«А мне как знать? О том мне ничего не наказано». В Москву, однако, Марина приехала только 2 мая 1606 года, а 8-го происходила свадьба. Обряд был совершен по старому русскому обычаю, но русских неприятно поразило здесь присутствие на свадьбе поляков и несоблюдение некоторых – хотя и мелких – обрядностей. Не понравилось народу и поведение польской свиты Мнишков, наглое и высокомерное.
Царь Димитрий с его польскими симпатиями не производил уже прежнего обаяния на народ, хотя против него и не было общего определенного возбуждения. Не им народ был недоволен, а его приятелями-поляками; однако это неудовольствие пока не высказывалось открыто.
Лжедимитрий сослужил свою службу, к которой предназначался своими творцами, уже в момент своего воцарения, когда умер последний Годунов – Феодор Борисович. С минуты его торжества в нем боярство уже не нуждалось. Он стал как бы орудием, отслужившим свою службу и никому более не нужным, даже лишней обузой, устранить которую было бы желательно, ибо, если ее устранить, путь к престолу будет свободен достойнейшим в царстве.
И устранить это препятствие бояре стараются, по-видимому, с первых же дней царствования Самозванца. Как интриговали они против Бориса, так теперь открывают поход на Лжедимитрия. Во главе их стал теперь Шуйский, как прежде, по мнению некоторых, стоял Богдан Бельский. Но на первый раз Шуйские слишком поторопились, чуть было не погибли и, как мы видели, были сосланы.
Урок этот не пропал им даром: весною 1606 года В.И. Шуйский вместе с Голицыным начали действовать гораздо осторожнее; они успели привлечь к себе восемнадцать тысяч войска, стоявшего около Москвы; в ночь с 16 на 17 мая этот отряд был введен в Москву, а там у Шуйского было уже достаточно сочувствующих. Однако заговорщики, зная, что далеко не все в Москве достаточно настроены против Самозванца, сочли нужным обмануть народ и бунт подняли якобы за царя, против поляков, его обижавших. Но дело скоро объяснилось. Царь был объявлен самозванцем и убит 17 мая утром. «Истинный царевич», которого еще так недавно трогательно встречали и спасению которого так радовались, сделался «расстригой», «еретиком» и «польским свистуном». Во время этого переворота был свергнут патриарх Игнатий и было убито от двух до трех тысяч русских и поляков. Московская чернь начинала уже приобретать вкус к подобного рода делам.
Второй период смуты: разрушение государственного порядка
Воцарение В.И. Шуйского
Москва осталась без царя. По удачному выражению Костомарова, «Димитрий уничтожил Годуновых и сам исчез, как призрак, оставив за собою страшную пропасть, чуть было не поглотившую Московское государство». Действительно, после смерти Феодора была хозяином Ирина, а еще более Борис; по смерти Годуновых – Димитрий, а после него не было никого или, вернее, готовилась хозяйничать боярская среда – на поле битвы она осталась единой победительницей. Сохранилось известие, что еще до свержения Димитрия бояре, восставшие на Самозванца, сделали уговор, что тот из них, кому Бог даст быть царем, не будет мстить за прежние «досады», а должен «по общему совету» управлять Русским государством. Очевидно, мысль об ограничении, в первый раз всплывшая еще при Борисе в 1598 году, теперь была снова вспомянута. Так как из своей братии царь мог быть не сладок боярству, как не сладок был ему Борис с 1601 года, то боярство желало гарантий своего положения, с одной стороны, а с другой – участия в управлении. Но тот же факт избрания Бориса должен был привести на память боярам, кроме приятных им гарантий, и то еще, что Борис был избран на царство Собором всей земли. А это соборное избрание было в данную минуту совсем нежелательным прецедентом для боярства, как среды, получившей всю власть в свои руки. Поэтому обошлись без Собора.
Москва после переворота не скоро пришла в себя. И 17 и 18 мая настроение в городе было необычное. Ранним утром 19 мая народ собрался на Красной площади, духовенство и бояре предложили народу избрать патриарха, который бы разослал грамоты для созвания «совестных людей» на избрание царя, но в толпе закричали, что нужнее царь и царем должен быть В.И. Шуйский. Такому заявлению из толпы никто не спешил противоречить, и Шуйский был избран царем. Впрочем, трудно здесь сказать «избран» Шуйский, по счастливому выражению современников просто был выкрикнут своими доброхотами, и это не прошло в народе незамеченным, хотя правительство Шуйского и хотело представить его избрание делом всей земли.
С нескрываемым чувством неудовольствия говорит об избрании Шуйского летописец, что не только в других городах не знали, «да и на Москве не ведали многие люди», как выбирали Шуйского. И рядом с этим известием встречается у того же летописца очень любопытная заметка, что Шуйский при своем венчании на царство в Успенском соборе вздумал присягать всенародно в том, «чтобы ни над кем не сделать без Собору никакого дурна», то есть чтобы суд творить и управлять при участии Земского собора, по прямому смыслу летописи. Но бояре и другие люди, бывшие в церкви, стали будто бы говорить Шуйскому, что этого на Руси не повелось и чтобы он новизны не вводил. Сопоставляя это летописное сообщение с дошедшею до нас крестоцеловальною записью Шуйского, на которой он присягал в Соборе, мы замечаем между этими двумя документами существенную разницу в смысле их показаний. В записи дело представляется иначе: о Соборе там не упоминается ни словом, а новый царь говорит: «...поволил есми яз... целовати крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были, также у гостей и у торговых и у черных людей, хотя который по суду и по сыску доидет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны. Да и доводов ложных мне, великому государю, всякого не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтобы в том православное христианство безвинно не гибло; а кто на кого солжет, и, сыскав того, казнити, смотря по вине его».
В этих словах обыкновенно видят условия ограничений, которые были предложены Шуйскому боярством. Если точнее формулировать эту присягу Шуйского, то мы можем свести ее к трем пунктам:
1. Царь Шуйский не имеет власти никого лишать жизни без приговора Думы. Как мы уже знаем, существует известие, что бояре условились еще до избрания царя «общим советом... царством управлять». Но если летописец не ошибся и в Успенском соборе Шуйский действительно присягал на имя Собора, а не Боярской думы, то мы имеем право предполагать, что это с его стороны было попыткой заменить боярское ограничение ограничением всей земли. Однако эта попытка, если она была, оказалась неудачной. Народ отверг ограничение, добровольно на себя налагаемое Шуйским, а бояре от своего уговора не отказались, и в грамотах Шуйского ограничительное значение придается именно Боярской думе.
2. Далее В.И. Шуйский целовал крест на том, что он вместе с виновными в каком-либо преступлении не будет подвергать гонению их невинную родню. Это обязательство Шуйского одинаково относится как к боярству, так и к прочим чинам, служилым и тяглым. Обычай преследования целого рода за проступок одного его члена в делах политических существовал в Москве; его держались и Борис, и другие государи. Теперь постарались об отмене этого обычая и приняли во внимание интересы не только боярства, но и прочих людей.
3. Наконец, В.И. Шуйский обязывался не давать веры доносам, не проверив их тщательным следствием; если донос окажется несправедливым, то доносчик должен быть наказан. В этом пункте присяги нового царя слышится нам намек на доносы времени Годунова, когда они были возведены в систему и являлись величайшим злом.
Этими тремя условиями исчерпываются все обещания Шуйского. Во всей только что разобранной записи трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления; царь обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя.
Итак, Шуйский вступил на престол не законным избранием земли, а умыслом бояр, от которых он и должен был стать в зависимость. Переворот – 19 мая 1606 года случился так неожиданно для всей страны и произошел так быстро, что для земли должны были казаться всем необъяснимою новостью и самозванство Димитрия, и его свержение и выбор Шуйского. Все эти происшествия упали как снег на голову, и стране необходимо было показать законность замены царя Димитрия царем Василием. Это и старался сделать Шуйский со своим правительством, разослав в города тотчас по воцарении окружные грамоты от своего имени, от имени бояр и от имени царицы Марии Нагой, то есть инокини Марфы. В этих грамотах царь Василий старается доказать народу: 1) что свергнутый царь был самозванец, 2) что он, Шуйский, имеет действительные права на престоле и 3) что избран он законно, а не сам пожаловал себя в цари.
Что Димитрий был самозванец, объявлял в своих грамотах сам В.И. Шуйский. Свергнутого царя Димитрия он называл Гришкою Отрепьевым и доказывал это подбором фактов, не особенно строгим, как можно в этом убедиться теперь. То же доказывали в своих грамотах бояре и другие московские люди, причем в подборе фактов и они не особенно стеснялись; доказывала это в особой грамоте и Марфа Нагая. Она сознается, что Гришка Отрепьев устрашил ее угрозами и что признала она его страха ради, но в то же время пишет (а вернее, за нее пишут другие), что она тайно говорила боярам о его самозванстве, а теперь свидетельствует об этом всенародно.
Но слушая все эти грамоты, русские люди знали, что Шуйский постоянно переметывался со стороны в сторону в этом деле, что сам же он заставил Москву уверовать в подлинность царя Димитрия, что Марфа – достойная сотрудница Шуйского и такой же, как он, образец политической безнравственности того времени: когда-то с восторгом принимала ласки Самозванца и очень тепло на них отвечала. При таких обстоятельствах много оставалось места недоразумениям и сомнениям, и их нельзя было рассеять двумя-тремя грамотами. Это, конечно, понимал и сам Шуйский. Он в июне 1606 года, тотчас же по вступлении на престол, помимо всяких других доказательств самозванства прежнего царя, канонизирует царевича Димитрия и 3 июня торжественно переносит его мощи из Углича в Москву, в Архангельский собор, обращая таким образом это религиозное торжество в средство политического убеждения.
Второе, что старался доказать Шуйский, – это прирожденные свои права на престол. Здесь он не только опирается на простое родство с угасшей династией, но и старается доказать свое старшинство перед родом московских царей Даниловичей. Род Шуйских, как и род князей московских, принадлежал к прямому потомству Александра Ярославича Невского, и Шуйские действительно производили себя от старшей, сравнительно с московскими Даниловичами, линии суздальских князей. Но это отдаленное старшинство мало теперь значило в глазах народа и одно – само по себе – не могло оправдать воцарения Шуйского. Для этого необходимо было участие воли народной, санкция Земского собора, а этим-то новый царь и пренебрег.
Однако, несмотря на это, в грамотах своих к народу царь Василий, кроме самозванства Димитрия и прав на престол, старается доказать еще правильность и законность своего выбора. Он пишет, что «учинился на отчине прародителей своих избранием всех людей Московского государства». В XVI и XVII веках наши предки государствами называли те области, которые когда-то были самостоятельными политическими единицами и затем вошли в состав Московского государства. С этой точки зрения тогда существовали Новгородское государство, Казанское государство, а Московское государство часто означало собственно Москву с ее уездом. Если же хотели выразить понятие всего государства в нашем смысле, то говорили: «Все великие государства Российского царствия» или просто «Российское царство». Любопытно, что Шуйский совсем не употреблял этих последних выражений, говоря об избрании своем; выбирали его «всякие люди Московского государства», а не «все люди всех государств... Российского царствия», как бы следовало ему сказать и как писали и говорили при избрании Михаила Феодоровича в 1613 году. В этом, пожалуй, можно видеть осторожность со стороны Шуйского. Он как будто хотел обмануть наполовину и не хотел обманывать совсем; но обмануть законностью своего избрания Шуйскому не удалось. Для народа, конечно, не могла остаться тайной настоящая обстановка избрания Шуйского: вся Москва до малого ребенка знала, что посажен Василий не всем народом, а своей кликой и что его не избрали, а выкрикнули. В избрании и поведении Шуйского была непозволительная фальшь, и эту фальшь не могли не чувствовать московские люди.
Много было обстоятельств, мешавших народу относиться доверчиво к новому правительству. Личность нового царя далеко не была так популярна, как личность Бориса. Новый царь захватил престол, не дожидаясь Земского собора, а многие помнили, что Борис ожидал этого Собора шесть недель. Новый царь очень сбивчиво и темно говорил как о Самозванце, так и о свержении Димитрия, про которого сам же прежде свидетельствовал, что это истинный царевич. Наконец, необычность самих событий, разыгравшихся в Москве, способна была возбудить много толков и сомнений. Все это смущало народ и лишало новое правительство твердой опоры в народе. Силою самих обстоятельств Шуйский должен был при своем воцарении опереться на боярскую партию и не мог опереться на весь народ; в этом и заключалось его несчастие. Народ, признавая Шуйского царем, не был соединен с ним той нравственной связью, той симпатией, которая одна в состоянии сообщить власти несокрушимую силу. Шуйский не был народом посажен на царство и сел на него сам, и народная масса, смотря на него косо, чуждалась его, давала возможность свободно бродить всем дурным общественным сокам. Это брожение, направляясь против порядка вообще, тем самым направлялось против Шуйского как представителя этого порядка, хотя, может быть, представителя и неудачного.
А дурных соков было много во всех общественных слоях и во всех местах Русской земли. Та часть боярства, которая с Шуйским была во власти, проявляла олигархические вкусы, ссылала на дальние воеводства неугодных ей, не приставших к заговору и верных Лжедимитрию бояр (М. Салтыков, Шаховской, Масальский, Бельский), давала волю своим противообщественным личным стремлениям. Современники говорят, что при Шуйском бояре имели больше власти, чем сам царь, ссорились с ним, – словом, делали что хотели. Другая часть боярства, не попавшая во власть, не имевшая влияния на дела и недовольная вновь установившимся порядком, стала, по своему обыкновению, в скрытую оппозицию. Во имя кого и чего могла быть эта оппозиция? Конечно, во имя своих личных выгод и раз уже испытанного Самозванца. Не говоря уже о казачестве, которое жило в лихорадке и сильно бродило, раз проводив Самозванца до Москвы, и русский материк, как выражается И.Е. Забелин, то есть средние сословия народа, на которых держался государственный порядок, были смущены происшедшими событиями и кое-где просто не признали Шуйского во имя того же Димитрия, о котором ничего достоверного не знали, в еретичество и погибель которого не верили, а Шуйского на царстве не хотели. И верх, и низ общества или потеряли чувство правды во всех политических событиях и не знали, во имя чего противостать смуте, или были готовы сами на смуту во имя самых разнообразных мотивов.
Смута в умах очень скоро перешла в смуту на деле. С первого же дня царствования Шуйского началась эта смута и смела царя, как раньше смела Бориса и Лжедимитрия. Но теперь, во время Шуйского, смута имеет иной характер, чем имела она прежде. Прежде она была, так сказать, дворцовой, боярской смутой. Люди, стоявшие у власти, спорили за исключительное обладание ею еще при Феодоре, чувствуя, как будет важно это обладание в момент прекращения династии. В этот момент победителем остался Борис и завладел престолом. Но затем и его уничтожила придворная боярская интрига, действовавшая, впрочем, средствами не одной придворной жизни, а вынесенная наружу, возбудившая народ. В этой интриге, результатом которой явился Самозванец, таким образом, участвовали народные массы, но направлялись и руководились они, как бы неразумная сила, из той же дворцовой боярской среды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Царь Димитрий с его польскими симпатиями не производил уже прежнего обаяния на народ, хотя против него и не было общего определенного возбуждения. Не им народ был недоволен, а его приятелями-поляками; однако это неудовольствие пока не высказывалось открыто.
Лжедимитрий сослужил свою службу, к которой предназначался своими творцами, уже в момент своего воцарения, когда умер последний Годунов – Феодор Борисович. С минуты его торжества в нем боярство уже не нуждалось. Он стал как бы орудием, отслужившим свою службу и никому более не нужным, даже лишней обузой, устранить которую было бы желательно, ибо, если ее устранить, путь к престолу будет свободен достойнейшим в царстве.
И устранить это препятствие бояре стараются, по-видимому, с первых же дней царствования Самозванца. Как интриговали они против Бориса, так теперь открывают поход на Лжедимитрия. Во главе их стал теперь Шуйский, как прежде, по мнению некоторых, стоял Богдан Бельский. Но на первый раз Шуйские слишком поторопились, чуть было не погибли и, как мы видели, были сосланы.
Урок этот не пропал им даром: весною 1606 года В.И. Шуйский вместе с Голицыным начали действовать гораздо осторожнее; они успели привлечь к себе восемнадцать тысяч войска, стоявшего около Москвы; в ночь с 16 на 17 мая этот отряд был введен в Москву, а там у Шуйского было уже достаточно сочувствующих. Однако заговорщики, зная, что далеко не все в Москве достаточно настроены против Самозванца, сочли нужным обмануть народ и бунт подняли якобы за царя, против поляков, его обижавших. Но дело скоро объяснилось. Царь был объявлен самозванцем и убит 17 мая утром. «Истинный царевич», которого еще так недавно трогательно встречали и спасению которого так радовались, сделался «расстригой», «еретиком» и «польским свистуном». Во время этого переворота был свергнут патриарх Игнатий и было убито от двух до трех тысяч русских и поляков. Московская чернь начинала уже приобретать вкус к подобного рода делам.
Второй период смуты: разрушение государственного порядка
Воцарение В.И. Шуйского
Москва осталась без царя. По удачному выражению Костомарова, «Димитрий уничтожил Годуновых и сам исчез, как призрак, оставив за собою страшную пропасть, чуть было не поглотившую Московское государство». Действительно, после смерти Феодора была хозяином Ирина, а еще более Борис; по смерти Годуновых – Димитрий, а после него не было никого или, вернее, готовилась хозяйничать боярская среда – на поле битвы она осталась единой победительницей. Сохранилось известие, что еще до свержения Димитрия бояре, восставшие на Самозванца, сделали уговор, что тот из них, кому Бог даст быть царем, не будет мстить за прежние «досады», а должен «по общему совету» управлять Русским государством. Очевидно, мысль об ограничении, в первый раз всплывшая еще при Борисе в 1598 году, теперь была снова вспомянута. Так как из своей братии царь мог быть не сладок боярству, как не сладок был ему Борис с 1601 года, то боярство желало гарантий своего положения, с одной стороны, а с другой – участия в управлении. Но тот же факт избрания Бориса должен был привести на память боярам, кроме приятных им гарантий, и то еще, что Борис был избран на царство Собором всей земли. А это соборное избрание было в данную минуту совсем нежелательным прецедентом для боярства, как среды, получившей всю власть в свои руки. Поэтому обошлись без Собора.
Москва после переворота не скоро пришла в себя. И 17 и 18 мая настроение в городе было необычное. Ранним утром 19 мая народ собрался на Красной площади, духовенство и бояре предложили народу избрать патриарха, который бы разослал грамоты для созвания «совестных людей» на избрание царя, но в толпе закричали, что нужнее царь и царем должен быть В.И. Шуйский. Такому заявлению из толпы никто не спешил противоречить, и Шуйский был избран царем. Впрочем, трудно здесь сказать «избран» Шуйский, по счастливому выражению современников просто был выкрикнут своими доброхотами, и это не прошло в народе незамеченным, хотя правительство Шуйского и хотело представить его избрание делом всей земли.
С нескрываемым чувством неудовольствия говорит об избрании Шуйского летописец, что не только в других городах не знали, «да и на Москве не ведали многие люди», как выбирали Шуйского. И рядом с этим известием встречается у того же летописца очень любопытная заметка, что Шуйский при своем венчании на царство в Успенском соборе вздумал присягать всенародно в том, «чтобы ни над кем не сделать без Собору никакого дурна», то есть чтобы суд творить и управлять при участии Земского собора, по прямому смыслу летописи. Но бояре и другие люди, бывшие в церкви, стали будто бы говорить Шуйскому, что этого на Руси не повелось и чтобы он новизны не вводил. Сопоставляя это летописное сообщение с дошедшею до нас крестоцеловальною записью Шуйского, на которой он присягал в Соборе, мы замечаем между этими двумя документами существенную разницу в смысле их показаний. В записи дело представляется иначе: о Соборе там не упоминается ни словом, а новый царь говорит: «...поволил есми яз... целовати крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были, также у гостей и у торговых и у черных людей, хотя который по суду и по сыску доидет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны. Да и доводов ложных мне, великому государю, всякого не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтобы в том православное христианство безвинно не гибло; а кто на кого солжет, и, сыскав того, казнити, смотря по вине его».
В этих словах обыкновенно видят условия ограничений, которые были предложены Шуйскому боярством. Если точнее формулировать эту присягу Шуйского, то мы можем свести ее к трем пунктам:
1. Царь Шуйский не имеет власти никого лишать жизни без приговора Думы. Как мы уже знаем, существует известие, что бояре условились еще до избрания царя «общим советом... царством управлять». Но если летописец не ошибся и в Успенском соборе Шуйский действительно присягал на имя Собора, а не Боярской думы, то мы имеем право предполагать, что это с его стороны было попыткой заменить боярское ограничение ограничением всей земли. Однако эта попытка, если она была, оказалась неудачной. Народ отверг ограничение, добровольно на себя налагаемое Шуйским, а бояре от своего уговора не отказались, и в грамотах Шуйского ограничительное значение придается именно Боярской думе.
2. Далее В.И. Шуйский целовал крест на том, что он вместе с виновными в каком-либо преступлении не будет подвергать гонению их невинную родню. Это обязательство Шуйского одинаково относится как к боярству, так и к прочим чинам, служилым и тяглым. Обычай преследования целого рода за проступок одного его члена в делах политических существовал в Москве; его держались и Борис, и другие государи. Теперь постарались об отмене этого обычая и приняли во внимание интересы не только боярства, но и прочих людей.
3. Наконец, В.И. Шуйский обязывался не давать веры доносам, не проверив их тщательным следствием; если донос окажется несправедливым, то доносчик должен быть наказан. В этом пункте присяги нового царя слышится нам намек на доносы времени Годунова, когда они были возведены в систему и являлись величайшим злом.
Этими тремя условиями исчерпываются все обещания Шуйского. Во всей только что разобранной записи трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления; царь обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя.
Итак, Шуйский вступил на престол не законным избранием земли, а умыслом бояр, от которых он и должен был стать в зависимость. Переворот – 19 мая 1606 года случился так неожиданно для всей страны и произошел так быстро, что для земли должны были казаться всем необъяснимою новостью и самозванство Димитрия, и его свержение и выбор Шуйского. Все эти происшествия упали как снег на голову, и стране необходимо было показать законность замены царя Димитрия царем Василием. Это и старался сделать Шуйский со своим правительством, разослав в города тотчас по воцарении окружные грамоты от своего имени, от имени бояр и от имени царицы Марии Нагой, то есть инокини Марфы. В этих грамотах царь Василий старается доказать народу: 1) что свергнутый царь был самозванец, 2) что он, Шуйский, имеет действительные права на престоле и 3) что избран он законно, а не сам пожаловал себя в цари.
Что Димитрий был самозванец, объявлял в своих грамотах сам В.И. Шуйский. Свергнутого царя Димитрия он называл Гришкою Отрепьевым и доказывал это подбором фактов, не особенно строгим, как можно в этом убедиться теперь. То же доказывали в своих грамотах бояре и другие московские люди, причем в подборе фактов и они не особенно стеснялись; доказывала это в особой грамоте и Марфа Нагая. Она сознается, что Гришка Отрепьев устрашил ее угрозами и что признала она его страха ради, но в то же время пишет (а вернее, за нее пишут другие), что она тайно говорила боярам о его самозванстве, а теперь свидетельствует об этом всенародно.
Но слушая все эти грамоты, русские люди знали, что Шуйский постоянно переметывался со стороны в сторону в этом деле, что сам же он заставил Москву уверовать в подлинность царя Димитрия, что Марфа – достойная сотрудница Шуйского и такой же, как он, образец политической безнравственности того времени: когда-то с восторгом принимала ласки Самозванца и очень тепло на них отвечала. При таких обстоятельствах много оставалось места недоразумениям и сомнениям, и их нельзя было рассеять двумя-тремя грамотами. Это, конечно, понимал и сам Шуйский. Он в июне 1606 года, тотчас же по вступлении на престол, помимо всяких других доказательств самозванства прежнего царя, канонизирует царевича Димитрия и 3 июня торжественно переносит его мощи из Углича в Москву, в Архангельский собор, обращая таким образом это религиозное торжество в средство политического убеждения.
Второе, что старался доказать Шуйский, – это прирожденные свои права на престол. Здесь он не только опирается на простое родство с угасшей династией, но и старается доказать свое старшинство перед родом московских царей Даниловичей. Род Шуйских, как и род князей московских, принадлежал к прямому потомству Александра Ярославича Невского, и Шуйские действительно производили себя от старшей, сравнительно с московскими Даниловичами, линии суздальских князей. Но это отдаленное старшинство мало теперь значило в глазах народа и одно – само по себе – не могло оправдать воцарения Шуйского. Для этого необходимо было участие воли народной, санкция Земского собора, а этим-то новый царь и пренебрег.
Однако, несмотря на это, в грамотах своих к народу царь Василий, кроме самозванства Димитрия и прав на престол, старается доказать еще правильность и законность своего выбора. Он пишет, что «учинился на отчине прародителей своих избранием всех людей Московского государства». В XVI и XVII веках наши предки государствами называли те области, которые когда-то были самостоятельными политическими единицами и затем вошли в состав Московского государства. С этой точки зрения тогда существовали Новгородское государство, Казанское государство, а Московское государство часто означало собственно Москву с ее уездом. Если же хотели выразить понятие всего государства в нашем смысле, то говорили: «Все великие государства Российского царствия» или просто «Российское царство». Любопытно, что Шуйский совсем не употреблял этих последних выражений, говоря об избрании своем; выбирали его «всякие люди Московского государства», а не «все люди всех государств... Российского царствия», как бы следовало ему сказать и как писали и говорили при избрании Михаила Феодоровича в 1613 году. В этом, пожалуй, можно видеть осторожность со стороны Шуйского. Он как будто хотел обмануть наполовину и не хотел обманывать совсем; но обмануть законностью своего избрания Шуйскому не удалось. Для народа, конечно, не могла остаться тайной настоящая обстановка избрания Шуйского: вся Москва до малого ребенка знала, что посажен Василий не всем народом, а своей кликой и что его не избрали, а выкрикнули. В избрании и поведении Шуйского была непозволительная фальшь, и эту фальшь не могли не чувствовать московские люди.
Много было обстоятельств, мешавших народу относиться доверчиво к новому правительству. Личность нового царя далеко не была так популярна, как личность Бориса. Новый царь захватил престол, не дожидаясь Земского собора, а многие помнили, что Борис ожидал этого Собора шесть недель. Новый царь очень сбивчиво и темно говорил как о Самозванце, так и о свержении Димитрия, про которого сам же прежде свидетельствовал, что это истинный царевич. Наконец, необычность самих событий, разыгравшихся в Москве, способна была возбудить много толков и сомнений. Все это смущало народ и лишало новое правительство твердой опоры в народе. Силою самих обстоятельств Шуйский должен был при своем воцарении опереться на боярскую партию и не мог опереться на весь народ; в этом и заключалось его несчастие. Народ, признавая Шуйского царем, не был соединен с ним той нравственной связью, той симпатией, которая одна в состоянии сообщить власти несокрушимую силу. Шуйский не был народом посажен на царство и сел на него сам, и народная масса, смотря на него косо, чуждалась его, давала возможность свободно бродить всем дурным общественным сокам. Это брожение, направляясь против порядка вообще, тем самым направлялось против Шуйского как представителя этого порядка, хотя, может быть, представителя и неудачного.
А дурных соков было много во всех общественных слоях и во всех местах Русской земли. Та часть боярства, которая с Шуйским была во власти, проявляла олигархические вкусы, ссылала на дальние воеводства неугодных ей, не приставших к заговору и верных Лжедимитрию бояр (М. Салтыков, Шаховской, Масальский, Бельский), давала волю своим противообщественным личным стремлениям. Современники говорят, что при Шуйском бояре имели больше власти, чем сам царь, ссорились с ним, – словом, делали что хотели. Другая часть боярства, не попавшая во власть, не имевшая влияния на дела и недовольная вновь установившимся порядком, стала, по своему обыкновению, в скрытую оппозицию. Во имя кого и чего могла быть эта оппозиция? Конечно, во имя своих личных выгод и раз уже испытанного Самозванца. Не говоря уже о казачестве, которое жило в лихорадке и сильно бродило, раз проводив Самозванца до Москвы, и русский материк, как выражается И.Е. Забелин, то есть средние сословия народа, на которых держался государственный порядок, были смущены происшедшими событиями и кое-где просто не признали Шуйского во имя того же Димитрия, о котором ничего достоверного не знали, в еретичество и погибель которого не верили, а Шуйского на царстве не хотели. И верх, и низ общества или потеряли чувство правды во всех политических событиях и не знали, во имя чего противостать смуте, или были готовы сами на смуту во имя самых разнообразных мотивов.
Смута в умах очень скоро перешла в смуту на деле. С первого же дня царствования Шуйского началась эта смута и смела царя, как раньше смела Бориса и Лжедимитрия. Но теперь, во время Шуйского, смута имеет иной характер, чем имела она прежде. Прежде она была, так сказать, дворцовой, боярской смутой. Люди, стоявшие у власти, спорили за исключительное обладание ею еще при Феодоре, чувствуя, как будет важно это обладание в момент прекращения династии. В этот момент победителем остался Борис и завладел престолом. Но затем и его уничтожила придворная боярская интрига, действовавшая, впрочем, средствами не одной придворной жизни, а вынесенная наружу, возбудившая народ. В этой интриге, результатом которой явился Самозванец, таким образом, участвовали народные массы, но направлялись и руководились они, как бы неразумная сила, из той же дворцовой боярской среды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51