Между тем Россия, свергнув к этому времени татарское иго, почувствовала себя вполне самостоятельным государством. Мысль русских книжников, двигаясь в новом направлении, приходит и к новым воззрениям. Эти новые воззрения впервые выразились в послании старца Филофея к дьяку Мунехину, где мы читаем: «...все христианские царства преидоша в конец и спадошася во едино царство нашего государя по пророческим книгам; два убо Рима падоша, а третий (то есть Москва) стоит, а четвертому не быть». Здесь, таким образом, мы встречаемся с мыслью, что Рим пал вследствие ереси; Константинополь – второй Рим – пал по той же причине, и осталась одна Москва, которой и назначено вовеки быть хранительницею православия, ибо четвертому Риму не бывать. Итак, значение Константинополя, по убеждению книжников, должно быть перенесено на Москву. Но эта уверенность искала для себя доказательств. И вот в русской литературе XVI века появляется ряд сказаний, которые должны были удовлетворить религиозному и национальному чувству русского общества. Легенда о том, что Андрей Первозванный совершил путешествие в Россию и был там, где построен Киев, получает теперь иной смысл, иную окраску. Прежде довольствовались одним фактом, теперь из факта делают уже выводы: христианство на Руси столь же древне, как и в Византии. В этом смысле и высказывался Иван Грозный, когда сказал Поссевину: «...мы веруем не в греческую веру, а в истинную христианскую, принесенную Андреем Первозванным». Затем мы находим любопытное сказание о белом клобуке, который сначала был в Риме, потом был перенесен в Константинополь, а оттуда в Москву. Это странствование клобука – конечно, чисто апокрифическое – имело целью доказать, что этот высокий иерархический сан должен с Востока перейти в Россию. Далее сохранилось сказание об иконе Тихвинской Божьей Матери, которая покинула Константинополь и перешла на Русь, ибо в Греции православие должно было пасть. Передача регалий покрыта мраком неизвестности, и мы не можем наверно сказать, когда и при каких обстоятельствах они появились. Итак, русские люди понимали, что Россия есть единственное государство, которое может хранить заветы старины. Так работала мысль наших книжников. Они чувствовали себя в религиозном отношении выше греков, но факты не соответствовали такому убеждению. На Руси не было еще ни царя, ни патриарха. Русская церковь не считалась первою православною церковью и даже не пользовалась независимостью. Следовательно, мысль витала выше фактов, опережала их. Теперь стараются догнать их. Старец Филофей уже называет Василия III царем. «Вся царства православныя христианския веры, – говорит он, – снидошася в твое единоцарство: един ты во всей поднебесной христианам царь». Иван Грозный, приняв титул царя, осуществил часть этой задачи. Он искал признания этого титула на Востоке, и греческие иерархи прислали ему утвердительную грамоту (1561). Но оставалась еще неосуществленной другая часть – учреждение патриаршества. Относительно последнего на Москве знали, что греческие иерархи отнесутся несочувственно к стремлению русского духовенства получить полную самостоятельность. Правда, зависимость эта была номинальная, она выражалась в платоническом уважении, которое выказывали московские митрополиты восточным патриархам, и в различных пособиях, но восточные иерархи придавали этому факту большее значение, полагая, что русская церковь подчинена восточной. С падением Константинополя московский митрополит стал богаче средствами и выше властью всех восточных патриархов. На Востоке же жизнь была стеснена, материальные средства сильно оскудели, и вот восточные патриархи стали считать себя вправе обращаться в Москву – как в город, подчиненный им в церковном отношении, – за пособиями. Отсюда начинаются частые поездки в Москву за милостыней, но это только возвысило московского митрополита в глазах русского общества. Стали полагать, что главный вселенский константинопольский патриарх должен быть заменен московским вселенским патриархом. Но греческие патриархи держались того мнения, что сан этот может быть только у них, ибо составляет исконную их принадлежность. Несмотря на это Москва пожелала иметь у себя патриарха и для осуществления своего желания избрала практический путь: она принялась за это при правлении Бориса Годунова. Летом 1586 года приехал в Москву антиохийский патриарх Иоаким. Ему дали знать о желании царя Феодора учредить в Москве патриарший престол. Иоаким отвечал уклончиво, однако взялся пропагандировать эту мысль на Востоке. Русский агент Адатов отправлен был вслед за Иоакимом, чтобы наблюдать, как пойдет это дело. Но Адатов привез неутешительные вести. Так прошло два года в неопределенном положении. Вдруг летом 1588 года разнеслась весть, что в Смоленск приехал старший из патриархов – византийский, Иеремия. В Москве все были взволнованы, делались различные предположения, зачем и с какой стати он приехал. Пристав, отправленный встречать и провожать патриарха до Москвы, получил наказ разведать, «есть ли с ним от всех патриархов с соборного приговора к государю приказ». По приезде в Москву Иеремия был помещен на дворе рязанского владыки. К нему приставили таких людей, которые были покрепче, причем им было приказано не допускать к патриарху никого из иностранцев. Вообще его держали, как в тюрьме. Разговоры велись с ним по преимуществу такие, которые клонились к учреждению патриаршества. Иеремии наконец предложили перенести патриаршество из Константинополя в Москву. Он согласился. Того только и ждали. Но сам Иеремия был неудобен; в Москве это понимали хорошо. Это значило бы допустить новогреческие ереси в русскую церковь. Поэтому говорили, что на Москве Иеремии оставаться неудобно, так как там есть Иов, а он должен переехать во Владимир. Итак, вместо Москвы Иеремии предложили поселиться во Владимире, городе, не имевшем никакого политического значения. Греки поняли это так, что москвитяне их обманули, что они вовсе не хотели иметь своим патриархом Иеремию, и Иеремия отказался от Владимира. Однако вопрос принципиально был решен. Если Иеремия сам не хочет быть патриархом, то должен вместо себя поставить другого. Но теперь уже, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы перенести патриаршество во Владимир, так что Иеремия поставил Иова на московское и владимирское патриаршество. Иеремия понял, что его согласие на постановление Иова будет встречено несочувственно на Востоке. Действительно, там известие об учреждении на Москве нового патриаршества было принято холодно. Там были уверены, что Иеремию обманули, и не хотели санкционировать совершившийся факт. Но противиться долго было нельзя, ибо Москва была сильна и в случае отказа могла отказать в пособиях. И вот состоялся Собор, где хотя и согласились признать вновь учрежденное патриаршество на Москве, но московский патриарх должен был занимать младшее место. В Москве на первый раз были довольны и этим. С этого времени русская церковь стала вполне независимой; Русь стала царством, а Москва сделалась патриаршим городом, и этот последний шаг к патриаршеству был плодом дипломатического умения Бориса Годунова, который в то время руководил всею деятельностью московского правительства и прямо гордился этим успехом.
Что касается до личных свойств Бориса, то они способны были подкупить многих в его пользу. От природы одаренный редким умом, способный на хитрость, Борис рос при опальчивом и капризном Грозном и в придворной среде того времени, в высшей степени, конечно, усвоил привычку сдерживать себя, управлять собою; он являлся всегда с светлым, приветливым и мягким обращением, даже на высоте власти никогда не давал чувствовать своего могущества. Обычай опричнины, где безнравственность доходила до последних пределов цинизма и людская жизнь ценилась очень дешево, ни во что, не могли не отразиться на Борисе, но отразились слабее, чем можно было ожидать. Правда, Борис легко смотрел на жизнь и свободу с нашей точки зрения, но в XVI веке одинаковой жестокостью отличалась и темная жизнь Руси при Иване IV, и просвещенная политика Екатерины Медичи, и благочестивые экстазы Филиппа II. По мерке того времени Борис был очень гуманною личностью – даже в минуты самой жаркой его борьбы с боярством: лишней крови он никогда не проливал, лишних жестокостей не делал и сосланных врагов приказывал держать в достатке, не обижая. Не отступая перед ссылкой, пострижением и казнью, не отступал он в последние свои годы и перед доносами, поощрял их, но эти годы были, как увидим, ужасным временем в жизни Бориса, когда ему приходилось бороться не на жизнь, а на смерть. Не будучи безнравственнее своих современников в сфере политики, Борис остался нравственным человеком и в частной жизни. Сохранились предания, что он был хороший семьянин и очень нежный отец. Как личность он был способен на высокие движения: можно назвать самоотверженным его поступок, когда он во время ссоры Грозного с его сыном Иваном закрыл собою Ивана от ударов отца. Благотворительность и «нищелюбие» стали всем известными свойствами Бориса. Близость к образованному Ивану развила и в Борисе вкус к образованности, а его ясный ум определенно подсказал ему стремление к общению с цивилизованным Западом. Борис призывал на Русь и ласкал иностранцев, посылал русскую молодежь за границу учиться (любопытно, что ни один из них не вернулся назад в Россию) и своему горячо любимому сыну дал прекрасное по тому времени образование. Есть известия, что при Борисе в Москве начали распространяться западные обычаи. Патриарх Иов даже терпел упреки за то, что не противодействовал этим новшествам; очень горьки были ему эти упреки, но он боялся открыто обличать эту новизну, потому что в самом царе видел сильную ей поддержку.
Борис в своей деятельности был преимущественно умным гражданским дельцом и искусным дипломатом. Одаренный мягкой натурой, он не любил военного дела, по возможности избегал войны и почти никогда сам не предводительствовал войском.
Такою представляется личность Бориса тому, кто пробует собрать ее черты, не предубежденный обычными ходячими обвинениями, но для этих обвинений мало почвы: улики против Бориса слишком шатки. И это, конечно, чувствовал Карамзин, когда писал в своем «Вестнике Европы» о Борисе Годунове: «Пепел мертвых не имеет заступника, кроме нашей совести: все безмолвствует вокруг древнего гроба... Что, если мы клевещем на сей пепел, если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнениям, принятым в летопись бессмыслием или враждою?» Но через несколько лет Карамзин уже верил этим мнениям, и Борис стал для него (и этим самым для многих) не человеком «деятельным и советолюбивым», но «преступником», возникшим из личности рабской до высоты самодержца усилиями неутомимыми, хитростью неусыпной, коварством, происками, злодействами.
Появление первого самозванца
Первые два года своего царствования Борис, по общему отзыву, был образцовым правителем, и страна продолжала оправляться от своего упадка. Но далее пошло иначе: поднялись на Русь и на царя Бориса тяжелые беды. В 1601 году начался баснословный голод вследствие сильного неурожая, так как от сильных дождей хлеб пророс, а потом сильными морозами его погубило на корню. Первый год голода еще кое-как жили впроголодь, старым хлебом, но когда в следующем году посевы погибли в земле, тогда уже настал полный голод со всеми его ужасами. Народ питался бог знает чем: травой, сеном и даже трупами животных и людей. Для этого даже убивали людей. Чтобы облегчить положение голодавших, Борис объявил даровую раздачу в Москве денег и хлеба, но эта благая по цели мера принесла вред: надеясь на даровое пропитание, в Москву шли толпы народа, даже и такого, который мог бы с грехом пополам прокормиться дома; в Москве царской милостыни не хватало, и много народу умерло. К тому же и милостыню давали недобросовестно: те, кто раздавал деньги и хлеб, ухитрялись раздавать своим друзьям и родственникам, а народу приходилось оставаться голодным. Открылись эпидемии, и в одной Москве, говорят, погибло народу более ста двадцати семи тысяч. Царь стал употреблять более действенные меры: он велел скупать хлеб в местах, где его было больше, и развозить в особенно нуждающиеся местности; стал давать в Москве голодным работу.
Урожай 1604 года прекратил голод, но продолжалось другое зло. В голодные годы толпы народа для спасения себя от смерти составляли шайки и разбоем доставляли себе пропитание. Главную роль играли выгнанные своими господами во время голода холопы. Богатые люди этим путем избавлялись от лишних нахлебников, но не давали им отпускных грамот, чтобы при удобном случае иметь право вернуть своих холопов. Борис же приказывал таким холопам выдавать из Холопьего приказа отпускные, освобождавшие их от холопства, но и это не много помогало, потому что и в свободном состоянии они не могли нигде пристроиться. Число этих голодных и беглых холопов пополнялось свободными голодавшими людьми, которых бескормица заставляла примыкать к холопьим шайкам и разбойничать. Ни одна область Руси не была свободна от разбойников. Они бродили даже около Москвы, и против одной такой шайки Хлопка Борису пришлось выставить крупную военную силу, и то с трудом удалось одолеть эту толпу разбойников.
С 1601 года замутился и политический горизонт. Еще в 1600 или 1601 году, как сообщает Маржарет, явился слух, что царевич Димитрий жив. Все историки более или менее согласились в том, что в деле появления Самозванца активную роль сыграло московское боярство, враждебное Борису. На это есть намеки в наших сказаниях – в одном прямо говорится, что Борис «навел на себя негодование чиноначальников», что и «погубило доброцветущую царства его красоту». Буссов несколько раз повторяет, что Лжедимитрий был поставлен боярами и что об этом знал сам Годунов и прямо в лицо говорил это боярам. В соединении с этими известиями получает цену и указание летописцев на то, что Григорий Отрепьев бывал и жил во дворце у Романовых и Черкасских, а также и рассказ о том, что Василий Иванович Шуйский впоследствии прямо говорил, что признали Самозванца только для того, чтобы избавиться от Бориса. В том, что Самозванец был плодом русской интриги, убеждают нас и следующие обстоятельства: во-первых, по сказаниям очевидцев, названный Димитрий был великороссиянин и грамотей, бойко объяснявшийся по-русски, тогда как польская цивилизация ему давалась плохо; во-вторых, иезуиты, которые должны были стоять в центре интриги, если бы она была польской, за Лжедимитрия ухватились только тогда, когда он уже был готов, и, как видно из послания Папы Павла к Сендомирскому воеводе, даже в католичество обратили его не иезуиты, а францисканцы; и в-третьих, наконец, польское общество относилось с недоверием к царскому происхождению Самозванца, презрительно о нем отзывалось, а к делу его большинство относилось с сомнением.
На основании этих данных, возможно понимать дело так, что в лице Самозванца московское боярство еще раз попробовало напасть на Бориса. При Феодоре Ивановиче, нападая открыто, оно постоянно терпело поражение, и Борис все усиливался и возвышался. Боярство не могло помешать ему занять престол, потому что помимо популярности Бориса, права его на царство были серьезнее прав всякого другого в глазах народа по родству Бориса с угасшею династиею. С Борисом-царем нельзя было открыто бороться боярству, потому, что он был сильнее боярства... а сильнее и выше Бориса для народа была лишь династия Даниловичей (Ивана Даниловича Калиты). Свергнуть его можно было только во имя ее. С этой точки зрения вполне целесообразно было популяризировать слух об убийстве Димитрия, совершенном Борисом, и воскресить этого Димитрия. Перед этим боярство не остановилось.
О замысле бояр, должно быть, Борис узнал еще в 1600 году, и в связи с этим, вероятно, стоят опалы Бориса. Первая опала постигла Богдана Бельского. Он был сослан при Феодоре, но потом прощен, так что ему позволили было вернуться в Москву. Около 1600 года Борис отправил его в степь строить на реке Северском Донце городок Царев-Борисов. Бельский очень ласкал там рабочих людей, кормил их, искал их расположения и показался опасным Борису. О том, за что он именно пострадал, передают различно, но его внезапно постигла опала, мучения и ссылка. Вообще, это дело Бельского очень темно. Несколько больше мы знаем о деле Романовых. После Бельского пришел их черед. Романовых было пять братьев Никитичей: Феодор, Александр, Михаил, Иван и Василий. Из них особенной любовью и популярностью в Москве пользовался красивый и приветливый Феодор Никитич. Он был первым московским щеголем и удальцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Что касается до личных свойств Бориса, то они способны были подкупить многих в его пользу. От природы одаренный редким умом, способный на хитрость, Борис рос при опальчивом и капризном Грозном и в придворной среде того времени, в высшей степени, конечно, усвоил привычку сдерживать себя, управлять собою; он являлся всегда с светлым, приветливым и мягким обращением, даже на высоте власти никогда не давал чувствовать своего могущества. Обычай опричнины, где безнравственность доходила до последних пределов цинизма и людская жизнь ценилась очень дешево, ни во что, не могли не отразиться на Борисе, но отразились слабее, чем можно было ожидать. Правда, Борис легко смотрел на жизнь и свободу с нашей точки зрения, но в XVI веке одинаковой жестокостью отличалась и темная жизнь Руси при Иване IV, и просвещенная политика Екатерины Медичи, и благочестивые экстазы Филиппа II. По мерке того времени Борис был очень гуманною личностью – даже в минуты самой жаркой его борьбы с боярством: лишней крови он никогда не проливал, лишних жестокостей не делал и сосланных врагов приказывал держать в достатке, не обижая. Не отступая перед ссылкой, пострижением и казнью, не отступал он в последние свои годы и перед доносами, поощрял их, но эти годы были, как увидим, ужасным временем в жизни Бориса, когда ему приходилось бороться не на жизнь, а на смерть. Не будучи безнравственнее своих современников в сфере политики, Борис остался нравственным человеком и в частной жизни. Сохранились предания, что он был хороший семьянин и очень нежный отец. Как личность он был способен на высокие движения: можно назвать самоотверженным его поступок, когда он во время ссоры Грозного с его сыном Иваном закрыл собою Ивана от ударов отца. Благотворительность и «нищелюбие» стали всем известными свойствами Бориса. Близость к образованному Ивану развила и в Борисе вкус к образованности, а его ясный ум определенно подсказал ему стремление к общению с цивилизованным Западом. Борис призывал на Русь и ласкал иностранцев, посылал русскую молодежь за границу учиться (любопытно, что ни один из них не вернулся назад в Россию) и своему горячо любимому сыну дал прекрасное по тому времени образование. Есть известия, что при Борисе в Москве начали распространяться западные обычаи. Патриарх Иов даже терпел упреки за то, что не противодействовал этим новшествам; очень горьки были ему эти упреки, но он боялся открыто обличать эту новизну, потому что в самом царе видел сильную ей поддержку.
Борис в своей деятельности был преимущественно умным гражданским дельцом и искусным дипломатом. Одаренный мягкой натурой, он не любил военного дела, по возможности избегал войны и почти никогда сам не предводительствовал войском.
Такою представляется личность Бориса тому, кто пробует собрать ее черты, не предубежденный обычными ходячими обвинениями, но для этих обвинений мало почвы: улики против Бориса слишком шатки. И это, конечно, чувствовал Карамзин, когда писал в своем «Вестнике Европы» о Борисе Годунове: «Пепел мертвых не имеет заступника, кроме нашей совести: все безмолвствует вокруг древнего гроба... Что, если мы клевещем на сей пепел, если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнениям, принятым в летопись бессмыслием или враждою?» Но через несколько лет Карамзин уже верил этим мнениям, и Борис стал для него (и этим самым для многих) не человеком «деятельным и советолюбивым», но «преступником», возникшим из личности рабской до высоты самодержца усилиями неутомимыми, хитростью неусыпной, коварством, происками, злодействами.
Появление первого самозванца
Первые два года своего царствования Борис, по общему отзыву, был образцовым правителем, и страна продолжала оправляться от своего упадка. Но далее пошло иначе: поднялись на Русь и на царя Бориса тяжелые беды. В 1601 году начался баснословный голод вследствие сильного неурожая, так как от сильных дождей хлеб пророс, а потом сильными морозами его погубило на корню. Первый год голода еще кое-как жили впроголодь, старым хлебом, но когда в следующем году посевы погибли в земле, тогда уже настал полный голод со всеми его ужасами. Народ питался бог знает чем: травой, сеном и даже трупами животных и людей. Для этого даже убивали людей. Чтобы облегчить положение голодавших, Борис объявил даровую раздачу в Москве денег и хлеба, но эта благая по цели мера принесла вред: надеясь на даровое пропитание, в Москву шли толпы народа, даже и такого, который мог бы с грехом пополам прокормиться дома; в Москве царской милостыни не хватало, и много народу умерло. К тому же и милостыню давали недобросовестно: те, кто раздавал деньги и хлеб, ухитрялись раздавать своим друзьям и родственникам, а народу приходилось оставаться голодным. Открылись эпидемии, и в одной Москве, говорят, погибло народу более ста двадцати семи тысяч. Царь стал употреблять более действенные меры: он велел скупать хлеб в местах, где его было больше, и развозить в особенно нуждающиеся местности; стал давать в Москве голодным работу.
Урожай 1604 года прекратил голод, но продолжалось другое зло. В голодные годы толпы народа для спасения себя от смерти составляли шайки и разбоем доставляли себе пропитание. Главную роль играли выгнанные своими господами во время голода холопы. Богатые люди этим путем избавлялись от лишних нахлебников, но не давали им отпускных грамот, чтобы при удобном случае иметь право вернуть своих холопов. Борис же приказывал таким холопам выдавать из Холопьего приказа отпускные, освобождавшие их от холопства, но и это не много помогало, потому что и в свободном состоянии они не могли нигде пристроиться. Число этих голодных и беглых холопов пополнялось свободными голодавшими людьми, которых бескормица заставляла примыкать к холопьим шайкам и разбойничать. Ни одна область Руси не была свободна от разбойников. Они бродили даже около Москвы, и против одной такой шайки Хлопка Борису пришлось выставить крупную военную силу, и то с трудом удалось одолеть эту толпу разбойников.
С 1601 года замутился и политический горизонт. Еще в 1600 или 1601 году, как сообщает Маржарет, явился слух, что царевич Димитрий жив. Все историки более или менее согласились в том, что в деле появления Самозванца активную роль сыграло московское боярство, враждебное Борису. На это есть намеки в наших сказаниях – в одном прямо говорится, что Борис «навел на себя негодование чиноначальников», что и «погубило доброцветущую царства его красоту». Буссов несколько раз повторяет, что Лжедимитрий был поставлен боярами и что об этом знал сам Годунов и прямо в лицо говорил это боярам. В соединении с этими известиями получает цену и указание летописцев на то, что Григорий Отрепьев бывал и жил во дворце у Романовых и Черкасских, а также и рассказ о том, что Василий Иванович Шуйский впоследствии прямо говорил, что признали Самозванца только для того, чтобы избавиться от Бориса. В том, что Самозванец был плодом русской интриги, убеждают нас и следующие обстоятельства: во-первых, по сказаниям очевидцев, названный Димитрий был великороссиянин и грамотей, бойко объяснявшийся по-русски, тогда как польская цивилизация ему давалась плохо; во-вторых, иезуиты, которые должны были стоять в центре интриги, если бы она была польской, за Лжедимитрия ухватились только тогда, когда он уже был готов, и, как видно из послания Папы Павла к Сендомирскому воеводе, даже в католичество обратили его не иезуиты, а францисканцы; и в-третьих, наконец, польское общество относилось с недоверием к царскому происхождению Самозванца, презрительно о нем отзывалось, а к делу его большинство относилось с сомнением.
На основании этих данных, возможно понимать дело так, что в лице Самозванца московское боярство еще раз попробовало напасть на Бориса. При Феодоре Ивановиче, нападая открыто, оно постоянно терпело поражение, и Борис все усиливался и возвышался. Боярство не могло помешать ему занять престол, потому что помимо популярности Бориса, права его на царство были серьезнее прав всякого другого в глазах народа по родству Бориса с угасшею династиею. С Борисом-царем нельзя было открыто бороться боярству, потому, что он был сильнее боярства... а сильнее и выше Бориса для народа была лишь династия Даниловичей (Ивана Даниловича Калиты). Свергнуть его можно было только во имя ее. С этой точки зрения вполне целесообразно было популяризировать слух об убийстве Димитрия, совершенном Борисом, и воскресить этого Димитрия. Перед этим боярство не остановилось.
О замысле бояр, должно быть, Борис узнал еще в 1600 году, и в связи с этим, вероятно, стоят опалы Бориса. Первая опала постигла Богдана Бельского. Он был сослан при Феодоре, но потом прощен, так что ему позволили было вернуться в Москву. Около 1600 года Борис отправил его в степь строить на реке Северском Донце городок Царев-Борисов. Бельский очень ласкал там рабочих людей, кормил их, искал их расположения и показался опасным Борису. О том, за что он именно пострадал, передают различно, но его внезапно постигла опала, мучения и ссылка. Вообще, это дело Бельского очень темно. Несколько больше мы знаем о деле Романовых. После Бельского пришел их черед. Романовых было пять братьев Никитичей: Феодор, Александр, Михаил, Иван и Василий. Из них особенной любовью и популярностью в Москве пользовался красивый и приветливый Феодор Никитич. Он был первым московским щеголем и удальцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51