— Ну что ж, все ясно...
Помедлив, он произносит зловеще звучащее слово «блокада» и делает мне двенадцать уколов в области повреждения.
— А теперь попробуйте пройтись по палате без костылей.
Ступить распухшей ногой страшновато, но я пытаюсь сделать это и, к удивлению своему, особой боли не ощущаю.
— Ну вот и хорошо. Спадет опухоль — поедете в часть, — говорит хирург...
На четвертый день я уговорил няню помочь мне получить одежду и, прихватив на всякий случай костыли, тайком покинул госпиталь. Мне казалось, что все здесь должны были втайне посмеиваться надо мной. Ну как же! Человек повредил ногу в таких веселых обстоятельствах — принимая поздравления друзей.
Трамвайная остановка была рядом, но ждать трамвая, который шел на Поклонную гору, пришлось минут двадцать. Наконец он появился. Подняться в вагон помогла мне пожилая женщина. Она же уступила мне свое место. Я уверял ее, что могу постоять, но женщина заставила меня сесть.
— Вы летчик? У вас ранение?
В ответ я пробормотал что-то невнятное, чувствуя, как краснею.
— Какие отважные вы люди! — продолжала она. — Я недавно наблюдала бой над городом. Впервые видела, как наши «ястребки» сбили немецкий самолет, как он дымил и падал. Потом стал падать наш. Я закрыла лицо руками. Не могу этого видеть. Вы знаете, мы готовы, не уходя с завода, работать день и ночь, чтобы только поскорей разбить фашистов.
— Ничего, разобьем, — сказал стоявший рядом мужчина. — Я этих псов-рыцарей и в германскую и в гражданскую лупил. — Он поднял свои могучие кулаки. — А нужно будет, сынок, — опять винтовку возьму...
Неожиданно он расстегнул пуговицы своего старенького пальто, распахнул его:
— Вот она, старая гвардия-то!..
Все стоявшие поблизости увидели на пиджаке этого немолодого уже человека Георгиевский крест на полосатой поблекшей ленточке и орден «Знак Почета».
— Спасибо, отец! — Я пожал ему руку, Между тем ко мне придвинулся старичок, сидевший до этого молча.
— Скажите, молодой человек, — поинтересовался он, — а у вас есть награды?
— Он же еще только начал воевать, — ответил за меня орденоносец. — У него все впереди. Так, сынок?..
Я не знал, что сказать. Признаться, мне хотелось показать этим людям свои ордена. Но я опасался, не будет ли это выглядеть как позерство и хвастовство.
— Нет-нет, вы не стесняйтесь, — видимо понимая, что меня удерживает, заговорил старичок. — Наградами можно только гордиться.
Я слегка отогнул борт реглана. Старичок округлил глаза:
— Орден Ленина?.. Орден Красного Знамени?.. Это за что же?..
— А ну?.. Покажи, покажи! — повернулся ко мне старый солдат и сам распахнул мой реглан. — Вот это да! — протянул он и, окончательно повергая меня в смущение, снял шапку со своей седой уже головы.
Тут я совсем стушевался. Но, к счастью, мы уже приехали на Поклонную гору, и едва трамвай остановился, как я поспешил выбраться из него и, превозмогая боль в ноге, дал ходу на костылях.
«Болван, хвастунишка!» — ругал я себя.
Но где-то в душе осталось теплое чувство к моим спутникам, простым рабочим людям, принимающим так близко к сердцу успехи и неудачи нашей армии.
В штабе соединения мне сообщили, что наш полк покинул прежний аэродром и перебазировался в район Ладоги, но что мой самолет остался на старом месте. Утром я снова отправился в путь и в полдень кое-как прикостылял на аэродром. На стоянке было пусто. Сиротливо стоял в капонире мой истребитель. И вдруг:
— Кирилл, ура!.. Командир приехал!..
— Из землянки выбежал Алферов, а следом за ним техник Евсеев.
— Вот неожиданность! Как ты тут оказался? — удивился я.
— Меня инженер оставил здесь как «безлошадного», чтобы я выпустил вас, — пояснил Евсеев,
— А Грицаенко?
— Саша на новом аэродроме. Прилетите туда и сразу же начнете работать с вашим техником.
— Да, пожалуй, это сделано разумно. Ну что ж, приглашайте в дом.
Мы вошли в землянку. Кирилл протянул руку к раскаленной печурке.
— Обогреть — обогреем, а угостить нечем. Два дня сидим без еды...
Я растер озябшие руки и вытащил из кармана все, что у меня было: триста граммов хлеба, полученных в столовой на дорогу, и кусочек, оставшийся от завтрака. Кирилл и Борис подкрепились и начали расспрашивать меня о Ленинграде.
— В Ленинграде большие трудности, ребята. Хлебные пайки уменьшены. По рабочей карточке теперь приходится двести пятьдесят граммов на день. Служащие, иждивенцы и дети получают по сто двадцать пять граммов...
Алферов и Евсеев задумались. Особенно приуныл Борис. Еще бы! В Ленинграде живут его родители...
Всю ночь трактор укатывал снег. К утру полоса для взлета была готова. Ребята смели снег с самолета, прогрели двигатель. С большим трудом забрался я в кабину самолета. Костыли лежали в фюзеляже, прикрытые чехлом.
— Не знаю, как вы будете с одной ногой-то, — усомнился Алферов.
— Ничего, как-нибудь...
— Нажимать на педаль правой ногой я не мог. Обмотанная чем-то мягким, она лежала поверх педали. Чтобы мне удобнее было действовать здоровой ногой, Евсеев привязал ее шпагатом к левой педали. Алферов смотрел на все эти наши ухищрения и только покачивал головой;
— Интересно, командир, что сказали бы по этому случаю медики...
В конце концов я, подняв облако снежной пыли, вырулил для взлета, помахал друзьям из кабины и дал газ.
Вот я и дома, в кабине своего устремленного вперед истребителя. Это мой укромный уголок, моя светлая небесная горница. Здесь тепло, уютно, удобно. К самолету я отношусь как к живому существу. Я разговариваю с ним. Мы с ним друзья. Ему тяжело — он может положиться на мою помощь. Мне трудно — я могу на него положиться. Почти неделю не было меня на аэродроме. Он ждал. Ждал в промороженном капонире один на всей стоянке. Зябко ему было, А стоило прийти мне, и ожил «ястребок», встрепенулся и вынес меня на своих сильных крыльях в тревожное ленинградское небо.
Но прежде чем уйти по маршруту, я разворачиваюсь, снижаюсь до бреющего и проношусь над головами машущих руками Евсеева и Алферова.
До скорой встречи, друзья!
Набираю высоту. Как все знакомо вокруг! Заснеженный Кронштадт и едва схваченный молодым льдом Финский залив. В легкой дымке просматривается зловеще притихший, занятый фашистами петергофский берег. До боли знакомые контуры блокированного врагом Ленинграда проплывают под крыльями.
ТРЕТЬЯ ФРОНТОВАЯ ЗЕМЛЯНКА
На новом аэродроме я сразу же попал в руки медиков.
— Постельный режим. Ногу греть, — последовало распоряжение.
Я достал из-за печки унты, натянул их на ноги.
Командир эскадрильи капитан Мясников объяснил мне, что наш полк прикрывает ледовую дорогу, и показал ее на карте. Я узнал также, что на здешнем аэродроме базируется только наша эскадрилья истребителей (остальные вместе со штабом полка обосновались за Волховом). Вместе с нами здесь поселились штурмовики. Наша задача — прикрывать их в полете.
Комиссар Исакович принес мне перекусить, а командир из каких-то запасов налил в кружку:
— Ну-ка, с мороза-то...
Один за другим в землянку приходят летчики. Петро Чепелкин сидит рядом со мной. Егорушка Костылев и Семен Львов лежат на нарах. Не вижу Ефимова и Сухова. Намереваюсь спросить, где они, но рев снижающихся самолетов заглушает мой голос.
— Вот и наши пришли, — выглянув в окошко, говорит Мясников. — На дорогу ходили.
Вскоре Ефимов и Сухов появляются на пороге.
— Смотри, Матвей, он действительно дома! — кричит с порога Сухов. — Здорово, одноногий! Как дела? Как а Питере?..
Всех интересует Ленинград. К сожалению, ничего утешительного о положении города я сообщить не могу.
Видя хмурые лица друзей, Ефимов достает из-под стола наш новый баян в запылившемся футляре.
— Сто дней войны — сто «боевых листков»! — многозначительно говорит он. Дело в том, что в сотый день войны, 29 сентября 1941 года, бригадная газета «Победа» всю первую страницу посвятила ста номерам «боевого листка» нашей эскадрильи. Здесь же был помещен приказ командира бригады о награждении редактора «боевого листка» ценным подарком. Вслед за тем Герой Советского Союза полковник Иван Григорьевич Романенко, издавший этот приказ, прилетел к нам на аэродром.
— Раз уж ты гармонист, — сказал он, побеседовав со мной, — то вот тебе гроши, дуй в Ленинград и сам выбери себе инструмент по душе.
Крепко сжав мою руку в своей огромной ладони, он дружески тряхнул ее:
— Играй, весели эскадрилью!..
Вскоре после этого появился у нас баян, сменивший мою видавшую виды старенькую трехрядку. Постепенно я освоил его и ко времени нашего перебазирования в район Ладоги научился довольно-таки сносно играть.
Да иначе и нельзя было. В часы досуга ребята наперебой требовали музыки. Вот и сейчас.
— Сыграй, сыграй, — говорит Ефимов.
— Что-нибудь наше, новгородское, — заказывает Мясников. — Ну, хотя бы «Катюшу»...
— С каких это пор «Катюша» стала новгородской песней? Ребята смеются., Я медленно нащупываю знакомую мелодию. «Расцветали яблони и груши...» Играю, смотрю на поющих друзей и прислушиваюсь к голосам и басам баяна. Нет, хороший инструмент, что ни говори!..
На звуки песни в землянку заглядывает Сергеев.
— Вот это хорошо! — говорит он и, сняв шапку, усаживается на полу возле стенки. Допев вместе со всеми «Катюшу», инженер обращается к Мясникову; — Товарищ командир, все самолеты к вылету готовы, а вот погода портится.
Мясников смотрит в окно, потом звонит по телефону в штаб полка. Узнав, что вылетов в ближайшее время не будет, он поворачивается ко мне:
— Знаешь, что? Пока погоды нет, почитай-ка нам свои вирши... А начни с этого... Как оно называется?.. «Летчику-балтийцу»...
Преодолевая смущение, я читаю стихи ребятам:
Если ты вышел с фашистами драться.
Насмерть рази их в упорном бою!
Помни, товарищ, что все ленинградцы
Смотрят с земли на работу твою.
Нам нелегко, это ясно без споров,
Но родились-то мы в русском краю.
Нам завещал полководец Суворов
Мужество, стойкость и славу свою.
В драке с фашистом отбрасывай жалость,
Так ему двинь, чтоб задохся в дыму!
Чтобы с овчинку оно показалось —
Наше балтийское небо ему!..
Песня, стихи, неторопливый, вдумчивый разговор, а потом опять баян на колени — и «Русскую»! Веселая музыка подогревает настроение ребят. Командир уже готов пуститься в пляс, но телефонный звонок останавливает его. Мясников берет трубку, слушает, произносит краткое «Есть!». Отойдя от телефона, он объясняет нам, что через десять минут, как о том сообщили из штаба, снежный заряд иссякнет. Штурмовики под прикрытием истребителей пойдут на выполнение боевого задания.
— По самолетам!
Быстро пустеет землянка (кстати, это наша третья по счету фронтовая землянка). В какой-то момент я остаюсь в ней один. Но мне не сидится. Выхожу на берег Волхова. Он скован льдом. Ветер развеял снег. Лед отполирован как зеркало. Глядя на реку, я думаю о Новгороде, стоящем на ее берегах, о захваченном врагами Новгороде. Неужели он, как и Петергоф, весь в руинах?..
Возвращаюсь домой, обдумываю план очередного номера «боевого листка». Хочется сделать его как можно более ярким и интересным. Пока мне нельзя летать, времени для «боевого листка» будет у меня достаточно.
Идут день за днем, и каждый приносит с собой какое-либо важное событие.
Войска Южного фронта выбили фашистов из Ростова-на-Дону. Войска Волховского фронта взяли город Тихвин. 13 декабря радио сообщает о грандиозном наступлении наших войск под Москвой.
Приятно видеть, как повеселел Сергей Сухов. Еще бы! 16 декабря освобожден его родной Калинин. Матвей Ефимов в свободное от полетов и дежурств время буквально не отходит от карты. Старательно переставляет он на ней флажки, обозначая освобожденные города и даже сравнительно небольшие населенные пункты, Эх, на Можайск бы ударили! — разглядывая карту, мечтательно говорит Ефимов. — От него и Вязьма не далеко. От Вязьмы до нашего Ярцева рукой подать. А там и родной Бережок рядом.
— А ты, Матвей, в Ставку напиши, — шутя советует Сухов. — Мол, так и так, мы, смоляне, просим...
Ефимов старше Сухова на шесть лет. Он командир звена. Сергей летает в паре с Матвеем с первого дня войны. Большие друзья, они неразлучны ни на земле, ни в воздухе. Сухов умеет дорожить этой дружбой. Он высоко ценит жизненный опыт Ефимова. Известно, что Матвей был комсомольским вожаком колхоза, потом председателем сельсовета. Он прослужил два года в наземных войсках, командовал танковым экипажем. Ко всему тому Ефимов окончил Коммунистический университет имени Свердлова в Москве.
— Тебе бы комиссаром быть, а не летчиком, — говорит иногда Сергей. Но он знает также об огромной любви Матвея к авиации. Эта любовь и привела Ефимова после окончания университета в стены Ейского авиационного училища...
Матвей отмечает на карте маршруты побед нашей армии. И мы все следим за перемещением красных флажков на запад от столицы. Для нас это праздник. А какой подъем вызывает у авиаторов, прикрывающих Ладожскую ледовую трассу, то, что наши войска погнали немцев от станции Вобокайло и города Волхова. По железной дороге Тихвин — Волхов снова текут грузы к ледовой трассе. Не удалось и не удастся противнику окружить вторым кольцом блокады Ленинград!
Мне уже невмоготу сидеть без дела.
— Я здоров! — говорю я доктору.
Но отек ноги еще не прошел, и приговор доктора краток: «Сидеть и не рыпаться!»
Показываю ему, что я уже не только могу ходить, но и бегать. Наконец, шумно возмущаюсь. Но не помогает даже эта мера. Мне напоминают, что в бою летчик вынужден иногда пользоваться парашютом. Приземлиться с больной ногой не так просто: можно вызвать травму здоровой. А это в зимнее время, да еще вдалеке от жилья, означает для человека гибель.
Последнее, что я делаю в доказательство своего выздоровления, производит впечатление. Я забираюсь на сосну и с довольно приличной высоты сигаю вниз. Медицина фиксирует этот факт и сдается.
И вот я летаю в паре с Петром Чепелкиным. Летаем над ледовой трассой. Машин на ней много. Погода стоит плохая, и фашистов в воздухе нет.
Новый год мы отмечаем скромно. 1 января — усиленная готовность с рассвета. Дежурим, сидим в кабинах, а погоды нет и нет. Выбираемся немного размяться. Петр начинает рассказывать мне о девушке, с которой он недавно познакомился.
— Зовут Мотей. Работает медсестрой. Очень-очень хорошенькая. Как-нибудь познакомлю...
— Какой же подарок ты приготовил ей к Новому году? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами, задумывается и весь как бы светится изнутри. Хлопок сигнальной ракеты прерывает наш разговор.
— Воздух! — кричат техники.
Выруливаем, взлетаем. Идем на высоте пятидесяти метров. Кругом белым-бело. Только лес да редкий кустарник помогают ориентироваться в пространстве. Над озером плывем как в молоке. Скорей бы выйти на трассу. Вглядываюсь в беспросветное белое марево и наконец вижу машины. Дорога!
Петр идет рядом, не отстает. Молодец, дело свое знает. По радио ни слова. Раз подняли в такую погоду, значит, над дорогой где-то шныряют фашистские истребители. Между тем автомашины идут и идут. Хотя нет, вот одна из них стоит под углом к направлению движения. На снегу возле нее лежат люди, должно быть пострадавшие от воздушного налета.
Мы с Петром переходим на правую сторону дороги, чтобы не встретиться лоб в лоб с «мессершмиттами», если они пойдут нам навстречу. Но ледовая трасса окончилась. Под нами станция Ладожское Озеро, карельский берег. Разворачиваемся обратно и видим скопление машин. Здесь тоже что-то случилось. Люди машут нам руками в сторону озера. Значит, фашисты только что улетели.
Опять мы идем правее дороги, теперь уже в сторону Кобоны. Забираемся под самые облака, чтобы быть менее заметными. Проходят каких-нибудь две минуты, и под нами поперек трассы курсом на север проскакивает пара фашистских истребителей. Пока мы развертываемся, они исчезают. Прикидываю: вражеские пилоты вряд ли видели нас. Они, должно быть, только что пришли сюда на смену своим предшественникам. При такой плохой видимости «мессершмитты» наверняка будут разворачиваться влево. Летчик-истребитель держит ручку управления правой рукой. Наблюдать и разворачиваться ему всегда удобнее влево, а в сложных метеорологических условиях да еще на малой высоте — тем более. Это значит, что фашисты сейчас выйдут на дорогу около станции Ладожское Озеро, где так много машин.
Даю полный газ, Чепелкин идет рядом. Только бы не упустить их! Только бы не упустить!..
— Вот они, Петро! — кричу я по радио Чепелкину. Между тем пара «мессершмиттов» снижается над колонной грузовиков. Я прицеливаюсь сначала в «мессершмитт», идущий сзади. Но он неожиданно отваливает в сторону и исчезает из виду. Тогда я догоняю ведущего. Он уже дал очередь по одной из автомашин. Открываю огонь. Окутанный черным дымом вражеский истребитель резко отворачивает в сторону, но тут же перевертывается на спину и падает на лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36