- как можно бодрее произнес я.
Меня никто ие поддержал. Димка, насупившись, орудовал веслом. Белка сидела на корме, и когда она подняла на меня глаза, я увидел в них слезы.
Мимо нас снова поплыла колючая переплетающаяся проволока. Где-то в центре лагеря из высокой трубы валил дым. До нас доносилась его удушливая вонь.
Белка склонилась над водой, держась за грудь. Наконец хватила ладошками воды, умылась и, бледнея, проговорила, как бы оправдываясь:
- Не могу переносить этот чад.
- Почему? - вырвалось у меня.
- Не знаешь, что ли? Они сжигают мертвых.
Мы с Димкой невольно оглянулись на лагерь. Высокая труба, похожая на трубу медеплавильного завода у нас в Острогорске, выбрасывала в воздух жирные клубы черного дыма.
- А пепел идет на удобрения. Я помню, как у нас в лагере агроном каждое утро ходил с линеечкой и измерял гладиолусы, которые мы выращивали. Подойдет, измерит, снимет очки и запишет в книжечку. Сравнивал, как действует на гладиолусы человеческий пепел и костяная мука.
- А кто агроном? - спросил Димка.
- Мюллер. Какой-то видный их ученый. При орденах! Я сама видела, как начальник лагеря его хвалил: «Вы, говорит, сделали великое дело, герр Мюллер». А этот Мюллер написал статью, в которой доказывал, что человеческий пепел выгоднее всех удобрений. Поэтому, дескать, надо побольше лагерей.
- Повесить такого гада мало! - произнес Димка, и трудно было понять, кого он имеет в виду - фашистского ученого или коменданта лагеря.
От леска навстречу нам вынырнула лодка. В ней сидело трое парней, неумело, вразнобой, махавших веслами, отчего лодка виляла то вправо, то влево. До нас донеслись слова песни - гимна гитлеровской молодежи, которую парни громко орали:
Свята Германия и бесконечна…
Лодка подходила все ближе и ближе к нам, и я узнал молодцов из гитлерюгенда. Парни, как и мы, были одеты в коричневые рубашки и такие же короткие штаны с накрепко заглаженной складкой. Вели себя гитлерюгенды очень развязно. Один, толстогубый, с красными прыщами на лице и маленькими глазками, все время держал руку у носа, подкручивая несуществующие усики. Другой, тощий и сутулый, норовил сунуть в глаз монокль, чтобы рассмотреть нас.
- Хайль Гитлер! - дружно закричали немцы, поравнявшись с нами, и, бросив весла, вытянули вперед руки.
Мы промолчали. Тот, что был с моноклем, даже выронил его:
- Вы что же молчите? Или для вас приветствовать друг друга не обязательно?
Мы продолжали молча грести. Тогда толстогубый ударил по воде веслом. Брызги попали мне в лицо. Меня охватила злоба. Я вытащил весло из уключины, да как плесну им в лодку, так что обдал всех водой. Парень с моноклем хлебнул воды и, брезгливо отряхнувшись, закричал:
- На абордаж!
Торопливо гребя веслами, гитлерюгенды погнались за нами. Белка испуганно шептала:
- Вася, да ты что? Улепетывай от них!
Дело принимало нешуточный оборот. Самое главное - я боялся за Димку, не умевшего плавать, и за Левку, который приподнялся на руках и смотрел на шалопаев из гитлерюгенда, как на дьяволов. Димка был бледен, но глаза его сверкали.
Я изготовился и ждал. Молодчики гребли, перебрасывая весла из стороны в сторону. Наконец им удалось направить лодку кормой на нас, я уже видел злобные ухмыляющиеся рожи, когда Димка с силой толкнул лодку немцев веслом. Толстогубый, стоявший во весь рост, опрокинулся и полетел в воду, не удержав равновесия, выпали и остальные двое. Лодка перевернулась, и мальчишки, ухватившись за ее края, отплевывались и пялили на нас испуганные глаза. По течению плыли весла. Я послал гитлерюгендам рукой приветствие.
Мы отъехали уже далеко, а гитлерюгенды все еще купались. Внезапный хохот разобрал нас. Мы уподобились стае гусей, которая, встревоженная чем-нибудь, неистово гогочет и хлопает крыльями.
Вдали, справа от нас, дымили трубы какого-то большого города. Я сверился со схемой и решил, что мы доехали до города Косьцян. Значит, скоро две реки сольются, потом будет автодорожный мост и, наконец, очень опасный, все время тщательно охраняемый, - железнодорожный мост на линии Бреславль - Познань. Около него на схеме Отто начертил крест, что значит: «опасно».
- Устал, Димка? - спросил я. Он молча кивнул.
Я тоже страшно устал. Болели спина и предплечье, избитые и истерзанные в кровь руки были, как деревянные, и стоило большого труда сжимать ими весло. Поэтому мы выбрали подходящее сухое место на берегу, решив остановиться на ночевку. Солнце еще не зашло, и в Косьцяне светилась какая-то крыша - не то собора, не то кирхи.
Когда мы вытащили на берег лодку, ко мне подошла Белка и шепнула:
- А есть сегодня нечего… Остался лишь малюсенький кусочек хлеба и кусок сыра.
- Да… Что же мы будем есть завтра? Белка пожала плечами.
- Ты кипяти чай, а мы с Димкой попробуем половить рыбу. Может, повезет…
Мы накопали недалеко от берега больших жирных червей, и я подумал о том, как готовят их китайцы. Может, они едят их просто так? Посолят и едят. Я взял одного прекрасного, жирного, отливающего синим, червя и поднес ко рту. Но тут же бросил в сторону.
Мы уселись на берегу и стали ждать поклевки. Глаза слипались, невозможно было следить за поплавками на вспыхнувшей вечерней зарей воде.
Меня кто-то дернул. Я поднял голову, узнал Белку.
- Много наудил во сне? - со смехом спрашивала она.
Я увидел, что солнце давно село. Димка, скорчившись, спал над удочкой.
Жалкий улов - двух небольших плотвичек и окунька - я отдал Белке. И только потянул удочку, чтобы уходить с реки, как у меня что-то забилось на леске. Налим! Ура! Большой налим весом в полкилограмма!
Мы подошли к Дубленой Коже. Он, бедняга, спал до того крепко, что едва удалось разбудить его. У Дубленой Кожи на кукане, оказались четыре плотвички да два небольших налима…
- Эх, картошечки бы сюда! - со вздохом проговорила Белка, кладя очищенную рыбу в котелок.
- А я знаю, где можно взять картошку…
Не успел я ответить, как Димка растворился в темноте.
Через полчаса, показавшиеся нам вечностью, - мы боялись, что Димку схватят, - он вернулся и выложил из своих карманов полкотелка картошки.
Хорошо поужинав, мы уснули там, где сидели. А на утро пораньше, когда еще только-только различались клубы дыма над Косьцяном, двинулись в путь.
Река продолжала жить своей жизнью. В голубой выси курлыкали журавли, отправляясь, подобно нам, в далекий путь. Белые бабочки то и дело пересекали реку. У отмелей что есть силы верещали кулики. Иногда над головой поднималась скола и летела, высматривая добычу.
Река делалась все оживленнее. Носились взад и вперед катера и моторные лодки, и при виде каждой сердца наши замирали. Но никому не было дела до каких-то мальчишек. Мы миновали ответвившийся влево приток и вскоре увидели, что через реку проходит мост. Это и был, наверно, автодорожный мост. По нему нескончаемой вереницей шли автомашины, и единственный полицейский еле успевал пропускать их. Мы въехали под мост и, подгоняемые страхом, быстро удалились от него.
Вечерело. Солнце закатывалось, и в его последних лучах сверкали рыжие волосы Белки. Она сидела на корме, как богиня, и вокруг ее головы вспыхивал нимб.
- Где мы будем ночевать? - оглядывала Белка голые берега.
- Надо еще миновать железнодорожный мост, - сказал я, помня слова Отто. - А там должна быть охрана… Придется подождать сумерек.
Вскоре мы увидели, что река входит в небольшой городок. За ним виднелся мост, изогнутый в виде двух кошек, приготовившихся драться.
- Давай, Димка, грести тише. Пусть немного стемнеет…
Город притаился. Не было видно ни огонька, лишь изредка вспыхивали прямоугольники света - кто-то входил или выходил из дверей. Мы положили весла, и нашу лодку чуть покачивало течением. Изредка слышался лай собак. На берегу какая-то женщина крикнула по-немецки:
- Марта, ты не дашь мне немного соли?
Потом все стихло. Возник ещё один прямоугольник света, и тот же голос проговорил:
- Спасибо, Марта… А то завтра я пойду раным-рано…
На нас надвигалась черная громадина моста, мы видели - с края его под мерцающим синим огоньком стоял часовой. Он вглядывался в ночную темь и прислушивался. Прямо под часовым два синих фонарика едва освещали гладь реки. Откуда-то издалека до нас донесся еле слышный шум самолетов. Он приближался. Мы видели, как беспокойно метался часовой. Подбежав к телефонному аппарату, он что-то начал говорить. Вдруг, наверное, заметив нашу лодку, крикнул:
- Хальт!
В это время рев самолетов сделался невыносимым, и над мостом загрохотали взрывы. Я стал грести сильнее, и мы проскочили под каменными арками.
Мы удирали, что есть силы, к Варте…
У ФАШИСТСКОГО ВРАЧА
- Проклятье! Довольно, чертов лекарь! - воскликнул он. - По вашему лицу я вижу ясно, что песенка моя спета.
П. Мериме. «Хроника времен Карла IX»
Варта встретила нас темью и шорохом волн. Мы повернули вправо и, не зная куда, гребли, гребли…
- Пить… Дайте пить! - послышалось сзади.
Белка поднялась с кормы и коснулась рукой моей руки.
Я опустил весла, чтобы дать Нюре перешагнуть через скамейку.
Послышался протяжный Левкин стон и бойкий говорок Белки, успокаивающей его:
- Потерпи, Левка, до утра… Как только рассветает, мы понесем тебя к врачу…
К врачу? К какому еще врачу решила нести Левку Белка? Неужели она не знает, где мы находимся? Я подумал, что Белка просто успокаивает Левку.
- Ой, нога! Нога! - шептал между тем исступленно Левка.
И до того меня мучил этот надрывный шепот, что я пристал к берегу. Мы с Димкой долго бегали, отыскивая мелкие сучочки, пока не набрали их достаточно для костра. Вытащили к огню Левку, и Белка принялась сматывать бинт с ноги. Бедный Левка лежал и молчал. Когда мы увидели его ногу, нам стало страшно. Она была черная. Там, где Левку грызла собака, лоскуты кожи отслаивались и отваливались.
Левка смотрел на нас тоскливым взглядом.
- Придется идти в первый попавшийся город к врачу, - повторила Белка, и я не мог с ней не согласиться.
Мы сидели у костра грустные и потерянные. Изредка по Варте пробегали невидимые пароходики, и тогда волны долго плескались у берегов. От костра еще больше потемнело вокруг, и мы видели только небольшой круг света. Комары бешено кусались, но мы словно не замечали их. Димка, наконец, уснул, приткнувшись к ногам Белки. Левка стонал все чаще.
- Как думаешь, Белка, выздоровеет или нет Левка? - опросил я, заслонившись рукой от дыма.
- Кто знает… Был у нас в госпитале один раненый точно такой же. И сколько его не лечили, он все равно умер…
Нюра побоялась сказать, что мы сами во многом виноваты. Если бы мы были умнее Левки и, не посчитавшись с тем, как он кричал, развязали его ногу…
Чуть рассвело, мы были уже в лодке. Не жалея рук, гребли, гребли до потери сил. Нам встречались пароходы, лодки, но мы на них уже не обращали внимания. Часам к десяти вдали показался город с кирхами и большими домами. Это, наверно, и был Шримм, о котором мне рассказывал Отто.
Мы остановились прямо в городе у одного из маленьких домиков на берегу и, оставив Белку у лодки, отправились с Димкой на поиски врача. Чистые асфальтированные улочки поднимались в гору, и мы шли, внимательно вглядываясь в каждую вывеску на домах.
- Скажите, фрау, где нам найти врача? - обратился я к одной женщине, стоявшей у своего домика.
Она показала куда-то вдаль:
- Вон там живет врач… Господин Зайдель…
Мы нашли дом с табличкой: Wilgelm Saidel, arzt.
Дверь нам открыла заплаканная, в белом фартучке, девушка с длинной черной косой. Наверное, горничная.
- Что вам угодно? - спросила она грустным голоском, в котором слышались какие-то не немецкие интонации.
- Нам врача Зайделя…
- Его нет дома, он будет к одиннадцати часам дня.
- А вы не немка? - спросил я. Девушка улыбнулась.
- Нет, я югославка… А вы?
- Мы - немцы, - соврал я. - Так скажите доктору Зайделю, что мы принесем к нему больного мальчика к одиннадцати часам…
Часы на ратуше показывали одиннадцать, когда мы доставили к дому Зайделя нашего больного. Доктор Зайдель был хромой, с военной выправкой, в военном костюме, мужчина средних лет. Несмотря на хромоту, он держался бодро, и на его лице, изувеченном огромным шрамом, ничего нельзя было прочесть.
- Несите сюда! - приказал врач, когда мы остановились у дверей.
Мы внесли Левку в прихожую.
- Что с ним? - сухо спросил Зайдель.
- У него очень болит нога, - сказал я.
- А что такое? Давно болит? Кстати, кто будет платить гонорар?
Я и забыл, что нахожусь в Германии, в капиталистической стране, где за каждый шаг надо платить. Мы думали, что больному человеку везде придут на помощь, как у нас в Советском Союзе, а тут врач торгуется, не обращая внимания на больного…
- Господин врач, но вы хоть посмотрите… У него очень болит нога, - продолжал твердить я.
Зайдель вошел в маленькую комнатку направо, надел белый халат и крикнул:
- Мария, горячей воды!
Откуда-то появилась та самая девушка, что встречала нас утром и быстро налила воды в умывальник. Врач, осклабившись, сказал ей какую-то пакость, и девушка, покраснев, выскочила из ванной, скрылась в той комнате, откуда вышла.
- Вы чьи же будете? - спросил доктор, вытирая белым полотенцем руки.
- Мы…
Я не сразу нашел, что ответить, а потом вспомнил название одной улицы, по которой мы шли к доктору:
- Мы с Бреславльской улицы…
- С Бреславльской? Я там всех знаю… Какой номер?
- Седьмой… - сказал я, чувствуя, что попался.
- В седьмом номере живет мой добрый знакомый господин Штирнер… Но у Штирнера, насколько я знаю, нет детей…
- Мы приехали к нему из Познани… - продолжал плести я. - Вчера… в пять часов утра.
- А кто у вас в Познани?
- У нас там мама…
- Как ее зовут и кем она доводится Штирнеру?
- Грета… Она доводится ему… двоюродной сестрой.
- Ну-ка, развяжите ему ногу… - блеснул стеклами золотых очков доктор.
- Но повязка сильно присохла… Ему очень больно…
Я стал осторожно снимать бинт с ноги. В это время громко прозвучали шаги, и в дверь ввалился… здоровый молодчик с прыщами на лице, которого позавчера мы выкупали в реке.
- Хайль Гитлер! - вытянул он руку в фашистском приветствии.
- Хайль! - ответил Зайдель. - Где ты пропадал?
- Папа, а мы… - начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. - Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…
Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.
- Папа, можно тебя на минутку, - услышали мы оттуда.
Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.
- Попались! - одними губами прошептал Димка.
- Может, не узнал…
В тот же миг доктор вернулся и, оглядев нас, неестественно рассмеялся:
- Что ж вы, познаньские ребята, такие робкие? Ты смелее, смелее…
Он так рванул бинт с ноги, что Левка громко вскрикнул и потерял сознание.
- А, газовая гангрена… - улыбнулся доктор и весело прокричал: - Подождите немного… Я схожу за лекарством…
Врач быстро убежал, за ним выскочил толстогубый. Из комнаты показалась Мария:
- Я все слышала. Вы не из Познани… Не врите… Мне незачем это знать… Но, если вы хотите спастись, бегите немедленно… Зайдель пошел в гестапо.
Мы уже и сами догадались об этом. Но слова Марии как будто вселили в нас силу.
Подняв носилки, мы бегом ринулись мимо дома изувера Зайделя.
Только бы скорее, только бы успеть миновать улицу… Но когда мы очутились около места, где оставили лодку, ее уже не было. На камешке сидела Белка, держа удочки в руках, и плакала. Лодку у нее отнял толстогубый сынок Зайделя.
У нас опустились руки. Что же делать? Бежать? Но с нами Левка… А Зайдель вот-вот явится с гестаповцами.
Минуя улицы, мы помчались по берегу с носилками, пролезая через ограды садов и огородов. На нас смотрели, нам что-то кричали немки, работавшие в огородах, но мы не оглядывались и, не обращая внимания на стоны Левки, перелезали через все новые и новые изгороди.
Когда город был уже позади, Левка вдруг тихо произнес:
- Погодите… Я, ребята, сейчас умру… Давайте попрощаемся!
Мы опустили его и окружили со всех сторон. Левка лежал вверх лицом и не мог повернуться, страшная черная нога так и осталась разбинтованной.
- Лева, - тихо окликнула Белка.
Мальчик даже не моргнул. Уперся куда-то взглядом и так смотрел перед собой. Верно, видел смерть.
- Левка! - потряс я его за руку.
Он едва-едва повернул ко мне глаза.
- Все, Вася! Кончено!.. - прошелестели Левкины неслушающиеся губы.
Я сам закрыл ему глаза. Левка, наш Федор Большое Ухо, улыбался! Тихая и покорная, не свойственная Льву Гомзину, улыбка так и осталась на лице…
Что греха таить, и дали мы реву! Белка упала на труп (ох, как страшно произносить это слово!), плечики ее подергивались, Димка отвернулся и всхлипывал. А я плакал, не стесняясь.
Вы представляете, что значило для нас потерять товарища?
Мы с Левкой вместе росли, я привык делиться с ним каждой новостью, и не было у меня такой мысли, чтобы я не считал ее нашей, коллективной. А когда к нам в город нагрянули фашисты, мы с Левкой слились как бы воедино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Меня никто ие поддержал. Димка, насупившись, орудовал веслом. Белка сидела на корме, и когда она подняла на меня глаза, я увидел в них слезы.
Мимо нас снова поплыла колючая переплетающаяся проволока. Где-то в центре лагеря из высокой трубы валил дым. До нас доносилась его удушливая вонь.
Белка склонилась над водой, держась за грудь. Наконец хватила ладошками воды, умылась и, бледнея, проговорила, как бы оправдываясь:
- Не могу переносить этот чад.
- Почему? - вырвалось у меня.
- Не знаешь, что ли? Они сжигают мертвых.
Мы с Димкой невольно оглянулись на лагерь. Высокая труба, похожая на трубу медеплавильного завода у нас в Острогорске, выбрасывала в воздух жирные клубы черного дыма.
- А пепел идет на удобрения. Я помню, как у нас в лагере агроном каждое утро ходил с линеечкой и измерял гладиолусы, которые мы выращивали. Подойдет, измерит, снимет очки и запишет в книжечку. Сравнивал, как действует на гладиолусы человеческий пепел и костяная мука.
- А кто агроном? - спросил Димка.
- Мюллер. Какой-то видный их ученый. При орденах! Я сама видела, как начальник лагеря его хвалил: «Вы, говорит, сделали великое дело, герр Мюллер». А этот Мюллер написал статью, в которой доказывал, что человеческий пепел выгоднее всех удобрений. Поэтому, дескать, надо побольше лагерей.
- Повесить такого гада мало! - произнес Димка, и трудно было понять, кого он имеет в виду - фашистского ученого или коменданта лагеря.
От леска навстречу нам вынырнула лодка. В ней сидело трое парней, неумело, вразнобой, махавших веслами, отчего лодка виляла то вправо, то влево. До нас донеслись слова песни - гимна гитлеровской молодежи, которую парни громко орали:
Свята Германия и бесконечна…
Лодка подходила все ближе и ближе к нам, и я узнал молодцов из гитлерюгенда. Парни, как и мы, были одеты в коричневые рубашки и такие же короткие штаны с накрепко заглаженной складкой. Вели себя гитлерюгенды очень развязно. Один, толстогубый, с красными прыщами на лице и маленькими глазками, все время держал руку у носа, подкручивая несуществующие усики. Другой, тощий и сутулый, норовил сунуть в глаз монокль, чтобы рассмотреть нас.
- Хайль Гитлер! - дружно закричали немцы, поравнявшись с нами, и, бросив весла, вытянули вперед руки.
Мы промолчали. Тот, что был с моноклем, даже выронил его:
- Вы что же молчите? Или для вас приветствовать друг друга не обязательно?
Мы продолжали молча грести. Тогда толстогубый ударил по воде веслом. Брызги попали мне в лицо. Меня охватила злоба. Я вытащил весло из уключины, да как плесну им в лодку, так что обдал всех водой. Парень с моноклем хлебнул воды и, брезгливо отряхнувшись, закричал:
- На абордаж!
Торопливо гребя веслами, гитлерюгенды погнались за нами. Белка испуганно шептала:
- Вася, да ты что? Улепетывай от них!
Дело принимало нешуточный оборот. Самое главное - я боялся за Димку, не умевшего плавать, и за Левку, который приподнялся на руках и смотрел на шалопаев из гитлерюгенда, как на дьяволов. Димка был бледен, но глаза его сверкали.
Я изготовился и ждал. Молодчики гребли, перебрасывая весла из стороны в сторону. Наконец им удалось направить лодку кормой на нас, я уже видел злобные ухмыляющиеся рожи, когда Димка с силой толкнул лодку немцев веслом. Толстогубый, стоявший во весь рост, опрокинулся и полетел в воду, не удержав равновесия, выпали и остальные двое. Лодка перевернулась, и мальчишки, ухватившись за ее края, отплевывались и пялили на нас испуганные глаза. По течению плыли весла. Я послал гитлерюгендам рукой приветствие.
Мы отъехали уже далеко, а гитлерюгенды все еще купались. Внезапный хохот разобрал нас. Мы уподобились стае гусей, которая, встревоженная чем-нибудь, неистово гогочет и хлопает крыльями.
Вдали, справа от нас, дымили трубы какого-то большого города. Я сверился со схемой и решил, что мы доехали до города Косьцян. Значит, скоро две реки сольются, потом будет автодорожный мост и, наконец, очень опасный, все время тщательно охраняемый, - железнодорожный мост на линии Бреславль - Познань. Около него на схеме Отто начертил крест, что значит: «опасно».
- Устал, Димка? - спросил я. Он молча кивнул.
Я тоже страшно устал. Болели спина и предплечье, избитые и истерзанные в кровь руки были, как деревянные, и стоило большого труда сжимать ими весло. Поэтому мы выбрали подходящее сухое место на берегу, решив остановиться на ночевку. Солнце еще не зашло, и в Косьцяне светилась какая-то крыша - не то собора, не то кирхи.
Когда мы вытащили на берег лодку, ко мне подошла Белка и шепнула:
- А есть сегодня нечего… Остался лишь малюсенький кусочек хлеба и кусок сыра.
- Да… Что же мы будем есть завтра? Белка пожала плечами.
- Ты кипяти чай, а мы с Димкой попробуем половить рыбу. Может, повезет…
Мы накопали недалеко от берега больших жирных червей, и я подумал о том, как готовят их китайцы. Может, они едят их просто так? Посолят и едят. Я взял одного прекрасного, жирного, отливающего синим, червя и поднес ко рту. Но тут же бросил в сторону.
Мы уселись на берегу и стали ждать поклевки. Глаза слипались, невозможно было следить за поплавками на вспыхнувшей вечерней зарей воде.
Меня кто-то дернул. Я поднял голову, узнал Белку.
- Много наудил во сне? - со смехом спрашивала она.
Я увидел, что солнце давно село. Димка, скорчившись, спал над удочкой.
Жалкий улов - двух небольших плотвичек и окунька - я отдал Белке. И только потянул удочку, чтобы уходить с реки, как у меня что-то забилось на леске. Налим! Ура! Большой налим весом в полкилограмма!
Мы подошли к Дубленой Коже. Он, бедняга, спал до того крепко, что едва удалось разбудить его. У Дубленой Кожи на кукане, оказались четыре плотвички да два небольших налима…
- Эх, картошечки бы сюда! - со вздохом проговорила Белка, кладя очищенную рыбу в котелок.
- А я знаю, где можно взять картошку…
Не успел я ответить, как Димка растворился в темноте.
Через полчаса, показавшиеся нам вечностью, - мы боялись, что Димку схватят, - он вернулся и выложил из своих карманов полкотелка картошки.
Хорошо поужинав, мы уснули там, где сидели. А на утро пораньше, когда еще только-только различались клубы дыма над Косьцяном, двинулись в путь.
Река продолжала жить своей жизнью. В голубой выси курлыкали журавли, отправляясь, подобно нам, в далекий путь. Белые бабочки то и дело пересекали реку. У отмелей что есть силы верещали кулики. Иногда над головой поднималась скола и летела, высматривая добычу.
Река делалась все оживленнее. Носились взад и вперед катера и моторные лодки, и при виде каждой сердца наши замирали. Но никому не было дела до каких-то мальчишек. Мы миновали ответвившийся влево приток и вскоре увидели, что через реку проходит мост. Это и был, наверно, автодорожный мост. По нему нескончаемой вереницей шли автомашины, и единственный полицейский еле успевал пропускать их. Мы въехали под мост и, подгоняемые страхом, быстро удалились от него.
Вечерело. Солнце закатывалось, и в его последних лучах сверкали рыжие волосы Белки. Она сидела на корме, как богиня, и вокруг ее головы вспыхивал нимб.
- Где мы будем ночевать? - оглядывала Белка голые берега.
- Надо еще миновать железнодорожный мост, - сказал я, помня слова Отто. - А там должна быть охрана… Придется подождать сумерек.
Вскоре мы увидели, что река входит в небольшой городок. За ним виднелся мост, изогнутый в виде двух кошек, приготовившихся драться.
- Давай, Димка, грести тише. Пусть немного стемнеет…
Город притаился. Не было видно ни огонька, лишь изредка вспыхивали прямоугольники света - кто-то входил или выходил из дверей. Мы положили весла, и нашу лодку чуть покачивало течением. Изредка слышался лай собак. На берегу какая-то женщина крикнула по-немецки:
- Марта, ты не дашь мне немного соли?
Потом все стихло. Возник ещё один прямоугольник света, и тот же голос проговорил:
- Спасибо, Марта… А то завтра я пойду раным-рано…
На нас надвигалась черная громадина моста, мы видели - с края его под мерцающим синим огоньком стоял часовой. Он вглядывался в ночную темь и прислушивался. Прямо под часовым два синих фонарика едва освещали гладь реки. Откуда-то издалека до нас донесся еле слышный шум самолетов. Он приближался. Мы видели, как беспокойно метался часовой. Подбежав к телефонному аппарату, он что-то начал говорить. Вдруг, наверное, заметив нашу лодку, крикнул:
- Хальт!
В это время рев самолетов сделался невыносимым, и над мостом загрохотали взрывы. Я стал грести сильнее, и мы проскочили под каменными арками.
Мы удирали, что есть силы, к Варте…
У ФАШИСТСКОГО ВРАЧА
- Проклятье! Довольно, чертов лекарь! - воскликнул он. - По вашему лицу я вижу ясно, что песенка моя спета.
П. Мериме. «Хроника времен Карла IX»
Варта встретила нас темью и шорохом волн. Мы повернули вправо и, не зная куда, гребли, гребли…
- Пить… Дайте пить! - послышалось сзади.
Белка поднялась с кормы и коснулась рукой моей руки.
Я опустил весла, чтобы дать Нюре перешагнуть через скамейку.
Послышался протяжный Левкин стон и бойкий говорок Белки, успокаивающей его:
- Потерпи, Левка, до утра… Как только рассветает, мы понесем тебя к врачу…
К врачу? К какому еще врачу решила нести Левку Белка? Неужели она не знает, где мы находимся? Я подумал, что Белка просто успокаивает Левку.
- Ой, нога! Нога! - шептал между тем исступленно Левка.
И до того меня мучил этот надрывный шепот, что я пристал к берегу. Мы с Димкой долго бегали, отыскивая мелкие сучочки, пока не набрали их достаточно для костра. Вытащили к огню Левку, и Белка принялась сматывать бинт с ноги. Бедный Левка лежал и молчал. Когда мы увидели его ногу, нам стало страшно. Она была черная. Там, где Левку грызла собака, лоскуты кожи отслаивались и отваливались.
Левка смотрел на нас тоскливым взглядом.
- Придется идти в первый попавшийся город к врачу, - повторила Белка, и я не мог с ней не согласиться.
Мы сидели у костра грустные и потерянные. Изредка по Варте пробегали невидимые пароходики, и тогда волны долго плескались у берегов. От костра еще больше потемнело вокруг, и мы видели только небольшой круг света. Комары бешено кусались, но мы словно не замечали их. Димка, наконец, уснул, приткнувшись к ногам Белки. Левка стонал все чаще.
- Как думаешь, Белка, выздоровеет или нет Левка? - опросил я, заслонившись рукой от дыма.
- Кто знает… Был у нас в госпитале один раненый точно такой же. И сколько его не лечили, он все равно умер…
Нюра побоялась сказать, что мы сами во многом виноваты. Если бы мы были умнее Левки и, не посчитавшись с тем, как он кричал, развязали его ногу…
Чуть рассвело, мы были уже в лодке. Не жалея рук, гребли, гребли до потери сил. Нам встречались пароходы, лодки, но мы на них уже не обращали внимания. Часам к десяти вдали показался город с кирхами и большими домами. Это, наверно, и был Шримм, о котором мне рассказывал Отто.
Мы остановились прямо в городе у одного из маленьких домиков на берегу и, оставив Белку у лодки, отправились с Димкой на поиски врача. Чистые асфальтированные улочки поднимались в гору, и мы шли, внимательно вглядываясь в каждую вывеску на домах.
- Скажите, фрау, где нам найти врача? - обратился я к одной женщине, стоявшей у своего домика.
Она показала куда-то вдаль:
- Вон там живет врач… Господин Зайдель…
Мы нашли дом с табличкой: Wilgelm Saidel, arzt.
Дверь нам открыла заплаканная, в белом фартучке, девушка с длинной черной косой. Наверное, горничная.
- Что вам угодно? - спросила она грустным голоском, в котором слышались какие-то не немецкие интонации.
- Нам врача Зайделя…
- Его нет дома, он будет к одиннадцати часам дня.
- А вы не немка? - спросил я. Девушка улыбнулась.
- Нет, я югославка… А вы?
- Мы - немцы, - соврал я. - Так скажите доктору Зайделю, что мы принесем к нему больного мальчика к одиннадцати часам…
Часы на ратуше показывали одиннадцать, когда мы доставили к дому Зайделя нашего больного. Доктор Зайдель был хромой, с военной выправкой, в военном костюме, мужчина средних лет. Несмотря на хромоту, он держался бодро, и на его лице, изувеченном огромным шрамом, ничего нельзя было прочесть.
- Несите сюда! - приказал врач, когда мы остановились у дверей.
Мы внесли Левку в прихожую.
- Что с ним? - сухо спросил Зайдель.
- У него очень болит нога, - сказал я.
- А что такое? Давно болит? Кстати, кто будет платить гонорар?
Я и забыл, что нахожусь в Германии, в капиталистической стране, где за каждый шаг надо платить. Мы думали, что больному человеку везде придут на помощь, как у нас в Советском Союзе, а тут врач торгуется, не обращая внимания на больного…
- Господин врач, но вы хоть посмотрите… У него очень болит нога, - продолжал твердить я.
Зайдель вошел в маленькую комнатку направо, надел белый халат и крикнул:
- Мария, горячей воды!
Откуда-то появилась та самая девушка, что встречала нас утром и быстро налила воды в умывальник. Врач, осклабившись, сказал ей какую-то пакость, и девушка, покраснев, выскочила из ванной, скрылась в той комнате, откуда вышла.
- Вы чьи же будете? - спросил доктор, вытирая белым полотенцем руки.
- Мы…
Я не сразу нашел, что ответить, а потом вспомнил название одной улицы, по которой мы шли к доктору:
- Мы с Бреславльской улицы…
- С Бреславльской? Я там всех знаю… Какой номер?
- Седьмой… - сказал я, чувствуя, что попался.
- В седьмом номере живет мой добрый знакомый господин Штирнер… Но у Штирнера, насколько я знаю, нет детей…
- Мы приехали к нему из Познани… - продолжал плести я. - Вчера… в пять часов утра.
- А кто у вас в Познани?
- У нас там мама…
- Как ее зовут и кем она доводится Штирнеру?
- Грета… Она доводится ему… двоюродной сестрой.
- Ну-ка, развяжите ему ногу… - блеснул стеклами золотых очков доктор.
- Но повязка сильно присохла… Ему очень больно…
Я стал осторожно снимать бинт с ноги. В это время громко прозвучали шаги, и в дверь ввалился… здоровый молодчик с прыщами на лице, которого позавчера мы выкупали в реке.
- Хайль Гитлер! - вытянул он руку в фашистском приветствии.
- Хайль! - ответил Зайдель. - Где ты пропадал?
- Папа, а мы… - начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. - Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…
Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.
- Папа, можно тебя на минутку, - услышали мы оттуда.
Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.
- Попались! - одними губами прошептал Димка.
- Может, не узнал…
В тот же миг доктор вернулся и, оглядев нас, неестественно рассмеялся:
- Что ж вы, познаньские ребята, такие робкие? Ты смелее, смелее…
Он так рванул бинт с ноги, что Левка громко вскрикнул и потерял сознание.
- А, газовая гангрена… - улыбнулся доктор и весело прокричал: - Подождите немного… Я схожу за лекарством…
Врач быстро убежал, за ним выскочил толстогубый. Из комнаты показалась Мария:
- Я все слышала. Вы не из Познани… Не врите… Мне незачем это знать… Но, если вы хотите спастись, бегите немедленно… Зайдель пошел в гестапо.
Мы уже и сами догадались об этом. Но слова Марии как будто вселили в нас силу.
Подняв носилки, мы бегом ринулись мимо дома изувера Зайделя.
Только бы скорее, только бы успеть миновать улицу… Но когда мы очутились около места, где оставили лодку, ее уже не было. На камешке сидела Белка, держа удочки в руках, и плакала. Лодку у нее отнял толстогубый сынок Зайделя.
У нас опустились руки. Что же делать? Бежать? Но с нами Левка… А Зайдель вот-вот явится с гестаповцами.
Минуя улицы, мы помчались по берегу с носилками, пролезая через ограды садов и огородов. На нас смотрели, нам что-то кричали немки, работавшие в огородах, но мы не оглядывались и, не обращая внимания на стоны Левки, перелезали через все новые и новые изгороди.
Когда город был уже позади, Левка вдруг тихо произнес:
- Погодите… Я, ребята, сейчас умру… Давайте попрощаемся!
Мы опустили его и окружили со всех сторон. Левка лежал вверх лицом и не мог повернуться, страшная черная нога так и осталась разбинтованной.
- Лева, - тихо окликнула Белка.
Мальчик даже не моргнул. Уперся куда-то взглядом и так смотрел перед собой. Верно, видел смерть.
- Левка! - потряс я его за руку.
Он едва-едва повернул ко мне глаза.
- Все, Вася! Кончено!.. - прошелестели Левкины неслушающиеся губы.
Я сам закрыл ему глаза. Левка, наш Федор Большое Ухо, улыбался! Тихая и покорная, не свойственная Льву Гомзину, улыбка так и осталась на лице…
Что греха таить, и дали мы реву! Белка упала на труп (ох, как страшно произносить это слово!), плечики ее подергивались, Димка отвернулся и всхлипывал. А я плакал, не стесняясь.
Вы представляете, что значило для нас потерять товарища?
Мы с Левкой вместе росли, я привык делиться с ним каждой новостью, и не было у меня такой мысли, чтобы я не считал ее нашей, коллективной. А когда к нам в город нагрянули фашисты, мы с Левкой слились как бы воедино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23