В первые годы своей пророческой деятельности он, главным образом, обличает нравственную развращённость, явившуюся следствием материального процветания в царстве Иуды.
? — вдруг оборвал он себя, остановившись перед изумлённым Виниусом.— Читал, государь…— недоумевал последний.— Читал? Так помнишь, что говорит Вседержитель всем попам и архиереям устами пророка?— Не памятую, государь… Библия так пространна…— А я помню. «К чему мне множество жертв ваших? — говорит Вседержитель попам и архиереям. — Я пресыщен всесожжением овнов и туком откормленного скота; и крови тельцов, и агнцев, и козлов не хочу… кадило мерзости мы есть»… Слышишь?— Слышу, государь.— «Кадило мерзости мы есть» — глаголет Адонай Господь; а попы только и знают, что кадят…— Точно… только кадят, государь.— А Бог говорит дальше попам: «Новомесячий ваших и суббот, и дне великого не потерплю, поста и праздности, и новомесячий ваших, и праздники ваши ненавидит душа Моя»… Пр. Исайи, I, II — 15
Вот что Он говорит.Виниусу, изумлённому, даже испуганному, казалось, что сам пророк гремит над ним.— Так лопаты, заступы, кирки, топоры им в руки, а не кадила!.. И посты и праздники ненавидит душа Его, ненавидит!.. А кадила их — мерзость для Него!Вдруг он оглянулся, услышав, что кто-то сморкается в углу. Там стояли Орлов и Ягужинский, и последний торопливо утирал слёзы.— Ты о чём это? — спросил царь.Павлуша потупился и конфузливо молчал.— О чём, спрашиваю, или кто тебя обидел?— Государь… я… я, — лепетал Павлуша, — я… от изумления…— Какого изумления?— От зависти, государь! — выпалил Орлов и засмеялся. — Если б, говорит, я все так знал и помнил…— Это похвальная зависть, — серьёзно сказал государь. — И я от зависти чуть не плакал, взирая на все то, что я видел у иноземцев и чего у нас нет.— Да он, государь, всему завидует…— продолжал улыбаться Орлов.— А ты, чаю, завидуешь токмо красивым дворским девкам, бабник.И государь снова обратился к Виниусу.— Будучи под Ругодевом, я оттедова к морю ездил, — сказал он, и глаза его вновь загорелись вдохновенным огнём. — Сколько там простору и утехи для глаз! Вот коли ты мне к разливу реки изготовишь пушек добрых ста три, то мы с Божьей помощью и до моря променаж учиним.— Пошли-то, Господи, — поклонился Виниус.— Так долой с колоколен колокола, и переливай на пушки! А я орала все перекую в оружие, дабы возвысить Россию… А после и орала вновь заведём, и пахать станем.— Аминь! — взволнованно проговорил Виниус. 17 Время шло, а вестей из-под Нарвы царю все ещё не было. Ни один гонец не примчал в Новгород.Прошло и восемнадцатое, и девятнадцатое ноября, а вестей нет. Уже на исходе и день двадцатого, а все никого нет от войска.Чего ждут эти увальни, Головин, Трубецкой, Борька Шереметев? Да и немчура этот, «фон Крой», должен знать воинские порядки. Как третий день не доносить царю, что у них там творится?— Иван! Снаряжайся и в ночь гони под Нарву.— Слушаю, государь… Живой рукой привезу вести… Ничего особого не изволишь приказать, государь?— Нет… Надо допрежь того узнать, что там…Через несколько минут Орлов уже мчался ямским трактом к выходу Наровы из Чудского озера.Пётр тревожно провёл остаток дня двадцатого ноября и ночь на двадцать первое.Рано же утром он вместе с Виниусом и Ягужинским отправился на работы по укреплению города.На дороге им встретился странного вида старик, почти в лохмотьях, но в собольей шапке. Он стоял посередине улицы и, притоптывая ногами, пел старческим баском, задрав голову кверху: А бу-бу-бу-бу-бу.Сидит ворон на дубу.Он играет во трубу,Труба точёная,Позолоченная. — Скорей, скорей летите, а то немецкие вороны да собаки все поедят и кровушку всю вылакают, — выкрикивал он, махая руками.Этот старик обращался к летевшим по небу стаям птиц. То были целые тучи воронья.Это заметил и царь с своими двумя спутниками.— Куда это летит столько птицы? —дивился государь. — И все на северо-запад.— Лети, лети, Божья птичка! — продолжал странный старик. — Боженька припас тебе там много, много ествы, человечинки.— Я догадываюсь, государь, что сие означает, — с тревогой сказал Виниус, — птица сия чуткая… Она учуяла там корм себе… Битва была кровавая, птица проведала о том Божьим промыслом…Слова Виниуса встревожили царя.— Ты прав, — задумчиво проговорил он, — птица чует… Бой был; в том нет сумления… А был бой, и трупы есть… Но чьих больше?— Будем надеяться, — нерешительно сказал Виниус, — Божиею милостью и твоим государевым счастьем…— Но почему вестей доселе нет? Ни единого гонца!Уже издали доносился голос странного старика. А бу-бу-бу-бу-бу,Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу. — Киш-киш, вороны! Киш-киш, чёрные!Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то чёрные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.Увидев царя, он издали осенил его крёстным знамением.—Дело государское блюдёшь, отче? — спросил царь, подходя.— Блюду, с Божьей помощью, великий государь, — отвечал старец и взглянул на небо.Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.— Удивляет тебя птица? — спросил Пётр.— Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.— Сколько у тебя колоколов в монастыре? — спросил Пётр.— Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.— Так я велю перелить их на пушки, — сказал царь.Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел ещё сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.— Все колокола велю перелить на пушки, — повторил государь, — понеже приспел час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.Игумен онемел от изумления и страха… «Последние времена пришли, — зароилось в его старой голове, — храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»— Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, — сказал Пётр, проходя дальше, — слышишь?— Воля царёва, — уныло проговорил старик.Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на дубинку.— Времена и лета положил Бог своею властию, — покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.Он никак не мог опомниться от слов царя.— Святые колокола на пушки!.. Остаётся ризы с чудотворных икон ободрать… О, Господи!Старик подозвал к себе отца эконома.— Ты слышал, что повелел царь? — шёпотом спросил он.— Ни, отче, за стуком не слыхал.— Велит спущать с колоколен все колокола.— На какую потребу, отче?— Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.Отец эконом не верил тому, что слышал.— Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!— Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как Русь почалась.— Как же быть, владыко?— Уж и не придумаю… Царь он над всею землёй, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния — постричь насильно царицу Евдокию …постричь насильно царицу Евдокию…— Лопухина Евдокия Федоровна (1669-1731) — первая жена Петра, с которой он расстался в 1698 году. По его приказу она была пострижена в монахини.
, жену его, голубицу невинную.— Ох, слышал, слышал, владыко.В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.— Никак, это голос отца казначея? — прислушивался старый игумен.— Его! Его!..— Царь бьёт… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.— Бьёт… бьёт… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»— О, Господи!.. 18 Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.— Гонец примчал, — донеслось со двора.Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искажённым лицом и трясущейся челюстью. Увидев царя, он крыжом упал к его ногам.— Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О!. — стонал он.Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дёргалось.— Встань, Иван, — тихо, глухо сказал он.— О Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! — стонал Орлов.— Встань! Говори все, — приказал царь. — Я не баба, не сомлею.Орлов приподнялся. Виниус также дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.— Сказывай! Я на все готов… я жив ещё! А там посмотрим.— Великая беда постигла твоё войско, государь, под Нарвой, — начал Орлов, стараясь не сбиваться. — Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева… С ним была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.— Для чего ж он гонца не прислал ко мне?— Некого было, государь… Которые были с ним конники, и те все в пути обезлошадели, все от бескормицы пали кони под ними.— А фон Круи?..— Фон Крой, государь, и все его иноземцы, как только увидали беду, все до единого убегли к королю…— Га! — вырвалось у великана — и больше ни слова.— Вейде Адам, государь, с преображенцами да семеновцами ещё держались, крепко бились, пяди земли не уступали.— Молодцы! — лицо Петра просветлело. — Ну?..— Да и те почти все полегли костьми за тебя, государь.Пётр перекрестился, грудь его вздымалась.— А Трубецкой Иван, Долгорукой Яков, Головин Автаном?— Все в полон попали, государь… Взят в полон и царевич имеретинский… Мост на Нарове, государь, подломился и убечь не могли, а которые, може, тысячами, в реке потонувши…— Кто ж из полковников остался?— Никого, государь, все офицеры взяты.— А артиллерия?— Вся, государь, досталась врагу.Пётр глянул на Виниуса. Того била лихорадка.— Не дрожи, старик! — сказал ему царь. — У нас будет артиллерия, да не такая… А как же Шереметев уцелел?— Он, государь, со своими полками отступил…— Бежал Борька!— Отступил, государь… помилуй… Отступил, чтоб спасти остатки… Опосля уж мост на Нарове подломился.— А много у Бориса уцелело?— Горсть одна, государь… В пути погибло тысяч до шести… Я видел, государь, по всей дороге встречаются мёртвые кучами… с голоду и холоду… Птица и зверь ими кормятся… О Господи! Таково страшно!И Орлов, этот богатырь, заплакал.— Вон куда птица летела, — глянул Пётр на Виниуса. — Все? — спросил он Орлова уже спокойным голосом.— Все, государь.— Так, поди подкрепись и отдохни.Орлов пошёл было к двери…— Постой, Ваня, погоди малость, — остановил его Пётр, — не слышно ли было тебе чего про короля? Собирается он на нас — или идёт уже?— Нет, государь… Которые наши из преображенцев убегли из полону на походе, те сказывали, что король, покинув Ругодев, поворотил с войском назад и, слышно, пошёл против короля Августа.Государь облегчённо вздохнул.— Так мы ещё успеем приготовиться, — и он погрозил пальцем невидимому врагу. — Спасибо, Ваня, на твоих вестях… А теперь ступай отдохни.Орлов ушёл шатаясь.Весть о нарвском разгроме быстро облетела весь Новгород. О разгроме узнали от ямщиков, ездивших с Орловым.Хотя весть эта и поразила новгородцев, но они считали поражение под Нарвой явлением неизбежным, естественным. По мнению новгородцев, в особенности же новгородского духовенства и монашеского сословия, это была кара Божья, грозное предостережение свыше царю за его безбожные действия, за лишение храмов их священного достояния — колоколов, за прекращение богослужения в храмах и за обращение людей «ангельского чина», то есть монахов и монахинь, в чернорабочих, в подёнщиков и подёнщиц… Не то ещё ожидает Россию за колокола!По городу разнеслась весть страшная, неслыханная! О том, что Богородица плачет… Рассказывали, что отец казначей, которого царь накануне поучил своею дубинкой, сам видел, молясь вечером у св. Софии, — «своими глазыньками видел», передавали бабы, как с иконы Богородицы «в три ручья текли слезы».— Так, мать моя, и льются, так и льются!— А я, сестрички, ноне ночью, наведаючись до стельной коровушки, видела, как в трубу того дома, где остановился царь, огненный змий влетел… Вижу это я, летит он по небу, хвост так и пышет! У меня инда поджилки затряслись, и бежать не могу…— А ты б перекстилась, голубка.— Кстилась, ягодка… А он, змий-то, как глянет на меня, так еле-еле в коровник вползла… А он как зашумит, зашумит! Я — глядь, а он в трубу, инда искры полетели.— То-то ноне у нас всю ноченьку собака выла, — воет, воет!— Ох, последни, последни денёчки подошли, милые мои, о-о-хо-хо!.. Прощай, белый свет!Но нарвскому поражению положительно радовались попы и чёрная братия.— Сказано бо в Апокалипсисе, — ораторствовал отец казначей, почёсывая все ещё болевшую от царёвой дубинки спину: «И видех, и се конь блед, и седящий на нём, имя ему смерть, и ад идяше в следе его, и дана бысть ему область на четвёртой части земли убити оружием и гладом, и смертию, и зверьми земными»…— И птицами небесными, — добавил отец эконом, — вон и ноне все ещё летят туда птицы, — указал он на небо.В это время за монастырской оградой послышалось: А бу-бу-бу-бу-бу,Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу… — Вон и Панфилушка, человек Божий, про вороньё поёт, — пояснил отец эконом.— А всё-таки, отцы и братия, надоть сымать колокола, — сказал отец архимандрит.Но едва услыхали об этом бабы, плач раздался по всему городу. 19 Мрачный сидит у себя князь-кесарь. Перед ним доверенный дьяк из приказа.— Вон пишет из Новгорода сам, — вертит в руке князь-кесарь бумажку.— Сам государь-батюшка? — любопытствует дьяк.— Он!— Ну-кося, батюшка-князь?..— Пишет мне: «Пьяная рожа! Зверь! Долго ль тебе людей жечь? Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким…»— Это то есть хмельным заниматься?— Да, пьянствовать… «Перестань, пишет, знаться с Ивашкою Хмельницким: быть от него роже драной…»— Ахти-ахти, горе какое! — испуганно говорит дьяк. — Как же это?— Да как! Я вот и отписываю ему: «Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся…»— Подлинно «в кровях омываемся», — покачал головою дьяк.— «Ваше-то дело, — продолжал читать князь-кесарь, — на досуге стало держать знакомство с Ивашкою, а нам недосуг…»— Так, так… По всяк день в кровях омываемся, — продолжал качать головою дьяк. — Вот хуть бы сие дело, с Гришкою Талицким, во скольких кровях омывались мы!— Побродим и ещё в кровях… На сие дело и намекает он… А скольких ещё придётся нам парить в «бане немшенной и нетопленной» Так назывался застенок.
.— Многонько, батюшка князь.— Так на завтрее мы с Божьей помощью и займёмся, Онисимыч.— Добро, батюшка князь, — поклонился Онисимыч, мысленно повторяя: «Подлинно в кровях омываемся».Итак, с утра «с Божьей помощью» и занялись.В приказ позваны были Сергиевский поп Амбросим да церкви Дмитрия Солунского дьякон Никита и объявили в един голос:— Когда мы по указу блаженные памяти святейшего патриарха Андрияна обыскивали в своём сороку Здесь: околоток; район.
вора Гришку Талицкого и пришли в дом попа Андрея, церкви Входа в Иерусалим, что в Китае у Троицы, на рву, и попадья его Степанида нам говорила: не того ль-де Гришку ищут, который к мужу моему хаживал и говорил у нас в дому: как я скроюсь-де, и на Москве-де будет великое смятение, и казала тетрати руки его, Гришкиной.Это та самая попадья Степанида, что первая открыла, по знакомству, Павлуше Ягужинскому о заговоре Талицкого и его преступных сочинениях.Поставили и попадью пред очи князя-кесаря и Онисимыча.— Тот Гришка, — смело затараторила попадья, ободрённая в своё время Ягужинским, что царь-де не даст её в обиду за донос, — тот Гришка в дом к моему мужу захаживал и, будучи у нас в доме, при муже и при мне великого государя антихристом называл, и какой-де он царь? Мучит сам. И про сына его, государева, про царевича говорил: не от доброго-де корня и отрасль недобрая, и как-де я с Москвы скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение.Кончила попадья и платочком утёрлась.— Все? — спросил Ромодановский.— Все… Я про то и денщику царёву Павлу сказывала и тетрати ему дала Гришкины… А денщик Павел мне знаем во с каких лет (попадья показала рукой не выше стола): коли просвирней Пекущий просфоры, белые хлебцы особой формы, употребляемые в православном богослужении.
была, просфорами его, махонького, кармливала.— Что же мне первому не сказала обо всём? — спросил князь-кесарь.— Боялась тебя, батюшка князь.Попадью отпустили и ввели её мужа.Этот стал было запираться, но пытка вынудила признание.— От того Гришки, слышав те слова про великого государя, — чуть слышно проговорил истязаемый, — не известил простотою своею, боясь про такие слова и говорить, да от страху, авось Гришка в тех словах запрётся.После попа Андрея, уведённого из застенка полуживым, ввели в «баню» запиравшегося кадашевца Феоктистку Константинова.— У Гришки Талицкого, — показывал этот, вися на дыбе, — я книгу «Хрисмологию» купил на продажу… дал три рубля… И Гришка в разговоре говорил, чтоб я продал имение своё и пошёл в монастырь потому, что пришла кончина света и нагрянул антихрист… и антихристом называл великого государя… и просил у меня себе денег на пропитание… Пришло-де время последнее, а вы живёте, что свиньи… А что я в тех словах на Гришку простотою не известил, в том пред великим государем виноват… А про воровство Гришкино и про воровские письма я не ведал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
? — вдруг оборвал он себя, остановившись перед изумлённым Виниусом.— Читал, государь…— недоумевал последний.— Читал? Так помнишь, что говорит Вседержитель всем попам и архиереям устами пророка?— Не памятую, государь… Библия так пространна…— А я помню. «К чему мне множество жертв ваших? — говорит Вседержитель попам и архиереям. — Я пресыщен всесожжением овнов и туком откормленного скота; и крови тельцов, и агнцев, и козлов не хочу… кадило мерзости мы есть»… Слышишь?— Слышу, государь.— «Кадило мерзости мы есть» — глаголет Адонай Господь; а попы только и знают, что кадят…— Точно… только кадят, государь.— А Бог говорит дальше попам: «Новомесячий ваших и суббот, и дне великого не потерплю, поста и праздности, и новомесячий ваших, и праздники ваши ненавидит душа Моя»… Пр. Исайи, I, II — 15
Вот что Он говорит.Виниусу, изумлённому, даже испуганному, казалось, что сам пророк гремит над ним.— Так лопаты, заступы, кирки, топоры им в руки, а не кадила!.. И посты и праздники ненавидит душа Его, ненавидит!.. А кадила их — мерзость для Него!Вдруг он оглянулся, услышав, что кто-то сморкается в углу. Там стояли Орлов и Ягужинский, и последний торопливо утирал слёзы.— Ты о чём это? — спросил царь.Павлуша потупился и конфузливо молчал.— О чём, спрашиваю, или кто тебя обидел?— Государь… я… я, — лепетал Павлуша, — я… от изумления…— Какого изумления?— От зависти, государь! — выпалил Орлов и засмеялся. — Если б, говорит, я все так знал и помнил…— Это похвальная зависть, — серьёзно сказал государь. — И я от зависти чуть не плакал, взирая на все то, что я видел у иноземцев и чего у нас нет.— Да он, государь, всему завидует…— продолжал улыбаться Орлов.— А ты, чаю, завидуешь токмо красивым дворским девкам, бабник.И государь снова обратился к Виниусу.— Будучи под Ругодевом, я оттедова к морю ездил, — сказал он, и глаза его вновь загорелись вдохновенным огнём. — Сколько там простору и утехи для глаз! Вот коли ты мне к разливу реки изготовишь пушек добрых ста три, то мы с Божьей помощью и до моря променаж учиним.— Пошли-то, Господи, — поклонился Виниус.— Так долой с колоколен колокола, и переливай на пушки! А я орала все перекую в оружие, дабы возвысить Россию… А после и орала вновь заведём, и пахать станем.— Аминь! — взволнованно проговорил Виниус. 17 Время шло, а вестей из-под Нарвы царю все ещё не было. Ни один гонец не примчал в Новгород.Прошло и восемнадцатое, и девятнадцатое ноября, а вестей нет. Уже на исходе и день двадцатого, а все никого нет от войска.Чего ждут эти увальни, Головин, Трубецкой, Борька Шереметев? Да и немчура этот, «фон Крой», должен знать воинские порядки. Как третий день не доносить царю, что у них там творится?— Иван! Снаряжайся и в ночь гони под Нарву.— Слушаю, государь… Живой рукой привезу вести… Ничего особого не изволишь приказать, государь?— Нет… Надо допрежь того узнать, что там…Через несколько минут Орлов уже мчался ямским трактом к выходу Наровы из Чудского озера.Пётр тревожно провёл остаток дня двадцатого ноября и ночь на двадцать первое.Рано же утром он вместе с Виниусом и Ягужинским отправился на работы по укреплению города.На дороге им встретился странного вида старик, почти в лохмотьях, но в собольей шапке. Он стоял посередине улицы и, притоптывая ногами, пел старческим баском, задрав голову кверху: А бу-бу-бу-бу-бу.Сидит ворон на дубу.Он играет во трубу,Труба точёная,Позолоченная. — Скорей, скорей летите, а то немецкие вороны да собаки все поедят и кровушку всю вылакают, — выкрикивал он, махая руками.Этот старик обращался к летевшим по небу стаям птиц. То были целые тучи воронья.Это заметил и царь с своими двумя спутниками.— Куда это летит столько птицы? —дивился государь. — И все на северо-запад.— Лети, лети, Божья птичка! — продолжал странный старик. — Боженька припас тебе там много, много ествы, человечинки.— Я догадываюсь, государь, что сие означает, — с тревогой сказал Виниус, — птица сия чуткая… Она учуяла там корм себе… Битва была кровавая, птица проведала о том Божьим промыслом…Слова Виниуса встревожили царя.— Ты прав, — задумчиво проговорил он, — птица чует… Бой был; в том нет сумления… А был бой, и трупы есть… Но чьих больше?— Будем надеяться, — нерешительно сказал Виниус, — Божиею милостью и твоим государевым счастьем…— Но почему вестей доселе нет? Ни единого гонца!Уже издали доносился голос странного старика. А бу-бу-бу-бу-бу,Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу. — Киш-киш, вороны! Киш-киш, чёрные!Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то чёрные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.Увидев царя, он издали осенил его крёстным знамением.—Дело государское блюдёшь, отче? — спросил царь, подходя.— Блюду, с Божьей помощью, великий государь, — отвечал старец и взглянул на небо.Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.— Удивляет тебя птица? — спросил Пётр.— Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.— Сколько у тебя колоколов в монастыре? — спросил Пётр.— Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.— Так я велю перелить их на пушки, — сказал царь.Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел ещё сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.— Все колокола велю перелить на пушки, — повторил государь, — понеже приспел час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.Игумен онемел от изумления и страха… «Последние времена пришли, — зароилось в его старой голове, — храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»— Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, — сказал Пётр, проходя дальше, — слышишь?— Воля царёва, — уныло проговорил старик.Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на дубинку.— Времена и лета положил Бог своею властию, — покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.Он никак не мог опомниться от слов царя.— Святые колокола на пушки!.. Остаётся ризы с чудотворных икон ободрать… О, Господи!Старик подозвал к себе отца эконома.— Ты слышал, что повелел царь? — шёпотом спросил он.— Ни, отче, за стуком не слыхал.— Велит спущать с колоколен все колокола.— На какую потребу, отче?— Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.Отец эконом не верил тому, что слышал.— Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!— Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как Русь почалась.— Как же быть, владыко?— Уж и не придумаю… Царь он над всею землёй, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния — постричь насильно царицу Евдокию …постричь насильно царицу Евдокию…— Лопухина Евдокия Федоровна (1669-1731) — первая жена Петра, с которой он расстался в 1698 году. По его приказу она была пострижена в монахини.
, жену его, голубицу невинную.— Ох, слышал, слышал, владыко.В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.— Никак, это голос отца казначея? — прислушивался старый игумен.— Его! Его!..— Царь бьёт… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.— Бьёт… бьёт… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»— О, Господи!.. 18 Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.— Гонец примчал, — донеслось со двора.Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искажённым лицом и трясущейся челюстью. Увидев царя, он крыжом упал к его ногам.— Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О!. — стонал он.Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дёргалось.— Встань, Иван, — тихо, глухо сказал он.— О Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! — стонал Орлов.— Встань! Говори все, — приказал царь. — Я не баба, не сомлею.Орлов приподнялся. Виниус также дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.— Сказывай! Я на все готов… я жив ещё! А там посмотрим.— Великая беда постигла твоё войско, государь, под Нарвой, — начал Орлов, стараясь не сбиваться. — Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева… С ним была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.— Для чего ж он гонца не прислал ко мне?— Некого было, государь… Которые были с ним конники, и те все в пути обезлошадели, все от бескормицы пали кони под ними.— А фон Круи?..— Фон Крой, государь, и все его иноземцы, как только увидали беду, все до единого убегли к королю…— Га! — вырвалось у великана — и больше ни слова.— Вейде Адам, государь, с преображенцами да семеновцами ещё держались, крепко бились, пяди земли не уступали.— Молодцы! — лицо Петра просветлело. — Ну?..— Да и те почти все полегли костьми за тебя, государь.Пётр перекрестился, грудь его вздымалась.— А Трубецкой Иван, Долгорукой Яков, Головин Автаном?— Все в полон попали, государь… Взят в полон и царевич имеретинский… Мост на Нарове, государь, подломился и убечь не могли, а которые, може, тысячами, в реке потонувши…— Кто ж из полковников остался?— Никого, государь, все офицеры взяты.— А артиллерия?— Вся, государь, досталась врагу.Пётр глянул на Виниуса. Того била лихорадка.— Не дрожи, старик! — сказал ему царь. — У нас будет артиллерия, да не такая… А как же Шереметев уцелел?— Он, государь, со своими полками отступил…— Бежал Борька!— Отступил, государь… помилуй… Отступил, чтоб спасти остатки… Опосля уж мост на Нарове подломился.— А много у Бориса уцелело?— Горсть одна, государь… В пути погибло тысяч до шести… Я видел, государь, по всей дороге встречаются мёртвые кучами… с голоду и холоду… Птица и зверь ими кормятся… О Господи! Таково страшно!И Орлов, этот богатырь, заплакал.— Вон куда птица летела, — глянул Пётр на Виниуса. — Все? — спросил он Орлова уже спокойным голосом.— Все, государь.— Так, поди подкрепись и отдохни.Орлов пошёл было к двери…— Постой, Ваня, погоди малость, — остановил его Пётр, — не слышно ли было тебе чего про короля? Собирается он на нас — или идёт уже?— Нет, государь… Которые наши из преображенцев убегли из полону на походе, те сказывали, что король, покинув Ругодев, поворотил с войском назад и, слышно, пошёл против короля Августа.Государь облегчённо вздохнул.— Так мы ещё успеем приготовиться, — и он погрозил пальцем невидимому врагу. — Спасибо, Ваня, на твоих вестях… А теперь ступай отдохни.Орлов ушёл шатаясь.Весть о нарвском разгроме быстро облетела весь Новгород. О разгроме узнали от ямщиков, ездивших с Орловым.Хотя весть эта и поразила новгородцев, но они считали поражение под Нарвой явлением неизбежным, естественным. По мнению новгородцев, в особенности же новгородского духовенства и монашеского сословия, это была кара Божья, грозное предостережение свыше царю за его безбожные действия, за лишение храмов их священного достояния — колоколов, за прекращение богослужения в храмах и за обращение людей «ангельского чина», то есть монахов и монахинь, в чернорабочих, в подёнщиков и подёнщиц… Не то ещё ожидает Россию за колокола!По городу разнеслась весть страшная, неслыханная! О том, что Богородица плачет… Рассказывали, что отец казначей, которого царь накануне поучил своею дубинкой, сам видел, молясь вечером у св. Софии, — «своими глазыньками видел», передавали бабы, как с иконы Богородицы «в три ручья текли слезы».— Так, мать моя, и льются, так и льются!— А я, сестрички, ноне ночью, наведаючись до стельной коровушки, видела, как в трубу того дома, где остановился царь, огненный змий влетел… Вижу это я, летит он по небу, хвост так и пышет! У меня инда поджилки затряслись, и бежать не могу…— А ты б перекстилась, голубка.— Кстилась, ягодка… А он, змий-то, как глянет на меня, так еле-еле в коровник вползла… А он как зашумит, зашумит! Я — глядь, а он в трубу, инда искры полетели.— То-то ноне у нас всю ноченьку собака выла, — воет, воет!— Ох, последни, последни денёчки подошли, милые мои, о-о-хо-хо!.. Прощай, белый свет!Но нарвскому поражению положительно радовались попы и чёрная братия.— Сказано бо в Апокалипсисе, — ораторствовал отец казначей, почёсывая все ещё болевшую от царёвой дубинки спину: «И видех, и се конь блед, и седящий на нём, имя ему смерть, и ад идяше в следе его, и дана бысть ему область на четвёртой части земли убити оружием и гладом, и смертию, и зверьми земными»…— И птицами небесными, — добавил отец эконом, — вон и ноне все ещё летят туда птицы, — указал он на небо.В это время за монастырской оградой послышалось: А бу-бу-бу-бу-бу,Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу… — Вон и Панфилушка, человек Божий, про вороньё поёт, — пояснил отец эконом.— А всё-таки, отцы и братия, надоть сымать колокола, — сказал отец архимандрит.Но едва услыхали об этом бабы, плач раздался по всему городу. 19 Мрачный сидит у себя князь-кесарь. Перед ним доверенный дьяк из приказа.— Вон пишет из Новгорода сам, — вертит в руке князь-кесарь бумажку.— Сам государь-батюшка? — любопытствует дьяк.— Он!— Ну-кося, батюшка-князь?..— Пишет мне: «Пьяная рожа! Зверь! Долго ль тебе людей жечь? Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким…»— Это то есть хмельным заниматься?— Да, пьянствовать… «Перестань, пишет, знаться с Ивашкою Хмельницким: быть от него роже драной…»— Ахти-ахти, горе какое! — испуганно говорит дьяк. — Как же это?— Да как! Я вот и отписываю ему: «Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся…»— Подлинно «в кровях омываемся», — покачал головою дьяк.— «Ваше-то дело, — продолжал читать князь-кесарь, — на досуге стало держать знакомство с Ивашкою, а нам недосуг…»— Так, так… По всяк день в кровях омываемся, — продолжал качать головою дьяк. — Вот хуть бы сие дело, с Гришкою Талицким, во скольких кровях омывались мы!— Побродим и ещё в кровях… На сие дело и намекает он… А скольких ещё придётся нам парить в «бане немшенной и нетопленной» Так назывался застенок.
.— Многонько, батюшка князь.— Так на завтрее мы с Божьей помощью и займёмся, Онисимыч.— Добро, батюшка князь, — поклонился Онисимыч, мысленно повторяя: «Подлинно в кровях омываемся».Итак, с утра «с Божьей помощью» и занялись.В приказ позваны были Сергиевский поп Амбросим да церкви Дмитрия Солунского дьякон Никита и объявили в един голос:— Когда мы по указу блаженные памяти святейшего патриарха Андрияна обыскивали в своём сороку Здесь: околоток; район.
вора Гришку Талицкого и пришли в дом попа Андрея, церкви Входа в Иерусалим, что в Китае у Троицы, на рву, и попадья его Степанида нам говорила: не того ль-де Гришку ищут, который к мужу моему хаживал и говорил у нас в дому: как я скроюсь-де, и на Москве-де будет великое смятение, и казала тетрати руки его, Гришкиной.Это та самая попадья Степанида, что первая открыла, по знакомству, Павлуше Ягужинскому о заговоре Талицкого и его преступных сочинениях.Поставили и попадью пред очи князя-кесаря и Онисимыча.— Тот Гришка, — смело затараторила попадья, ободрённая в своё время Ягужинским, что царь-де не даст её в обиду за донос, — тот Гришка в дом к моему мужу захаживал и, будучи у нас в доме, при муже и при мне великого государя антихристом называл, и какой-де он царь? Мучит сам. И про сына его, государева, про царевича говорил: не от доброго-де корня и отрасль недобрая, и как-де я с Москвы скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение.Кончила попадья и платочком утёрлась.— Все? — спросил Ромодановский.— Все… Я про то и денщику царёву Павлу сказывала и тетрати ему дала Гришкины… А денщик Павел мне знаем во с каких лет (попадья показала рукой не выше стола): коли просвирней Пекущий просфоры, белые хлебцы особой формы, употребляемые в православном богослужении.
была, просфорами его, махонького, кармливала.— Что же мне первому не сказала обо всём? — спросил князь-кесарь.— Боялась тебя, батюшка князь.Попадью отпустили и ввели её мужа.Этот стал было запираться, но пытка вынудила признание.— От того Гришки, слышав те слова про великого государя, — чуть слышно проговорил истязаемый, — не известил простотою своею, боясь про такие слова и говорить, да от страху, авось Гришка в тех словах запрётся.После попа Андрея, уведённого из застенка полуживым, ввели в «баню» запиравшегося кадашевца Феоктистку Константинова.— У Гришки Талицкого, — показывал этот, вися на дыбе, — я книгу «Хрисмологию» купил на продажу… дал три рубля… И Гришка в разговоре говорил, чтоб я продал имение своё и пошёл в монастырь потому, что пришла кончина света и нагрянул антихрист… и антихристом называл великого государя… и просил у меня себе денег на пропитание… Пришло-де время последнее, а вы живёте, что свиньи… А что я в тех словах на Гришку простотою не известил, в том пред великим государем виноват… А про воровство Гришкино и про воровские письма я не ведал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97