Прости нас, Ленинград! Мы, твои солдаты, только временно оставляем боевой рубеж.
Мы уходим из Низина, но мы с тобой, И мы до последнего дыхания будем защищать тебя, наш героический город!..
Наш новый аэродром лежит среди лесов.
Он лежит большой и ровный, как стол.
Для каждого самолета здесь построен отдельный капонир, надежно укрывающий машину от бомб и артиллерийских снарядов.
Мы с Костылевым осматриваем бревенчатые, глубоко врытые в землю стены и трехслойный накат. Засыпанное сверху и с боков землей и покрытое дерном сооружение — это настоящая крепость. В сознании не укладывается, что построили ее женщины. Но вот и они, скромные ленинградские труженицы, — стоят и застенчиво улыбаются, слушая наши похвалы. Среди них много совсем еще юных девушек.
Егор поднимается на крышу капонира, восхищается посаженными там елочками, подпрыгивает, проверяя надежность перекрытий.
Неужели вы сами это построили?
А кто же еще? — Молодая, одетая в телогрейку женщина поднимает свои огрубевшие на работе руки:
— Что они у нас — не такие, как у мужиков?
Слышится звонкий девичий смех.
Я вспоминаю, что в самолете лежат мои вещи, и вытаскиваю из фюзеляжа чехол с завернутым в него чемоданом и кирилловской трехрядкой. Все называют ее баяном. Да она и похожа на баян. Правда, в эти минуты выглядит гармонь невзрачно. Во время обстрела она была испачкана в глине.
— Слушай, баянист! — обращается ко мне женщина. — Сыграл бы, что ли, по такому случаю.
Она быстро счищает с гармошки грязь, тщательно протирает ее рукавом телогрейки.
— Ну-ка, повеселей что — нибудь, товарищ летчик! — А сама лопату в сторону, по — цыгански тряхнула плечом, притопнула ногой и замерла в позе ожидания.
Зазвучали голоса и басы трехрядки, и озарились улыбками лица ленинградок.
— Э-эх, к черту горе!.. Наши соколы прилетели… Пляши, девчата! — Молодуха вышла на круг, и комкигрязи с ее растоптанных ботинок полетели по сторонам,
К нашему капониру отовсюду тянутся люди. Какая-то девчушка увлекла в круг Костылева, и они завертелись в пляске. Высокий, смеющийся Егор выделывает такие коленца, что, глядя на него, можно забыть обо всем на свете.
Пляску и музыку обрывает команда: «Летный состав — к командиру!»
Мы идем в соседний капонир, куда техники закатили самолет Костылева.
Заместитель командира полка капитан Корешков с горечью сообщает нам, что при взлете с низинского аэродрома, попав в свежую воронку, разбил самолет и сам получил серьезные травмы старший лейтенант Киров. Пострадал также старший лейтенант Семенов. Он должен был перегнать на Карельский перешеек самолет УТ-1. Взрывная волна немецкого снаряда перевернула оторвавшийся от земли самолет. Он перелетел через ангар и упал. Извлеченный из — под обломков Борис Семенов в тяжелом состоянии отправлен в госпиталь.
Мы расходимся, подавленные случившимся. Ленинград в беде, а нас, защищающих его с воздуха, так мало остается.
Через два дня приходит известие, что Борис Иванович Семенов скончался, так и не придя в сознание. Война отняла у нас еще одного замечательного летчика, человека доброй души и большого мужества.
ПОКА ПИСЬМО НЕ ВСКРЫТО
Штаб полка и авиационные техники прибыли на новый аэродром поздно ночью. Однако никакого перерыва в боевой работе не произошло. Утром истребители, как обычно, были подняты в воздух.
Под нами был Финский залив. В тот ранний час ни единый корабль не бороздил его воды. Свинцовые волны, гонимые северным ветром, бились о берег, оставляя на нем кружево пены. Эта белая полоса тянулась вдоль всего южного побережья.
Внимательно всматривался я в тревожное ленинградское небо. Время от времени взгляд невольно тянулся в сторону Петергофа, оставленного нами Низина, разрушенной и сожженной фашистами Ропши. На северной стороне ее полыхал большой пожар. Казалось бы, и гореть уже было нечему, и все же что-то горело. Фашистские войска в районе Ропши перешли в наступление и рвались к заливу…
В воздухе нас пятеро: Мясников, Халдеев, Широбоков, Костылев и я. Ведет группу старший лейтенант Мясников. Он на своем ЯКе, как Чапай на лихом коне, держится впереди. Взят курс на Пулкозо, на Пушкин. Там идут решающие сражения за Ленинград. И именно там нам предстоит прикрывать наземные войска от авиации противника.
Восточнее Пушкина разрастаются два очага пожара Горит что-то и в Красном Селе. Бой идет близ Пулковских высот. Из кабины самолета мне хорошо видны вспышки артиллерийских выстрелов. Это совсем недалеко от Ленинграда…
Не могу не думать без тревоги о судьбе этого великого города. Испытываю чувство глубочайшей ненависти к фашистским захватчикам, разрушающим великие исторические ценности нашего народа. Но как бы ни бесновались господа фашисты, в Ленинград мы их не пустим! Я повторяю про себя написанные накануне строки стихов:
Пусть день и ночь грохочет канонада.
Мы выстоим! И вас из блиндажей,
Как погань, вышвырнем.
И Ленинграда
Вам не видать, как собственных ушей.
И здесь, высоко в поднебесье синем,
Где облака сверкают сединой,
За жизнь и счастье
Родины любимой
Выходим мы не правый смертный бой…
Мы-то выходим. Но где же фашистские самолеты? Они обычно висят здесь с утра до вечера. То, что их на этот раз нет, настораживает. Не попытаться ли прочесть письмо, которое лежит у меня в нагрудном кармане? Вот оно, долгожданное! Грицаенко ночью привез его из Низина и передал мне, когда я уже сел в кабину. На конверте штамп Вологды. Адрес написан рукой жены. Я всего лишь перекладываю письмо в потайной карман, чтобы не потерять. Спокойнее на душе уже от того, что оно из Вологды. Значит, жена сумела оставить Новгород и уехать к моим родителям. Как-то они там?..
Мясников то и дело кренит свой самолет— то в одну, то в другую сторону. Его тоже беспокоит это затишье в воздухе. Захватив гатчинский аэродром, фашисты получили возможность в любую минуту появиться над линией фронта.
Рассматриваю железную дорогу, ведущую на Гатчину. Хочется увидеть Дудергоф и ту гору, с которой я в 1936 году летал на планере с начлетом школы. В школу меня так и не приняли. «Дис-про-пор-ция… Да-с!» — звучит в памяти моей голос сурового доктора. Как это он забавно указывал тогда пальцем на потолок. «Самолеты там разные… А у вас диспропорция…»
Машина Мясникова делает вдруг резкий бросок в сторону. Костылев и я следуем за ней. Огненный пунктир пересекает наш строй, Четверка «мессершмиттов» безрезультатно атакует нас и «горкой» уходит в синеву неба. Провожаю их взглядом и, кажется, впервые замечаю, как зловеще выглядят фашистские самолеты. Желтые концы крыльев, а на них черные с белой окантовкой кресты. Что-то гадкое, змеевидное. Зазевался — ужалит,
«Мессершмитты» уходят. Такая уж у них тактика. Подкрался, ударил, а в случае неудачи — скорей вверх. Там, вверху, безопасней. Вот и будут теперь кружить, как ястребы, и выслеживать добычу. Не дай бог кому — нибудь из нас оторваться от группы или зазеваться на секунду. Тут уж они все набросятся на одного. Но мы тоже набираем высоту и сами навязываем им бой.
Со стороны солнца появляется еще четверка вражеских истребителей. Я сразу же замечаю их. Теперь у нас светофильтровые очки, и солнце нам не помехе. Сообщаю о второй группе «мессершмиттов» Мясникову, и он сразу же кидается на них. Пятерка наших и восьмерка фашистских истребителей закружились в вихре воздушного боя.
Под нами идет группа штурмовиков под прикрытием «чаек». Пара «мессершмиттов» пытается атаковать их.
— Игорек!.. — успевает крикнуть Егор. Я «понимаю, что он имеет в виду, и бросаюсь за „мессерами“. Между тем им дают отпор „чайки“. Ведущий МЕ-109, закручивая спиралью —тянущийся за ним дым, падает. Второй, видя такое дело, пытается уйти вверх. Но тут подоспеваю я. Выбрав удобный момент, даю очередь. Фашист переворачивается и некоторое время летит на спине. Потом он принимает нормальное положение и вдруг, резко развернув самолет, срывается в штопор. Я следую за ним, но огня не веду. Что будет дальше? Возможно, он имитирует падение. Егор рассказывал как-то, что гитлеровцы прибегают иногда к такого рода уловкам. И действительно, на высоте около пятисот метров мой противник выводит самолет из штопора и, набирая скорость, прижимается к земле.
Ну нет, не ускользнешь, сегодня мой верх! Я даю полный газ и иду за «мессером». Фашист резко кладет машину в разворот. Я тоже. Он делает «горку». А мне только это и надо. Нажимаю общую гашетку, и «мессершмитт», в последний раз качнув крыльями, опускает нос. Описав кривую, он ударяется о землю под самой Пулковской высотой. Яркое пламя и густой черный дым поднимаются к небу. Эх, показать бы все это тому суровому доктору, который ни в какую не хотел признать меня годным для службы в авиации! Наверное, не поверил бы он своим глазам. Нет, вы все же в чем-то ошиблись, доктор. Ваша «диспропорция», несмотря ни на что, ведет боевой самолет, защищает с воздуха Ленинград. Да-с!.. — На полной скорости проношусь я над полем боя ниже Пулковских высот. Успеваю заметить скособочившийся в воронке танк с крестом, перевернутое орудие, многочисленные зигзаги траншей, перебегающих солдат. И все это вперемешку с пылью, с фонтанами взметенной снарядами земли. Пулковская высота, как пробудившийся вулкан, окутана дымом.
Сквозь этот дым прорисовывается полуразрушенное здание обсерватории. Не занято ли оно противником? Такое чувство, что по мне с горы сейчас ударят. На всякий случай пригибаюсь к прицелу. Удастся ли пройти невредимым? Напрасная тревога! В сизом чаду на развалинах главного корпуса виден красный флаг. Он вьется на ветру, точно пламя, выбившееся из кратера вулкана.
— Наши Пулковские высоты! Наши! — кричу я в полный голос. — Они не пройдут! — ору я во всю силу своих легких и, взяв ручку на себя, свечой ухожу в небо, туда, где ведут неравный бой мои друзья.
Еще десять минут — и он, этот бой, заканчивается. Набрав высоту и объединившись в группу, шестерка МЕИ 09 разворачивается в сторону Гатчины. Мы еще некоторое время охраняем район действия наших войск и, лишь получив специальную команду по радио, возвращаемся домой.
Мы уходим, и я почему-то только теперь обнаруживаю, что вся земля под нами испещрена воронками от бомб, снарядов и мин.
Эти воронки, словно пустые глазницы мертвецов, смотрят на нас, взывая к отмщению.
Родная ленинградская земля! Сердце разрывается от боли: нет сил видеть тебя такой. Потерпи еще немного. Мы отстоим, защитим тебя. И ты будешь снова зеленеть и цвести… После посадки я докладываю Мясникозу о полете и возвращаюсь к самолету.
Ну, как там, в Вологде? Что пишет жена? — спрашивает Грицаенко.
Сейчас будем читать, Саша.
Техник заканчивает осмотр самолета, поручает Алферову заправить истребитель и, вытирая руки ветошью, подходит ко мне. Я присаживаюсь на край крыла. Читаю письмо вслух от строчки до строчки. Так уж у нас принято. Письмо от близких — общая радость. Грех ею не поделиться.
«Игорек, милый! — пишет жена. — Вот мы и добрались до твоих старичков. Из Тихвина до Вологды ехали в товарном вагоне. Здесь тихо и войны нет. Даже странно. Я не знала, что к тишине нужно привыкать.
Новгород наполовину был разрушен и горел, как костер, когда мы покидали его ночью. Мост через Волхов был еще цел, но подготовлен к взрыву. Нас с трудом пропустили. Бегу с Ниночкой на руках и глазам своим не верю. Что сделали эти варвары с нашим городом! От четвертой школы, где я училась, остались одни стены. Первая школа (мы пробежали и мимо нее) тоже разрушена. Много домов сгорело. По Ленинградской не пройти. Разрушенные дома завалили улицу. Жертвы, увечья… Всего не рассказать. Какой-то добрый шофер взял нас на машину. Он ехал в Чудово. Дорога была сухая, и к утру мы добрались. Из Чудова многие поехали баржой куда-то на Волгу. Мы с мамой и Ниночкой ^пошли пешком через Будогощь на Тихвин. С нами Маша Иванова и Пелагея Николаевна.
Неделю провели в Чудове как в аду: бомбежка с утра до вечера. Чудово больше не существует. Убитые, раненые… Сколько их! Среди них и маленькие дети. Около дома, где мы остановились, взорвалась бомба. Вылетели рамы, а из них стекла. Стеклом поранило Ниночке щеку. Ранение неопасное. Щечка уже заживает. Папа остался в Чудове, эвакуирует участок связи. По дороге на Будогощь — поток беженцев. Несколько раз на нас нападали фашистские истребители. Многие из тех, с кем» мы шли, погибли. Как мы уцелели, не знаю. Видели воздушный бой. Два наших «ястребка» (тупоносые И-16, на каких ты летаешь) дрались с четырьмя вражескими. Когда фашист падал, все радовались за наших смелых летчиков. Я смотрела и все думала, что это ты сбил фашиста. Увидел наши страдания, прилетел и сбил его. И сейчас хочется верить в это, хотя хорошо знаю, что ты там, далеко под Ленинградом.
Была в военкомате, встала на учет. Здесь, в Вологде, создается аэроклуб. Устраиваюсь инструктором — летчиком.
Игорек, о нас не беспокойся. У нас опять все хорошо. Привет тебе от родителей и от всех нас.
Передай привет твоим боевым товарищам: технику Володе Дикову, Михаилу Ивановичу Багрянцеву, Мише Федорову, Гусейну.
Целую, твоя Валя».
Грицаенко слушает письмо стоя. Он держит в руке фуражку, Я дочитываю последние строчки. И он все еще некоторое время стоит передо мной молча.
— Да, — наконец тяжело выдавливает он. — Привет Багрянцеву, Федорову, Гусейну...
Снова наступает молчание, Я еще раз, теперь уже про себя, перечитываю письмо. ,
— А знаешь, — несколько позже говорит Грицаенко, — хорошо, что в мыслях других людей они живы. — Я понимаю, что это он о Багряицеве, Федорове и Гусейне. — И пусть Валя верит в это. Тепло письмо написано. — Лицо его светлеет. — Душевно как-то… Спасибо, командир…
Он надевает фуражку, поглаживает фюзеляж самолета:
— А «ястребок»-то у нас не тупоносый, а вон какой. Вы напишите жене о нем. Привет от нас с Борисом передайте. Добрая она у вас. На трудности не жалуется, и все у нее хорошо…
Саша снова привычно хлопочет возле самолета, раздумывая о чем-то своем. Накануне войны, 21 июня, он с разрешения командира уехал с семьей в Ленинград, а на другой день утром, еще не зная о начале войны, проводил свою Анну Петровну с ребятишками к родителям на Украину, в их родную Новую Карловку. А ребятишек-то четверо, и все мал мала меньше: Вере — шесть лет, Толику — четыре, Коле — два годика, а Гене — всего десять месяцев. «Пусть отдохнут, — думал Саша, махая рукой вслед отошедшему от перрона поезду. — Молочка попьют, фруктов поедят вдоволь, на солнышке позагорают. А уж побегать там есть где: степь — глазом не окинуть, и рядом речка Конка…» О том, что началась война, Саша узнал, возвращаясь в Низино, В тот час эскадрилья совершала уже боевые вылеты.
Теперь он, должно быть, думает о том, что фашисты где-то недалеко от Запорожья. Не продвинулся ли фронт к Новой Карловке? Не летают ли над ней вражеские самолеты? Писем от родных Саша уже давно не получал. Как-то они там? Что будет делать Анна Петровна, куда уйдет с такой оравой? Да и стариков не на кого оставить/Думы, думы…
ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА
Постепенно обживаем новое место. Полным . ходом идет строительство землянок, сооружаются печки, заготавливается топливо. Грицаенко, Алферов и я устроились пока в капонире. Алферов притащил откуда-то целый ворох соломы, прикрыл ее самолетными чехлами. Получилось роскошное ложе.
Первые две ночи спать было не очень холодно, а сегодня уже по — настоящему зябко. Зябко, как мне кажется, потому, что нет в капонире моего самолета. Мы укрылись с головой чехлами. А осенний ветер свистит и как будто говорит мне: «Не будешь давать машину другим… Не будешь…. Не будешь…» — «А как быть? — спрашиваю я. — Как быть, если человеку летать не на чем? Мы идем на задание, а он на земле остается. День не летает, два не летает. Что делать, если машина его неисправна? Друзья ведут бой за Ленинград, а он, этот летчик, ходит взад — вперед, будто чужой, будто никому не нужный. И тычется он без дела во все углы. Мучается человек. И все на небо смотрит: не идем ли мы, как там у нас? Пытается, засучив рукава, помогать техникам, чтобы быстрее ввести в строй свою машину. Да разве они позволят! Они сами ночи напролет спать не будут, а силы летчика сберегут: „Отдыхайте, товарищ лейтенант, вам еще в бой идти»…»
Высовываю голову из — под чехла, смотрю в темноту капонира, и тяжко мне: капонир действительно пустой. За две ночи соседства с самолетом я уже привык различать в темноте его сильные крылья, устремленный вперед острый нос и похожие на уши гигантского животного лопасти винта. Грицаенко обычно ставит винт в такое положение, чтобы одна из лопастей смотрела вниз, а две другие — вверх. Мне всегда кажется, что истребитель, как чуткий молодой конь, вслушивается в ночную тишину прифронтового аэродрома...
И вот нет его, моего боевого коня. Нет, и никогда больше не будет моего истребителя № 13.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Мы уходим из Низина, но мы с тобой, И мы до последнего дыхания будем защищать тебя, наш героический город!..
Наш новый аэродром лежит среди лесов.
Он лежит большой и ровный, как стол.
Для каждого самолета здесь построен отдельный капонир, надежно укрывающий машину от бомб и артиллерийских снарядов.
Мы с Костылевым осматриваем бревенчатые, глубоко врытые в землю стены и трехслойный накат. Засыпанное сверху и с боков землей и покрытое дерном сооружение — это настоящая крепость. В сознании не укладывается, что построили ее женщины. Но вот и они, скромные ленинградские труженицы, — стоят и застенчиво улыбаются, слушая наши похвалы. Среди них много совсем еще юных девушек.
Егор поднимается на крышу капонира, восхищается посаженными там елочками, подпрыгивает, проверяя надежность перекрытий.
Неужели вы сами это построили?
А кто же еще? — Молодая, одетая в телогрейку женщина поднимает свои огрубевшие на работе руки:
— Что они у нас — не такие, как у мужиков?
Слышится звонкий девичий смех.
Я вспоминаю, что в самолете лежат мои вещи, и вытаскиваю из фюзеляжа чехол с завернутым в него чемоданом и кирилловской трехрядкой. Все называют ее баяном. Да она и похожа на баян. Правда, в эти минуты выглядит гармонь невзрачно. Во время обстрела она была испачкана в глине.
— Слушай, баянист! — обращается ко мне женщина. — Сыграл бы, что ли, по такому случаю.
Она быстро счищает с гармошки грязь, тщательно протирает ее рукавом телогрейки.
— Ну-ка, повеселей что — нибудь, товарищ летчик! — А сама лопату в сторону, по — цыгански тряхнула плечом, притопнула ногой и замерла в позе ожидания.
Зазвучали голоса и басы трехрядки, и озарились улыбками лица ленинградок.
— Э-эх, к черту горе!.. Наши соколы прилетели… Пляши, девчата! — Молодуха вышла на круг, и комкигрязи с ее растоптанных ботинок полетели по сторонам,
К нашему капониру отовсюду тянутся люди. Какая-то девчушка увлекла в круг Костылева, и они завертелись в пляске. Высокий, смеющийся Егор выделывает такие коленца, что, глядя на него, можно забыть обо всем на свете.
Пляску и музыку обрывает команда: «Летный состав — к командиру!»
Мы идем в соседний капонир, куда техники закатили самолет Костылева.
Заместитель командира полка капитан Корешков с горечью сообщает нам, что при взлете с низинского аэродрома, попав в свежую воронку, разбил самолет и сам получил серьезные травмы старший лейтенант Киров. Пострадал также старший лейтенант Семенов. Он должен был перегнать на Карельский перешеек самолет УТ-1. Взрывная волна немецкого снаряда перевернула оторвавшийся от земли самолет. Он перелетел через ангар и упал. Извлеченный из — под обломков Борис Семенов в тяжелом состоянии отправлен в госпиталь.
Мы расходимся, подавленные случившимся. Ленинград в беде, а нас, защищающих его с воздуха, так мало остается.
Через два дня приходит известие, что Борис Иванович Семенов скончался, так и не придя в сознание. Война отняла у нас еще одного замечательного летчика, человека доброй души и большого мужества.
ПОКА ПИСЬМО НЕ ВСКРЫТО
Штаб полка и авиационные техники прибыли на новый аэродром поздно ночью. Однако никакого перерыва в боевой работе не произошло. Утром истребители, как обычно, были подняты в воздух.
Под нами был Финский залив. В тот ранний час ни единый корабль не бороздил его воды. Свинцовые волны, гонимые северным ветром, бились о берег, оставляя на нем кружево пены. Эта белая полоса тянулась вдоль всего южного побережья.
Внимательно всматривался я в тревожное ленинградское небо. Время от времени взгляд невольно тянулся в сторону Петергофа, оставленного нами Низина, разрушенной и сожженной фашистами Ропши. На северной стороне ее полыхал большой пожар. Казалось бы, и гореть уже было нечему, и все же что-то горело. Фашистские войска в районе Ропши перешли в наступление и рвались к заливу…
В воздухе нас пятеро: Мясников, Халдеев, Широбоков, Костылев и я. Ведет группу старший лейтенант Мясников. Он на своем ЯКе, как Чапай на лихом коне, держится впереди. Взят курс на Пулкозо, на Пушкин. Там идут решающие сражения за Ленинград. И именно там нам предстоит прикрывать наземные войска от авиации противника.
Восточнее Пушкина разрастаются два очага пожара Горит что-то и в Красном Селе. Бой идет близ Пулковских высот. Из кабины самолета мне хорошо видны вспышки артиллерийских выстрелов. Это совсем недалеко от Ленинграда…
Не могу не думать без тревоги о судьбе этого великого города. Испытываю чувство глубочайшей ненависти к фашистским захватчикам, разрушающим великие исторические ценности нашего народа. Но как бы ни бесновались господа фашисты, в Ленинград мы их не пустим! Я повторяю про себя написанные накануне строки стихов:
Пусть день и ночь грохочет канонада.
Мы выстоим! И вас из блиндажей,
Как погань, вышвырнем.
И Ленинграда
Вам не видать, как собственных ушей.
И здесь, высоко в поднебесье синем,
Где облака сверкают сединой,
За жизнь и счастье
Родины любимой
Выходим мы не правый смертный бой…
Мы-то выходим. Но где же фашистские самолеты? Они обычно висят здесь с утра до вечера. То, что их на этот раз нет, настораживает. Не попытаться ли прочесть письмо, которое лежит у меня в нагрудном кармане? Вот оно, долгожданное! Грицаенко ночью привез его из Низина и передал мне, когда я уже сел в кабину. На конверте штамп Вологды. Адрес написан рукой жены. Я всего лишь перекладываю письмо в потайной карман, чтобы не потерять. Спокойнее на душе уже от того, что оно из Вологды. Значит, жена сумела оставить Новгород и уехать к моим родителям. Как-то они там?..
Мясников то и дело кренит свой самолет— то в одну, то в другую сторону. Его тоже беспокоит это затишье в воздухе. Захватив гатчинский аэродром, фашисты получили возможность в любую минуту появиться над линией фронта.
Рассматриваю железную дорогу, ведущую на Гатчину. Хочется увидеть Дудергоф и ту гору, с которой я в 1936 году летал на планере с начлетом школы. В школу меня так и не приняли. «Дис-про-пор-ция… Да-с!» — звучит в памяти моей голос сурового доктора. Как это он забавно указывал тогда пальцем на потолок. «Самолеты там разные… А у вас диспропорция…»
Машина Мясникова делает вдруг резкий бросок в сторону. Костылев и я следуем за ней. Огненный пунктир пересекает наш строй, Четверка «мессершмиттов» безрезультатно атакует нас и «горкой» уходит в синеву неба. Провожаю их взглядом и, кажется, впервые замечаю, как зловеще выглядят фашистские самолеты. Желтые концы крыльев, а на них черные с белой окантовкой кресты. Что-то гадкое, змеевидное. Зазевался — ужалит,
«Мессершмитты» уходят. Такая уж у них тактика. Подкрался, ударил, а в случае неудачи — скорей вверх. Там, вверху, безопасней. Вот и будут теперь кружить, как ястребы, и выслеживать добычу. Не дай бог кому — нибудь из нас оторваться от группы или зазеваться на секунду. Тут уж они все набросятся на одного. Но мы тоже набираем высоту и сами навязываем им бой.
Со стороны солнца появляется еще четверка вражеских истребителей. Я сразу же замечаю их. Теперь у нас светофильтровые очки, и солнце нам не помехе. Сообщаю о второй группе «мессершмиттов» Мясникову, и он сразу же кидается на них. Пятерка наших и восьмерка фашистских истребителей закружились в вихре воздушного боя.
Под нами идет группа штурмовиков под прикрытием «чаек». Пара «мессершмиттов» пытается атаковать их.
— Игорек!.. — успевает крикнуть Егор. Я «понимаю, что он имеет в виду, и бросаюсь за „мессерами“. Между тем им дают отпор „чайки“. Ведущий МЕ-109, закручивая спиралью —тянущийся за ним дым, падает. Второй, видя такое дело, пытается уйти вверх. Но тут подоспеваю я. Выбрав удобный момент, даю очередь. Фашист переворачивается и некоторое время летит на спине. Потом он принимает нормальное положение и вдруг, резко развернув самолет, срывается в штопор. Я следую за ним, но огня не веду. Что будет дальше? Возможно, он имитирует падение. Егор рассказывал как-то, что гитлеровцы прибегают иногда к такого рода уловкам. И действительно, на высоте около пятисот метров мой противник выводит самолет из штопора и, набирая скорость, прижимается к земле.
Ну нет, не ускользнешь, сегодня мой верх! Я даю полный газ и иду за «мессером». Фашист резко кладет машину в разворот. Я тоже. Он делает «горку». А мне только это и надо. Нажимаю общую гашетку, и «мессершмитт», в последний раз качнув крыльями, опускает нос. Описав кривую, он ударяется о землю под самой Пулковской высотой. Яркое пламя и густой черный дым поднимаются к небу. Эх, показать бы все это тому суровому доктору, который ни в какую не хотел признать меня годным для службы в авиации! Наверное, не поверил бы он своим глазам. Нет, вы все же в чем-то ошиблись, доктор. Ваша «диспропорция», несмотря ни на что, ведет боевой самолет, защищает с воздуха Ленинград. Да-с!.. — На полной скорости проношусь я над полем боя ниже Пулковских высот. Успеваю заметить скособочившийся в воронке танк с крестом, перевернутое орудие, многочисленные зигзаги траншей, перебегающих солдат. И все это вперемешку с пылью, с фонтанами взметенной снарядами земли. Пулковская высота, как пробудившийся вулкан, окутана дымом.
Сквозь этот дым прорисовывается полуразрушенное здание обсерватории. Не занято ли оно противником? Такое чувство, что по мне с горы сейчас ударят. На всякий случай пригибаюсь к прицелу. Удастся ли пройти невредимым? Напрасная тревога! В сизом чаду на развалинах главного корпуса виден красный флаг. Он вьется на ветру, точно пламя, выбившееся из кратера вулкана.
— Наши Пулковские высоты! Наши! — кричу я в полный голос. — Они не пройдут! — ору я во всю силу своих легких и, взяв ручку на себя, свечой ухожу в небо, туда, где ведут неравный бой мои друзья.
Еще десять минут — и он, этот бой, заканчивается. Набрав высоту и объединившись в группу, шестерка МЕИ 09 разворачивается в сторону Гатчины. Мы еще некоторое время охраняем район действия наших войск и, лишь получив специальную команду по радио, возвращаемся домой.
Мы уходим, и я почему-то только теперь обнаруживаю, что вся земля под нами испещрена воронками от бомб, снарядов и мин.
Эти воронки, словно пустые глазницы мертвецов, смотрят на нас, взывая к отмщению.
Родная ленинградская земля! Сердце разрывается от боли: нет сил видеть тебя такой. Потерпи еще немного. Мы отстоим, защитим тебя. И ты будешь снова зеленеть и цвести… После посадки я докладываю Мясникозу о полете и возвращаюсь к самолету.
Ну, как там, в Вологде? Что пишет жена? — спрашивает Грицаенко.
Сейчас будем читать, Саша.
Техник заканчивает осмотр самолета, поручает Алферову заправить истребитель и, вытирая руки ветошью, подходит ко мне. Я присаживаюсь на край крыла. Читаю письмо вслух от строчки до строчки. Так уж у нас принято. Письмо от близких — общая радость. Грех ею не поделиться.
«Игорек, милый! — пишет жена. — Вот мы и добрались до твоих старичков. Из Тихвина до Вологды ехали в товарном вагоне. Здесь тихо и войны нет. Даже странно. Я не знала, что к тишине нужно привыкать.
Новгород наполовину был разрушен и горел, как костер, когда мы покидали его ночью. Мост через Волхов был еще цел, но подготовлен к взрыву. Нас с трудом пропустили. Бегу с Ниночкой на руках и глазам своим не верю. Что сделали эти варвары с нашим городом! От четвертой школы, где я училась, остались одни стены. Первая школа (мы пробежали и мимо нее) тоже разрушена. Много домов сгорело. По Ленинградской не пройти. Разрушенные дома завалили улицу. Жертвы, увечья… Всего не рассказать. Какой-то добрый шофер взял нас на машину. Он ехал в Чудово. Дорога была сухая, и к утру мы добрались. Из Чудова многие поехали баржой куда-то на Волгу. Мы с мамой и Ниночкой ^пошли пешком через Будогощь на Тихвин. С нами Маша Иванова и Пелагея Николаевна.
Неделю провели в Чудове как в аду: бомбежка с утра до вечера. Чудово больше не существует. Убитые, раненые… Сколько их! Среди них и маленькие дети. Около дома, где мы остановились, взорвалась бомба. Вылетели рамы, а из них стекла. Стеклом поранило Ниночке щеку. Ранение неопасное. Щечка уже заживает. Папа остался в Чудове, эвакуирует участок связи. По дороге на Будогощь — поток беженцев. Несколько раз на нас нападали фашистские истребители. Многие из тех, с кем» мы шли, погибли. Как мы уцелели, не знаю. Видели воздушный бой. Два наших «ястребка» (тупоносые И-16, на каких ты летаешь) дрались с четырьмя вражескими. Когда фашист падал, все радовались за наших смелых летчиков. Я смотрела и все думала, что это ты сбил фашиста. Увидел наши страдания, прилетел и сбил его. И сейчас хочется верить в это, хотя хорошо знаю, что ты там, далеко под Ленинградом.
Была в военкомате, встала на учет. Здесь, в Вологде, создается аэроклуб. Устраиваюсь инструктором — летчиком.
Игорек, о нас не беспокойся. У нас опять все хорошо. Привет тебе от родителей и от всех нас.
Передай привет твоим боевым товарищам: технику Володе Дикову, Михаилу Ивановичу Багрянцеву, Мише Федорову, Гусейну.
Целую, твоя Валя».
Грицаенко слушает письмо стоя. Он держит в руке фуражку, Я дочитываю последние строчки. И он все еще некоторое время стоит передо мной молча.
— Да, — наконец тяжело выдавливает он. — Привет Багрянцеву, Федорову, Гусейну...
Снова наступает молчание, Я еще раз, теперь уже про себя, перечитываю письмо. ,
— А знаешь, — несколько позже говорит Грицаенко, — хорошо, что в мыслях других людей они живы. — Я понимаю, что это он о Багряицеве, Федорове и Гусейне. — И пусть Валя верит в это. Тепло письмо написано. — Лицо его светлеет. — Душевно как-то… Спасибо, командир…
Он надевает фуражку, поглаживает фюзеляж самолета:
— А «ястребок»-то у нас не тупоносый, а вон какой. Вы напишите жене о нем. Привет от нас с Борисом передайте. Добрая она у вас. На трудности не жалуется, и все у нее хорошо…
Саша снова привычно хлопочет возле самолета, раздумывая о чем-то своем. Накануне войны, 21 июня, он с разрешения командира уехал с семьей в Ленинград, а на другой день утром, еще не зная о начале войны, проводил свою Анну Петровну с ребятишками к родителям на Украину, в их родную Новую Карловку. А ребятишек-то четверо, и все мал мала меньше: Вере — шесть лет, Толику — четыре, Коле — два годика, а Гене — всего десять месяцев. «Пусть отдохнут, — думал Саша, махая рукой вслед отошедшему от перрона поезду. — Молочка попьют, фруктов поедят вдоволь, на солнышке позагорают. А уж побегать там есть где: степь — глазом не окинуть, и рядом речка Конка…» О том, что началась война, Саша узнал, возвращаясь в Низино, В тот час эскадрилья совершала уже боевые вылеты.
Теперь он, должно быть, думает о том, что фашисты где-то недалеко от Запорожья. Не продвинулся ли фронт к Новой Карловке? Не летают ли над ней вражеские самолеты? Писем от родных Саша уже давно не получал. Как-то они там? Что будет делать Анна Петровна, куда уйдет с такой оравой? Да и стариков не на кого оставить/Думы, думы…
ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА
Постепенно обживаем новое место. Полным . ходом идет строительство землянок, сооружаются печки, заготавливается топливо. Грицаенко, Алферов и я устроились пока в капонире. Алферов притащил откуда-то целый ворох соломы, прикрыл ее самолетными чехлами. Получилось роскошное ложе.
Первые две ночи спать было не очень холодно, а сегодня уже по — настоящему зябко. Зябко, как мне кажется, потому, что нет в капонире моего самолета. Мы укрылись с головой чехлами. А осенний ветер свистит и как будто говорит мне: «Не будешь давать машину другим… Не будешь…. Не будешь…» — «А как быть? — спрашиваю я. — Как быть, если человеку летать не на чем? Мы идем на задание, а он на земле остается. День не летает, два не летает. Что делать, если машина его неисправна? Друзья ведут бой за Ленинград, а он, этот летчик, ходит взад — вперед, будто чужой, будто никому не нужный. И тычется он без дела во все углы. Мучается человек. И все на небо смотрит: не идем ли мы, как там у нас? Пытается, засучив рукава, помогать техникам, чтобы быстрее ввести в строй свою машину. Да разве они позволят! Они сами ночи напролет спать не будут, а силы летчика сберегут: „Отдыхайте, товарищ лейтенант, вам еще в бой идти»…»
Высовываю голову из — под чехла, смотрю в темноту капонира, и тяжко мне: капонир действительно пустой. За две ночи соседства с самолетом я уже привык различать в темноте его сильные крылья, устремленный вперед острый нос и похожие на уши гигантского животного лопасти винта. Грицаенко обычно ставит винт в такое положение, чтобы одна из лопастей смотрела вниз, а две другие — вверх. Мне всегда кажется, что истребитель, как чуткий молодой конь, вслушивается в ночную тишину прифронтового аэродрома...
И вот нет его, моего боевого коня. Нет, и никогда больше не будет моего истребителя № 13.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36