— Так и быть. Пришлю тебе с ним же, Анна Ивановна, когда в сержанты напишет его Адам Адамыч.— Прикотит савтра на Преображенец твор… Мой делайт…— Смотри же, Адам Адамыч… сам в мои камраты назвался… Будешь мне камрат — я те — вдвое. Поцелуемся. Мою просьбу справишь — на кафтан лундского, самого лучшего, дарю…— Итёт.Раздались поцелуи, и из железных объятий силача Вейде вышел, не шутя расправляя свои бока. Вейде казался весёлым. Апраксин почувствовал себя в ударе. Анна Ивановна смекнула, что лучшее закрепление дружбы и договора бывает при питьё за общее здоровье.Светлица опять была полна. Исчезнувшие заняли свои места. Павлуша взглядом красавицы хозяйки уполномочен был внести наливки.Вот он с подносом подходит к Вейде и Апраксину к первым, и учитель с учеником одновременно протягивают руки, берут чарки и чокаются.Павлуша поднёс чарку и Балакиреву.Алёша развязно подбежал и чокнулся с хозяйкой и с обидчиком.Анне Ивановне это даже понравилось, и она, чокаясь, сделала глазки, сопровождая этот манёвр ободряющею улыбкою.Вейде, придя совсем в себя, стерпел выходку дворянина, ищущего ранга сержантского, но, чокаясь, менторским тоном приказал:— Савтра. Преобрашенска двор, до полден.Поднесенье кубков через несколько минут повторилось по случаю приезда самого главы всепьянственного собора, всешутейшего Никиты Моисеевича …приезда самого главы всепьянственного собора, всешутейшего Никиты Моисеевича. — Возникновение «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора» известный русский историк В. О. Ключевский связывает со стремлением Петра «облечь разгул с сотрудниками в канцелярские формы». Чести быть принятыми в собор удостаивались пьяницы, обжоры, шуты и дураки. В иерархии чинов собора сам Пётр занимал чин протодьякона, а главный титул «князь-папы» или всешутейшего патриарха Московского, Кокуйского и Всеяузского носил в течение 25 лет учитель Петра Никита Зотов.
с постельничим Гаврилою Ивановичем.Оба члены всепьянейшего собора из наиважнейших питухов по Москве не терпели, чтобы в их присутствии кто ослушником был в осушении до дна чарок.Андрей Матвеич оказался самым доблестным последователем Ивашки Хмельницкого: готов был все вливать в широкую глотку, не чувствуя упадка сил. Храбрый полковник Вейде, наоборот, показался самым слабейшим. Он с четвёртого поднесенья, что называется, окочурился. Сжался как-то в три погибели и, покачнувшись, упал своим легковесным корпусом на здоровое плечо Алексея Балакирева. Тот бережно сложил негрузную ношу на его же стул — только поворотил тело, терявшее равновесие, к высокой стенке, а ноги подпёр своим стулом.Никто из гостей и хозяек на все эти заботы Алёши не обратил внимания. Только всешутейший косневшим от трудов языком вопросил:—Сей кто?— Вейд, — говорят.— Ишь, пусто его будь, как надёжно заправлен: никак не свалится…Поздно последовал разъезд честной компании. Хозяйки ждали приезда старшого,.. Не улучили, видно, на тот вечер.Прощаться стали.— Не побудить ли Адама Адамыча? — почтительно спросил Павлуша Анну Ивановну.— Мошно…Будили, будили — ничего не поделаешь: спит как мёртвый.— А мы вот что, — вдруг молвил Апраксин, — мы его с собой возьмём.— Это сиво лютши…— в один голос отозвались сестры Монс.— Бери же, Алёха, за ноги, а я за голову!.. Положим себе на колени и увезём.Сказано — сделано.Все почтительно расступились перед телом успокоенного полковника Вейде, которого, совершенно как усопших, вынесли из дома Монсов Апраксин с Балакиревым.Апраксин, увозя с собою спящего Вейде, вздумал с ним ещё проделать штуку.Привезя к себе Адама Адамыча, Андрей Матвеевич приказал, приготовить ему постель в отдалённой части своего дома. Несмотря на то что ставни были заперты и нисколько не пропускали света, он велел ещё полавочники плотно уложить к стёклам оконниц с внутренней стороны, а все двери, притворя их, прикрыть сукнами. Так что ни один луч света никоим образом не мог попасть в спальню гостя. Количество выпитого в доме Монсов для слабого Вейде было порциею, превышавшею его силы. При царствовавшей глубокой тишине, в тепле и полном мраке слабосильный Адам Адамыч проспал весь день и уже к ночи стал приходить в себя; но боль в голове, мрак и отсутствие, казалось, человеческого существа вблизи погрузили полковника в состояние полной неизвестности: спит он или бодрствует?Вейде ощупью убеждается, что он в постели, но где — никак понять не может. Вот попробовал он встать — чувствует под ногами везде мягко; полы покрыты тремя коврами. Доходит до стены — на ощупь и там мягко. И стены завешаны коврами, чтобы ни окошек, ни дверей не нашёл гость.Помучившись бесплодно и не находя выхода, несчастный Вейде, упав совершенно духом, начинает кричать.Дали знать хозяину о крике пленника. Апраксин уже ожидал известия и приготовился. У него был натёрт мел на бумажке и подле лежал уголь, обточенный как следует. Мелом он выбелил себе лицо и вывел во всю ширину его углём соединённые вместе брови. От этой подмазки и выбелки получилось страшное видение. Особенно при слабом освещении насаженной на трость тоненькой свечки, которою как жезлом помахивал Апраксин, размалёванный и закутанный в кусок холста с ног до головы.Представ в таком виде перед перетрусившим совсем Вейде, Апраксин глухим голосом спросил его:— Душа заблудшая! Что требуется к твоему упокоению?.. По что стенаешь?..— Та я рази умер? — совсем растерявшись, прошептал Адам Адамыч и невольно съёжился.— В месте покаяния пребывавши… Попомни, зная дела твоя, осуждаемый на мучения…— Помилюй, Коспоти!— И прости мя за презорство, — подсказывает Апраксин.— Присорьства прости…— машинально повторяет Вейде.— Что я безвинного поносил у блудницы, превозносяся кичением.— Китшени…— лепетал, не все удерживая в памяти, Вейде.— И за то мучениям повинен, аще не заглажу с лихвою, — вещал за него Апраксин. — Предан будучи лютым демонам, иже гортань мою исполнят смолою горючею…Язык Вейде лепетал невнятно от страха.— Катоф… катоф.— Балакирева удоволить по прошению и Апраксина, за отпущение вины моея, другом паче всех считати…— Путу.— Молись усерднее!.. Кара приближается! — грянул Апраксин сильнее и сильным движением трости погасил свечу.В это время уже подползли двое людей Апраксина в шубах наизворот, наброшенных на голову. Они прижали к постели Вейде, и третий, поставив воронку в разжатый рот мычавшего страдальца, влил в него из сулеи крепкой водки так много, что Вейде одурел, обеспамятел и скоро заснул.Прошло несколько часов, ещё пока он очнулся и от боли в голове начал стонать. На его стоны снова Апраксин подвязывает себе бороду, надевает дедовский белый кафтан, красный треух на голову, берет тонкую зелёную свечу и кадильницу; приказывает принести к спальне пленника кушанье, разрезанное мелко-намелко, и питьё сладкое с большим количеством спирта. Входит вдруг в спальню Вейде и начинает его уверять, что он его лечит от сумасшествия; что ему, как больному, не нужно говорить, а только употреблять яства и питьё, которое ему врач даёт.Проголодавшийся Вейде отчасти под влиянием страха повинуется охотно. Апраксин даёт Вейде есть и пить. Его разбирает хмель очень быстро, и он засыпает крепче прежнего. Апраксин сонного Вейде перевозит в его дом и приказывает сказать, что он в обмороке найден.Через день после попойки у Монсов очнулся наконец у себя Вейде.Ему докладывают, что Андрей Матвеевич Апраксин, найдя его в обмороке, доставил домой и приезжал сам уже справляться о здоровье.— Нитшего не помню… Да, ми били… вместе… кажется…И перед мыслью Адама Адамыча прошли ещё раз представления смерти и явление волшебника… и успокоение после еды и питья. Все это сперва представлялось ему в бессвязных видениях, во сне, как ему казалось. Вслед за тем, однако, прокралось подозрение: «Неужели это сон, не более? И как я чавкал, работая, проголодавшись, челюстями… и как мне лилась в горло живительная влага, приятно утолявшая жажду совершенно и погружавшая в забвение? А может быть, и не все сон? Расспросить бы Апраксина», — подумал Вейде.А Апраксин и сам тут как тут!— Ну, каково тебе, Адам Адамыч, как очухался?— Нитшево… Скверно во рту.— Пройдёт… Подкрепиться надо.— Я рано не принимаю пищи… В приказ Преобрашенский зъесшу, новобрантци поутшу и токта…— А много у тебя новобранцев-то?— Тостаточно, тафолна… Олюхи!..— Вот возьми в капралы Балакирева — ему обузу учить спервоначалу отдашь.— Какой Балакирев?— А что Анна и Матрёна Ивановны просили, со мной вместях.— А-а! Анна… Матрёна Ивановна… Снаю… Тавай, кте он?— Здеся… Алёха, эй!Явился Алёха и отбил чуфисы Поклоны.
полковнику.— Слюшить кочишь… учить нада темпи…— Слушаю-с!.. Знаем эти самые темпы, мало-маля.— А-а! и как ти толжен бить, егда натшальник пред фронтом станет и молвить «Слю-шай!»?— Известно — надобно в струнке стоять, мушкет круто к плечу держать да слухать…— Карашо!.. Ню, егда натшальник мольфит: «Слюшай! Заряжай ружьё!»?— Тогды, известно, со плеча берёшь ружьё и заряжать принимаешься и, как изготовишь, ружьё паки на плечо положишь, уже без слова командирского…— Карашо! Только снаишь… ответшай слова самая артикуль, ни полша… А егда повелевает официр: «На карауль!»?— Я, государь, как твоя милость учит в Преображенском, не раз слухать хаживал и запомнил в точку ту ж команду: «Перед себя! Бери за дуло. Ставь перед себя. Отмыкай штык. Снимай. Клади в ножны. Опусти руку по мушкету. Мушкет перед себя. Мушкет на караул».— Ню… а ештше последнее?— «Мушкет перед себя: подвысь; на плечо».— Так… И мушкет поворачивает умеешь?— Всеединственно што палку…— прихвастнул Алёша, только видывавший его в руках солдат. — Как есть! — повторил он без уверенности.— Карашо, карашо… Восмем себе! Прозиваешься?— Алексей Гаврилов Балакирев, из дворян…— Палакирев творанин… карош гренадир будет творанин… понатна тшилофек. А плохо понимать — палька кушай тафолно…— Ну, к чему?.. — вступил в речь Апраксин. — Я потому по самому тебя, милостивец, и просил, что думаю, толк в парне есть… Сержантом сделаешь, верно, не умедливши… А что касается меха на кафтан твоей чести… Соболей сегодня пришлём — отпущу, и с лацканом…— Прокурат ти, Андрей Матвеич… То, может, путит всатка?— Какая там взятка? Не покривишь ты душой перед Богом и великим государем, коли мой Алёха взаправду исправен, и ты сам видишь, что дело знает.— Карашо… Сержант так сержант… потом мошно… А утшить рекрюти мошет карпораль!— А в сержанты перескочить не можно с первого году?— Царь биль карпораль, поели барабантчик.— Ну… Ин, Алёша, делать нече… потерпи и капралом побудь… коли иначе нельзя, вишь…Балакирев склонил голову с почтением. И в капралы, понимал он, так добряк Адам Адамыч решил по словесному испытанью милостиво. Может, с мушкетом и не то бы сказал?Самолюбие его ослепляло, но не настолько же, чтобы он, человек, не лишённый верного понятия о вещах, не понимал, что повторять запомнившиеся чужие слова или самому держать мушкет да им вертеть — не одно и то же. Сноровка нужна… да ещё какая. Поэтому, считая и капральство призрачным до записанья чином этим в список, Алёша на ухо шепнул Апраксину:— Андрей Матвеич, добейся, государь, теперичка, чтоб Адам Адамыч писаря призвал и меня бы капралом повелел записать… Ближе будет к делу… этак.Апраксин придавил ему легонько ногу в знак согласия и, помолчав, спросил:— А как у вас, Адам Адамыч, делается в полках? Ты вот, милостивец, нашёл, что капрал исправный будет Алёха Балакирев, — и въявь его в капралы повелишь вписать.— Д-да! совершенно… И завтри, с четвертий час утра, учить пашел нових олюхов… темпи… снать… И в сторона воротить.— И на письме со сегодняшнего дня значится Балакирев Алексей капралом коего полку? Бутырского аль твоего?— Мой польк. Бутирски командир Пётр Иванич Гордон Пётр Иваныч Гордон. — Гордон Патрик (1635— 1699) — выходец из Шотландии, служил в шведской и польской армиях. В 1661 году был приглашён на службу в Россию. В 1676— 1678 годах участвовал в украинских походах, в 1687 и 1689 — в крымских походах, в 1696 году — в Азовском походе. Гордон — способный, честный, прекрасный организатор и инженер — дослужился до чина генерала и контр-адмирала.
… Я не могу бутирски карпораль писать… Да ви што, сумливаитись? Семён!Явился дневальный в дверях.— Посови Иван Суворов, писарь генеральни…Через минуту вошёл статный молодой человек лет под тридцать с кудрявыми, от природы завивавшимися вверх усиками над верхнею губою.— Напишить: Алексей Балакирев, карпорали седмой карпоральстви.— В седьмом Тихон Суровцев, Адам Адамыч… в осьмом нет покуда…— Ню! осьмое кариоральство Алексей Балакирев… Вот он самий…Алёша поклонился в пояс пригожему молодцу и по знаку его вышел вместе с ним.— Просим любить да жаловать наше недостоинство, почтённый государь-секретарь, — так титуловать прикажете? — подыскивая учтивые слова, какие только были ему известны, разразился Балакирев приветствием писарю Суворову.Тот улыбнулся добросердечно и возразил, видимо польщённый титулом секретаря:— Покуда писарь Преображенской гвардии; господином, коли заслужим, напредки будут величать… Все это, братец мой, для немцев — титулованья да чинности… А наше дело с тобой, коли мы двое как есть русаков, впору называть тебя Алёшей, а меня Ваней, коли хочешь. Потому что капрал в одном чине сдаётся с писарем… Чего изволишь?..— Так милостив буди к Алёхе, коли так, без чинов, позволяешь обращаться…— Да ведь ни какие мы с тобой не чужие. Хожу и я к Кикину и знаю, что ты за гусь у Андрея Апраксина… Чего ж тут?— Так, голубчик, не прогневись, и по душе дай ответ, о чём попрошу. Я, вишь, команду словесно затвердил, лучше не надоть, а ружьецом бы повертеть как положено нужно теперя-тко, коли завтра учить других велит Адам Адамыч.— Я, голубчик, не из строю… А есть у нас мушкетны мастера первой статьи, как Яшка Борзов… Он те вымуштрует как не надо лучше… Одно, может, не захочется тебе с им вожжаться — сквернослов и тяжёл на руку… Без зуботычин у его никакая наука не ведётся… Рази будешь ему глотку заливать, так он те помирволит… иной раз и придержит руку…— Да чего тут разбирать тычки, лишь бы скоро и исправно, с толком показал… А насчёт угощенья, не стоим за винище… Хошь обливайся им, коли в глотку не полезет…— Ну, так лучше не надо такого стервеца. Сходите-ко, робятки, по Борзова Яшку…— Да чего ходить?.. Гляди, он со сторожем на дворе, с Якимом, перебивает… Должно, просит жажду утолить… Видно, ломает сердечного… Вишь, какой зелёный… Прикажешь кликнуть, Иван Андреич?..— Кличь… Спешно, скажи, требуется. Коли б выучил в неделю мушкетом вертеть… распрекрасное бы дело…— Не скоро ли, Алёша, будет? В неделю, сдаётся, немного узнаешь… Хоть бы в месяц, и то бы молодец был… Ведь Яков Борзов мастер своего дела, да захочет и подольше получать угощение.— И первое самое дело, кстати теперь!.. — услышав своё имя в сенях и хватая на лету последние слова, ответил обрадованный Яков.— Угощенье всякое принимаю ото всякого, и тем паче от желающего почтить нашу честь и чин… Нельзя ль учинить почин, Иван Андреич?— Да это угощать хочет новый товарищ — Алексей Балакирев… Тебя пожелал спервоначалу отыскать и почесть воздать…— С нашим удовольствием… Чем служить можем, рады… И кружало недалече, ото двора сзади…— Я хотел, батюшко Яков…— Сысоич, родной… Мы не гневливы, тем паче в кружале… Бывайте счастливы… едем.— Нужду имею, Яков Сысоич, в твоей науке.— Ладно, ладно… Выставляй знай, примем тя в свои руки!.. С чаркою проходите несть скуки аз и буки, говорит даже умник наш Левонтий Бунин. Я зело желаю с тобою, капрал, спознаться, чтобы нам друзьями остаться.Алёша совсем повеселел. В мошне у него гремели пятнадцать рублей пятачками серебряными. Приглашён был запить новое знакомство и Суворов. Обещал он всенепременно завернуть и список захватить. «В кружале и передам, — говорит, — кто в твоё капральство назначен». Чего же больше?.. Судьба словно заманивать стала на удочку удачи нашего Алёху, рассыпая перед ним новые блага на выбор: чего хочешь, того просишь!..Царское кружало, стоявшее на углу переулка и большой улицы в Преображенском, было недалеко от задних ворот полкового двора, где жил Вейде, ещё занимая должность старшего майора. Но он, с царской поездки на Запад, был уже в ранге полковничьем. Новый генерал, Автомон Михайлович Головин Автомон Михайлович Головин — комнатный стольник у малолетнего Петра I, в «потешном» войске был пожалован чином полковника Преображенского полка. Участвовал в Азовских походах (1695 и 1696). В сражении под Нарвой (1700) попал в плен, отвезён в Стокгольм, обменён лишь в 1718 году.
, занимал со стороны широкого двора по другую сторону входных ворот с берега Яузы такое же жильё, как Вейде. Посредине полкового двора стояла съезжая изба, где помещалась полковая канцелярия и жил Суворов, который пригласил Балакирева для написания репортиции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
с постельничим Гаврилою Ивановичем.Оба члены всепьянейшего собора из наиважнейших питухов по Москве не терпели, чтобы в их присутствии кто ослушником был в осушении до дна чарок.Андрей Матвеич оказался самым доблестным последователем Ивашки Хмельницкого: готов был все вливать в широкую глотку, не чувствуя упадка сил. Храбрый полковник Вейде, наоборот, показался самым слабейшим. Он с четвёртого поднесенья, что называется, окочурился. Сжался как-то в три погибели и, покачнувшись, упал своим легковесным корпусом на здоровое плечо Алексея Балакирева. Тот бережно сложил негрузную ношу на его же стул — только поворотил тело, терявшее равновесие, к высокой стенке, а ноги подпёр своим стулом.Никто из гостей и хозяек на все эти заботы Алёши не обратил внимания. Только всешутейший косневшим от трудов языком вопросил:—Сей кто?— Вейд, — говорят.— Ишь, пусто его будь, как надёжно заправлен: никак не свалится…Поздно последовал разъезд честной компании. Хозяйки ждали приезда старшого,.. Не улучили, видно, на тот вечер.Прощаться стали.— Не побудить ли Адама Адамыча? — почтительно спросил Павлуша Анну Ивановну.— Мошно…Будили, будили — ничего не поделаешь: спит как мёртвый.— А мы вот что, — вдруг молвил Апраксин, — мы его с собой возьмём.— Это сиво лютши…— в один голос отозвались сестры Монс.— Бери же, Алёха, за ноги, а я за голову!.. Положим себе на колени и увезём.Сказано — сделано.Все почтительно расступились перед телом успокоенного полковника Вейде, которого, совершенно как усопших, вынесли из дома Монсов Апраксин с Балакиревым.Апраксин, увозя с собою спящего Вейде, вздумал с ним ещё проделать штуку.Привезя к себе Адама Адамыча, Андрей Матвеевич приказал, приготовить ему постель в отдалённой части своего дома. Несмотря на то что ставни были заперты и нисколько не пропускали света, он велел ещё полавочники плотно уложить к стёклам оконниц с внутренней стороны, а все двери, притворя их, прикрыть сукнами. Так что ни один луч света никоим образом не мог попасть в спальню гостя. Количество выпитого в доме Монсов для слабого Вейде было порциею, превышавшею его силы. При царствовавшей глубокой тишине, в тепле и полном мраке слабосильный Адам Адамыч проспал весь день и уже к ночи стал приходить в себя; но боль в голове, мрак и отсутствие, казалось, человеческого существа вблизи погрузили полковника в состояние полной неизвестности: спит он или бодрствует?Вейде ощупью убеждается, что он в постели, но где — никак понять не может. Вот попробовал он встать — чувствует под ногами везде мягко; полы покрыты тремя коврами. Доходит до стены — на ощупь и там мягко. И стены завешаны коврами, чтобы ни окошек, ни дверей не нашёл гость.Помучившись бесплодно и не находя выхода, несчастный Вейде, упав совершенно духом, начинает кричать.Дали знать хозяину о крике пленника. Апраксин уже ожидал известия и приготовился. У него был натёрт мел на бумажке и подле лежал уголь, обточенный как следует. Мелом он выбелил себе лицо и вывел во всю ширину его углём соединённые вместе брови. От этой подмазки и выбелки получилось страшное видение. Особенно при слабом освещении насаженной на трость тоненькой свечки, которою как жезлом помахивал Апраксин, размалёванный и закутанный в кусок холста с ног до головы.Представ в таком виде перед перетрусившим совсем Вейде, Апраксин глухим голосом спросил его:— Душа заблудшая! Что требуется к твоему упокоению?.. По что стенаешь?..— Та я рази умер? — совсем растерявшись, прошептал Адам Адамыч и невольно съёжился.— В месте покаяния пребывавши… Попомни, зная дела твоя, осуждаемый на мучения…— Помилюй, Коспоти!— И прости мя за презорство, — подсказывает Апраксин.— Присорьства прости…— машинально повторяет Вейде.— Что я безвинного поносил у блудницы, превозносяся кичением.— Китшени…— лепетал, не все удерживая в памяти, Вейде.— И за то мучениям повинен, аще не заглажу с лихвою, — вещал за него Апраксин. — Предан будучи лютым демонам, иже гортань мою исполнят смолою горючею…Язык Вейде лепетал невнятно от страха.— Катоф… катоф.— Балакирева удоволить по прошению и Апраксина, за отпущение вины моея, другом паче всех считати…— Путу.— Молись усерднее!.. Кара приближается! — грянул Апраксин сильнее и сильным движением трости погасил свечу.В это время уже подползли двое людей Апраксина в шубах наизворот, наброшенных на голову. Они прижали к постели Вейде, и третий, поставив воронку в разжатый рот мычавшего страдальца, влил в него из сулеи крепкой водки так много, что Вейде одурел, обеспамятел и скоро заснул.Прошло несколько часов, ещё пока он очнулся и от боли в голове начал стонать. На его стоны снова Апраксин подвязывает себе бороду, надевает дедовский белый кафтан, красный треух на голову, берет тонкую зелёную свечу и кадильницу; приказывает принести к спальне пленника кушанье, разрезанное мелко-намелко, и питьё сладкое с большим количеством спирта. Входит вдруг в спальню Вейде и начинает его уверять, что он его лечит от сумасшествия; что ему, как больному, не нужно говорить, а только употреблять яства и питьё, которое ему врач даёт.Проголодавшийся Вейде отчасти под влиянием страха повинуется охотно. Апраксин даёт Вейде есть и пить. Его разбирает хмель очень быстро, и он засыпает крепче прежнего. Апраксин сонного Вейде перевозит в его дом и приказывает сказать, что он в обмороке найден.Через день после попойки у Монсов очнулся наконец у себя Вейде.Ему докладывают, что Андрей Матвеевич Апраксин, найдя его в обмороке, доставил домой и приезжал сам уже справляться о здоровье.— Нитшего не помню… Да, ми били… вместе… кажется…И перед мыслью Адама Адамыча прошли ещё раз представления смерти и явление волшебника… и успокоение после еды и питья. Все это сперва представлялось ему в бессвязных видениях, во сне, как ему казалось. Вслед за тем, однако, прокралось подозрение: «Неужели это сон, не более? И как я чавкал, работая, проголодавшись, челюстями… и как мне лилась в горло живительная влага, приятно утолявшая жажду совершенно и погружавшая в забвение? А может быть, и не все сон? Расспросить бы Апраксина», — подумал Вейде.А Апраксин и сам тут как тут!— Ну, каково тебе, Адам Адамыч, как очухался?— Нитшево… Скверно во рту.— Пройдёт… Подкрепиться надо.— Я рано не принимаю пищи… В приказ Преобрашенский зъесшу, новобрантци поутшу и токта…— А много у тебя новобранцев-то?— Тостаточно, тафолна… Олюхи!..— Вот возьми в капралы Балакирева — ему обузу учить спервоначалу отдашь.— Какой Балакирев?— А что Анна и Матрёна Ивановны просили, со мной вместях.— А-а! Анна… Матрёна Ивановна… Снаю… Тавай, кте он?— Здеся… Алёха, эй!Явился Алёха и отбил чуфисы Поклоны.
полковнику.— Слюшить кочишь… учить нада темпи…— Слушаю-с!.. Знаем эти самые темпы, мало-маля.— А-а! и как ти толжен бить, егда натшальник пред фронтом станет и молвить «Слю-шай!»?— Известно — надобно в струнке стоять, мушкет круто к плечу держать да слухать…— Карашо!.. Ню, егда натшальник мольфит: «Слюшай! Заряжай ружьё!»?— Тогды, известно, со плеча берёшь ружьё и заряжать принимаешься и, как изготовишь, ружьё паки на плечо положишь, уже без слова командирского…— Карашо! Только снаишь… ответшай слова самая артикуль, ни полша… А егда повелевает официр: «На карауль!»?— Я, государь, как твоя милость учит в Преображенском, не раз слухать хаживал и запомнил в точку ту ж команду: «Перед себя! Бери за дуло. Ставь перед себя. Отмыкай штык. Снимай. Клади в ножны. Опусти руку по мушкету. Мушкет перед себя. Мушкет на караул».— Ню… а ештше последнее?— «Мушкет перед себя: подвысь; на плечо».— Так… И мушкет поворачивает умеешь?— Всеединственно што палку…— прихвастнул Алёша, только видывавший его в руках солдат. — Как есть! — повторил он без уверенности.— Карашо, карашо… Восмем себе! Прозиваешься?— Алексей Гаврилов Балакирев, из дворян…— Палакирев творанин… карош гренадир будет творанин… понатна тшилофек. А плохо понимать — палька кушай тафолно…— Ну, к чему?.. — вступил в речь Апраксин. — Я потому по самому тебя, милостивец, и просил, что думаю, толк в парне есть… Сержантом сделаешь, верно, не умедливши… А что касается меха на кафтан твоей чести… Соболей сегодня пришлём — отпущу, и с лацканом…— Прокурат ти, Андрей Матвеич… То, может, путит всатка?— Какая там взятка? Не покривишь ты душой перед Богом и великим государем, коли мой Алёха взаправду исправен, и ты сам видишь, что дело знает.— Карашо… Сержант так сержант… потом мошно… А утшить рекрюти мошет карпораль!— А в сержанты перескочить не можно с первого году?— Царь биль карпораль, поели барабантчик.— Ну… Ин, Алёша, делать нече… потерпи и капралом побудь… коли иначе нельзя, вишь…Балакирев склонил голову с почтением. И в капралы, понимал он, так добряк Адам Адамыч решил по словесному испытанью милостиво. Может, с мушкетом и не то бы сказал?Самолюбие его ослепляло, но не настолько же, чтобы он, человек, не лишённый верного понятия о вещах, не понимал, что повторять запомнившиеся чужие слова или самому держать мушкет да им вертеть — не одно и то же. Сноровка нужна… да ещё какая. Поэтому, считая и капральство призрачным до записанья чином этим в список, Алёша на ухо шепнул Апраксину:— Андрей Матвеич, добейся, государь, теперичка, чтоб Адам Адамыч писаря призвал и меня бы капралом повелел записать… Ближе будет к делу… этак.Апраксин придавил ему легонько ногу в знак согласия и, помолчав, спросил:— А как у вас, Адам Адамыч, делается в полках? Ты вот, милостивец, нашёл, что капрал исправный будет Алёха Балакирев, — и въявь его в капралы повелишь вписать.— Д-да! совершенно… И завтри, с четвертий час утра, учить пашел нових олюхов… темпи… снать… И в сторона воротить.— И на письме со сегодняшнего дня значится Балакирев Алексей капралом коего полку? Бутырского аль твоего?— Мой польк. Бутирски командир Пётр Иванич Гордон Пётр Иваныч Гордон. — Гордон Патрик (1635— 1699) — выходец из Шотландии, служил в шведской и польской армиях. В 1661 году был приглашён на службу в Россию. В 1676— 1678 годах участвовал в украинских походах, в 1687 и 1689 — в крымских походах, в 1696 году — в Азовском походе. Гордон — способный, честный, прекрасный организатор и инженер — дослужился до чина генерала и контр-адмирала.
… Я не могу бутирски карпораль писать… Да ви што, сумливаитись? Семён!Явился дневальный в дверях.— Посови Иван Суворов, писарь генеральни…Через минуту вошёл статный молодой человек лет под тридцать с кудрявыми, от природы завивавшимися вверх усиками над верхнею губою.— Напишить: Алексей Балакирев, карпорали седмой карпоральстви.— В седьмом Тихон Суровцев, Адам Адамыч… в осьмом нет покуда…— Ню! осьмое кариоральство Алексей Балакирев… Вот он самий…Алёша поклонился в пояс пригожему молодцу и по знаку его вышел вместе с ним.— Просим любить да жаловать наше недостоинство, почтённый государь-секретарь, — так титуловать прикажете? — подыскивая учтивые слова, какие только были ему известны, разразился Балакирев приветствием писарю Суворову.Тот улыбнулся добросердечно и возразил, видимо польщённый титулом секретаря:— Покуда писарь Преображенской гвардии; господином, коли заслужим, напредки будут величать… Все это, братец мой, для немцев — титулованья да чинности… А наше дело с тобой, коли мы двое как есть русаков, впору называть тебя Алёшей, а меня Ваней, коли хочешь. Потому что капрал в одном чине сдаётся с писарем… Чего изволишь?..— Так милостив буди к Алёхе, коли так, без чинов, позволяешь обращаться…— Да ведь ни какие мы с тобой не чужие. Хожу и я к Кикину и знаю, что ты за гусь у Андрея Апраксина… Чего ж тут?— Так, голубчик, не прогневись, и по душе дай ответ, о чём попрошу. Я, вишь, команду словесно затвердил, лучше не надоть, а ружьецом бы повертеть как положено нужно теперя-тко, коли завтра учить других велит Адам Адамыч.— Я, голубчик, не из строю… А есть у нас мушкетны мастера первой статьи, как Яшка Борзов… Он те вымуштрует как не надо лучше… Одно, может, не захочется тебе с им вожжаться — сквернослов и тяжёл на руку… Без зуботычин у его никакая наука не ведётся… Рази будешь ему глотку заливать, так он те помирволит… иной раз и придержит руку…— Да чего тут разбирать тычки, лишь бы скоро и исправно, с толком показал… А насчёт угощенья, не стоим за винище… Хошь обливайся им, коли в глотку не полезет…— Ну, так лучше не надо такого стервеца. Сходите-ко, робятки, по Борзова Яшку…— Да чего ходить?.. Гляди, он со сторожем на дворе, с Якимом, перебивает… Должно, просит жажду утолить… Видно, ломает сердечного… Вишь, какой зелёный… Прикажешь кликнуть, Иван Андреич?..— Кличь… Спешно, скажи, требуется. Коли б выучил в неделю мушкетом вертеть… распрекрасное бы дело…— Не скоро ли, Алёша, будет? В неделю, сдаётся, немного узнаешь… Хоть бы в месяц, и то бы молодец был… Ведь Яков Борзов мастер своего дела, да захочет и подольше получать угощение.— И первое самое дело, кстати теперь!.. — услышав своё имя в сенях и хватая на лету последние слова, ответил обрадованный Яков.— Угощенье всякое принимаю ото всякого, и тем паче от желающего почтить нашу честь и чин… Нельзя ль учинить почин, Иван Андреич?— Да это угощать хочет новый товарищ — Алексей Балакирев… Тебя пожелал спервоначалу отыскать и почесть воздать…— С нашим удовольствием… Чем служить можем, рады… И кружало недалече, ото двора сзади…— Я хотел, батюшко Яков…— Сысоич, родной… Мы не гневливы, тем паче в кружале… Бывайте счастливы… едем.— Нужду имею, Яков Сысоич, в твоей науке.— Ладно, ладно… Выставляй знай, примем тя в свои руки!.. С чаркою проходите несть скуки аз и буки, говорит даже умник наш Левонтий Бунин. Я зело желаю с тобою, капрал, спознаться, чтобы нам друзьями остаться.Алёша совсем повеселел. В мошне у него гремели пятнадцать рублей пятачками серебряными. Приглашён был запить новое знакомство и Суворов. Обещал он всенепременно завернуть и список захватить. «В кружале и передам, — говорит, — кто в твоё капральство назначен». Чего же больше?.. Судьба словно заманивать стала на удочку удачи нашего Алёху, рассыпая перед ним новые блага на выбор: чего хочешь, того просишь!..Царское кружало, стоявшее на углу переулка и большой улицы в Преображенском, было недалеко от задних ворот полкового двора, где жил Вейде, ещё занимая должность старшего майора. Но он, с царской поездки на Запад, был уже в ранге полковничьем. Новый генерал, Автомон Михайлович Головин Автомон Михайлович Головин — комнатный стольник у малолетнего Петра I, в «потешном» войске был пожалован чином полковника Преображенского полка. Участвовал в Азовских походах (1695 и 1696). В сражении под Нарвой (1700) попал в плен, отвезён в Стокгольм, обменён лишь в 1718 году.
, занимал со стороны широкого двора по другую сторону входных ворот с берега Яузы такое же жильё, как Вейде. Посредине полкового двора стояла съезжая изба, где помещалась полковая канцелярия и жил Суворов, который пригласил Балакирева для написания репортиции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97