно, не понедельник, По моим представлениям, группа, потеряв командира, действовала недостаточно собранно, хотя дрались все мои товарищи геройски. Кто мог знать, что и завтрашний день, вторник, будет необычайно трудным? И кто мог знать, что за ужином мы опять помолчим и так же, как накануне, не чокаясь, выпьем свои сто граммов, поминая уже самого Михаила Ивановича Багрянцева?..
Никто, никто не мог предвидеть всего, что готовил нам грядущий день.
А пока машина доставила нас в Низино. Каждый устал и жаждал отдыха. Постели Уманского, Тенюгина и Солдатова остались нетронутыми на ночь. Володина койка стояла рядом с моей, и я в тот вечерний час особенно остро ощутил потерю друга. Человеком он был молчаливым, а накануне, ложась спать, вдруг разговорился, не очень бойко, конечно, а так, задумчиво, что называется, под настроение. Уже свет погас и товарищи наши спали, а Володя Тенюгин все рассказывал мне шепотом про свой Осташков, про Селигер, вспоминал о своей маме Елизавете Федоровне, об отце.
— Батя мой, — говорил он, — строгий и вольностей мне не давал. Но бить никогда не бил меня, что бы я ни натворил. Все, бывало, старался внушить мне, как я должен себя вести…
Потом Володя подвинулся на край кровати, чтобы быть поближе ко мне.
— А знаешь, — доверительно зашептал он. — Вот кончится война — я тоже женюсь. Девушка у меня в Осташкове. — Он помолчал и добавил мечтательно: — Хорошая!..
Раньше Тенюгин никогда не говорил мне об этом, но ребята знали, что фото девушки он хранит под обложкой своего комсомольского билета.
Не возвратился в Осташков к своей девушке Володя Тенюгин. Но, если ей доведется прочесть мою книгу, пусть она знает: эти строки написаны для нее…
Мало спал я в ту ночь. Думал о Володе. Думал об Уманском. У Исаака Марковича, как мне было известно, осталась где-то семья — жена и маленькая дочурка.
Что еще я знал об Уманском? Знал, что до прихода к нам он командовал второй эскадрильей нашего полка, на вооружении которой были истребители МИГ-3. Знал] что Исаак Маркович окончил Одесскую школу военных пилотов еще в 1930 году. В прошлом слесарь харьковского завода «Серп и молот», он стал авиатором, опытным командиром. Еще во время военного конфликта с Финляндией Уманский был награжден двумя боевыми орденами...
Я лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал… За окном была глубокая ночь. Только ровные шаги часового нарушали опустившуюся на Низино тишину. Я невольно подумал, что это по предложению Уманского усилены посты на аэродроме и здесь, возле нашего фронтового жилья. Да, капитан был внимательным, заботливым командиром, хотя с виду казался сердитым и неприветливым. В памяти всплыл день, когда он пришел в нашу эскадрилью. Пришел, накоротке собрал служебное совещание и уже начал было говорить. Но тут я возьми да и спроси что-то у Костылева. И не успел еще он ответить мне, как до меня донеслось;
— Товарищ Каберов, когда говорит командир, подчиненные слушают.
Я встал.
— Садитесь, — сказал капитан.
Совещание продолжалось. Между тем я, нахохлясь, разглядывал нового командира с явным желанием найти в нем что — нибудь этакое, отрицательное. Но найти мне не удалось. Уже тогда он произвел на меня впечатление очень сдержанного, дорожащего временем, аккуратного человека. Глаза его глядели строго, с прищуром. Щеки и подбородок были гладко пробриты. Пуговицы на кителе сияли. Свежий подворотничок ровной полоской охватывал сильную шею. На груди поблескивали ордена. Поглядел я на него пристально и вдруг поймал себя на том, что шарю ладонью у себя по подбородку (хорошо ли побрит?). Пошарил и успокоился: вроде бы ничего. Потом незаметно потер рукавом пуговицы на кителе…
Между тем совещание подошло к концу. Капитан посмотрел на часы:
— Прошу всех поставить командирское время. Сейчас шестнадцать часов и ровно… двадцать одна минута.
О том, что есть «командирское время», я, признаться, услышал тогда впервые. Меня несколько удивило, что Уманский считает свои часы самыми точными в эскадрилье. Проверить, так ли это, мне не привелось, Но что сам он человек исключительной пунктуальности — в этом я успел убедиться. А главное, мне захотелось подражать ему. Тогда же, после проведенного им первого совещания, я с особой тщательностью привел в порядок свое обмундирование. Да и не только я…
Началось вроде бы с мелочей, но и это было важно. Мы стали перенимать у командира все то лучшее, что было ему свойственно. Боевое умение, собранность, решительность, дисциплинированность капитана Уманского становились нашими чертами.
И вот его не стало среди нас. Причем никто не видел, где командир приземлился. Хотелось верить, что он не погиб. Хотелось верить…
Утром нас подняли рано, И опять первой мыслью было: «Тенюгин… Уманский...»
— Что вздыхаешь, Игорек? — ко мне подошел Костылев. — Теперь их уже не воскресишь. Разве что Уманский…
Мы умылись и поспешили к машине. Утро было прохладное. Я накинул на себя реглан и сел в уголок возле кабины. Тут меньше трясло. «Кто же теперь будет нашим командиром? — думал я, — Халдеев пока лишь лейтенант, и его вряд ли назначат. К тому же, он все еще не возвратился г эскадрилью. Может быть, Михаил Иванович?»
Едва мы подъехали к аэродромной землянке и спрыгнули с машины, как два фашистских истребителя МЕ-109 на огромной скорости и предельно малой высоте пронеслись над нашей стоянкой. Затем они набрали высоту и стали кружить над нами. Багрянцев поспешил к своему самолету и поднялся в воздух. За ним последовал Широбоков. Нам с Костылевым было приказано остаться на земле. Не успели Багрянцез и Широбоков набрать нужную высоту, как фашисты напали на них сверху. Завязался ожесточенный бой. Соседняя эскадрилья поспала на помощь нашим товарищам два истребителя МИГ-3. Но едва они подошли к месту боя, как появилась вторая пара немецких истребителей. Атакуя одного из фашистов, Михаил Иванович попал под огонь ведущего этой второй пары. Самолет Багрянцева вспыхнул и, вращаясь, пошел к земле. Техники и наш врач на автостартере помчались к месту катастрофы. Вскоре они вернулись. Врач достал из машины что-то сложенное в обгорелый комбинезон. Мы обнажили головы…
Вечером я проходил мимо самолетного ящика. На двери его было мелко написано карандашом: «Здесь с 22 июня по 9 сентября 1941 года жило звено старшего лейтенанта Багрянцева. Все погибли».
БОИ С УТРА ДО ВЕЧЕРА
На рассвете 10 сентября 1941 года машина, быстрее, чем обычно, мчала нас на аэродром. Небо в районе Ропши и Красногвардейска высвечивали красные сполохи вражеского артогня. Вспышки недальних орудийных выстрелов — что-то вроде световой морзянки — то на миг, то на несколько секунд освещали пики елей.
Наконец сидевший рядом с шофером лейтенант Халдеев (накануне вечером он прилетел к нам и вскоре принял эскадрилью) остановил машину. Выйдя из кабины, он прислушался. Все мы тоже встревоженно слушали. Гул отдаленной артиллерийской канонады и грохот близкой орудийной стрельбы не умолкали. Сомнений не было — гитлеровцы предприняли новое наступление на Ленинград.
Снаряды, рвались где-то за аэродромом. Халдеев снова сел в кабину, и машина, подпрыгивая на выбоинах, помчалась вперед.
— Да, работенка сегодня будет! — ни к кому не обращаясь, сказал незнакомый мне летчик (он спал минувшую ночь у нас на койке Багрянцева). Ему никто не ответил. Все думали о том, что прорыв фашистов в районе Ропши мог произойти в любое время. Было ясно, что враг стремится выйти к Финскому заливу, чтобы, наступая вдоль берега, прорваться к Ленинграду.
Вскоре мы приехали на аэродром, Это был наш боевой рубеж. Новый командир эскадрильи Володя Халдеев спокойно и деловито выполнял свои непростые обязанности. Казалось, будто он всегда был нашим командиром, Ему помогал комиссар. Невысокого роста, живой, энергичный человек, Исакович, не будучи летчиком, очень многое делал для повышения боеготовности эскадрильи. Володе было на кого опереться в любом деле.
Задача, которая стояла перед нами в тот сентябрьский день, была сформулирована так: «Работать по прикрытию войск в районе Красногвардейск — Красное Село».
Первыми поднялись в воздух шесть истребителей МиГ-3 соседней эскадрильи. Возвратились на родной аэродром лишь четверо. Затем наступила наша очередь. Ушли на задание Халдеев, Широбоков, Киров и новый летчик Мясников (тот, что прилетел к нам накануне на истребителе Як-1). Мне и Костылеву досталось дежурить сидя в самолетах.
Едва я занял свое место в кабине, как ко мне подошел Грицаенко:
— Как думаете — что с теми двумя?
Что я мог ему ответить? Александр Николаевич опустил глаза, помолчал. Потом он вынул из кармана комбинезона чистый носовой платок, протер им и без того чистое стекло прицела, козырек кабины и, похлопав ладонью по капоту, сказал:
— Машина не подведет, товарищ командир...
Я хотел было поблагодарить техника, но в это время до нас донесся нарастающий гул моторов.
— «Мессера»! — крикнул Грицаенко и почему-то присел на корточки. На огромной скорости пронеслись над нашими головами четыре фашистских истребителя.
Не ожидая команды, мы с Егором запускаем моторы и уходим в воздух. Конечно, это опасно. Пока ты не набрал высоту и не можешь маневрировать, твой истребитель, попросту говоря, представляет собой мишень. Но что же делать? Сидеть и ждать, когда «мессера» подожгут твой самолет на земле? Нет, в воздух, и как можно быстрей!..
Гитлеровцы почему-то не тронули нас на взлете. Возможно, это была самонадеянность. Дескать, четверо с двумя и так справятся. Но двадцать минут тяжелого боя не принесли фашистским летчикам победы. Мы устали, но и им пришлось попотеть. Как ни опытны, как ни сильны были эти фашистские вояки, им ничего не осталось, как уйти несолоно хлебавши.
Мы с Егором посадили наши самолеты и с трудом покинули кабины. Болела каждая мышца. Тут же приземлилась вся наша четверка: три ЛаГГа и Як. Ребята вели бой против десяти вражеских истребителей. При этом Широбоков сбил Ме-109. На земле он тотчас же с увлечением начал рассказывать возглавлявшему группу Володе Халдееву, как было дело. Получалось, что это был не бой, а веселая игра в кошки-мышки.
— Но ты тоже хорош, друг ситный! — снимая с головы шлемофон, с улыбочкой подошел к Широбокову наш новичок Мясников. — В бой идешь, а «ноги» за тебя кто убирать будет?
— Что же я сделаю, если стойка выпадает! — стал оправдываться Широбоков, — Нажимаю кнопку — убралась, Кнопка выскочила — и стойка выпала. Что ни делал — никак. Так с одной «ногой» и летал.
— Вот-вот, ты летал, а мы из-под тебя едва успевали выбивать «мессершмитты»...
Широбоков виновато потупился.
— Ничего-ничего, ты все же молодец, — Мясников улыбнулся. — Смелый парень. И «мессершмитт» сбил красиво. Вы заметили, товарищ командир? — обратился он к Халдееву. — Едва этот «мессер» загорелся, как фашисты тут же закончили бой.
Халдеев молча кивнул головой. Он был явно смущен тем, что Мясников назвал его командиром. Наш новый товарищ был старше Володи по возрасту и по званию.
Адъютант эскадрильи Аниканов, чтобы не затруднять летчиков, принес из землянки журнал боевых действий, развернул его на крыле истребителя, как на столе, и стал записывать результаты боя. Без писаря хлопот у адъютанта прибавилось. Дело в том, что Женя Дук во время вражеского налета на Низино получил тяжелую контузию. Пришлось отправить его в госпиталь.
А небо вновь прорезала сигнальная ракета. Вслед за Костылевым и Халдеевым я поднимаюсь в воздух. Под нами Красное Село, Пушкин. Бой идет на окраине Пушкина. А ведь отсюда всего двадцать километров до Ленинграда. Красногвардейск захвачен фашистами. Над ним разгорелась воздушная схватка. Наши армейские истребители перехватили группу пикировщиков Ю-87. Внимательно наблюдаем за боем. Отходить от своего объекта нам строжайше запрещено.
И вдруг откуда ни возьмись разведчик и корректировщик «Хеншель-126». Старый знакомый! Халдеев готовится атаковать «хеншеля», но сам становится объектом атаки пары «мессершмиттов». Хочу помочь ему, но разворачиваться некогда, и я бросаю свой истребитель в промежуток между самолетом Халдеева и «мессершмиттами». Очередь, предназначенная для Халдеева, ударяет по хвосту моего самолета. Машина вздрагивает, но по-прежнему слушается рулей. А «хеншель» успевает увернуться от атаки, и Халдеев делает над ним «горку».
Попытка Костылева атаковать «хеншель» тоже не приносит успеха. Он вынужден вступить в бой со второй парой «мессершмиттов».
Между тем по радио звучит обращенное к нам требование: «Уничтожить корректировщик!» Но «хеншель» очень маневренная машина, и сбить его нелегко. Со стороны солнца нас атакуют еще четыре фашистских истребителя. Теперь их уже восемь, а нас всего трое. Халдеев уходит. За его самолетом тянется черный дымный след.
— Что с тобой, Володя? — кричит Егор.
— Ничего, нормально, дотяну! — отвечает Халдеев.
Но машина его почему-то перевертывается через крыло и, закручивая штопором тянущийся за ней дым, направляется в сторону окруженного «мессершмиттами» корректировщика. Впечатление такое, что Халдеева сбили. Но он совершает неожиданный маневр. Огненная трасса пронизывает «хеншель». Вражеская машина вспыхивает и, словно дымящая головня, идет к земле.
Фашистов охватывает замешательство. «Мессершмитты» зачем-то уходят вверх. Халдеев исчезает на фоне задымленной ленинградской земли. Только огненный комок «хеншеля» все еще виден.
Задача выполнена. Мы направляемся домой. А навстречу нам со стороны Ленинграда идут восемь истребителей И-15-бис, старых, доживающих свой век самолетов, прозванных на фронте «королями». Как бы там ни было, фашистские летчики боятся «королей» как огня. Еще бы! Ведь каждый из них несет под крылом восемь реактивных снарядов. Несладко придется тому, кто попадет под огонь этой воздушной артиллерийской батареи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36