У меня нет склонности к болезненному подглядыванию.
(Ты совсем заврался, Хираока Кимитакэ!)
– Ваш скептицизм не имеет пределов, господин Мисима. Впрочем, я ничуть на вас не обижаюсь. Хочу только подчеркнуть, что не приглашаю вас на порнографическое зрелище. Ваши действия и предпринятые вами шаги с неизбежностью привели вас туда, где вы сейчас находитесь.
Солнце клонилось к закату. Доктор Чэттерджи зевнул, и по его телу пробежала дрожь. Он словно вышел из похожего на транс оцепенения.
– Мне надо еще кое-что сделать, прежде чем стемнеет, – сказал он. – Прошу вас, поедемте со мной. Здесь неподалеку стоянка такси.
Мы спустились во двор, где я снова увидел старого соседа доктора Чэттерджи. Он молился, обратись лицом к заходящему солнцу. Я внимательно посмотрел на него. Мысль о том, что, возможно, это – настоящий Анант Чэттерджи, все еще не давала мне покоя. Однако старик не обратил на меня никакого внимания.
Октябрьские сумерки в Бенаресе очень живописны. Из-за красоты закатов и рассветов этот город часто называют «лесом огней».
– Вы когда-нибудь бывали в Японии, доктор Чэттерджи? – спросил я.
– Вас все еще удивляет, что я знаю кое-какие подробности из вашей жизни? Вы угадали. Я действительно бывал в вашей стране. По существу, я прожил там весь прошлый год. Я изучал записки миссионеров-иезуитов, добившихся в Японии в шестнадцатом веке немалых успехов. Это было не первое мое посещение вашей страны. В июне 1949 года в Японию из Рима были доставлены мощи – священные останки правой руки святого Франсиса Хавьера. Так была отмечена четырехсотая годовщина со дня прибытия этого миссионера на ваши острова. То был второй год моего послушничества в Риме, и один из иезуитов пригласил меня войти в состав делегации, которая должна была доставить в Японию этот странный подарок. Мне разрешили остаться в вашей стране до конца года, и я жил с монахами ринзай, одной из сект дзен, при храме Кинкакудзи.
– Вы жили при храме Золотого Павильона? – удивленно перебил я его. – Но в 1950 году он был до основания сожжен одним из новых монахов секты дзен.
– Да, этот великолепный храм превратился в груду золы спустя несколько месяцев после моего возвращения в Рим. Что касается вас, то сначала меня заинтересовало ваше творчество, а не ваша личность. Это произошло в 1956 году, когда вы опубликовали роман о поджигателе из секты дзен.
– Но почему вы не попытались встретиться со мной в свой последний приезд в Японию?
– В том не было никакой нужды. Я знал, что мы в конце концов, когда придет время, встретимся в Бенаресе. О, я вовсе не мистик, господин Мисима. Просто в ходе своих изысканий я узнал о состоявшейся в шестнадцатом столетии в Японии встрече двух элитарных феодально-военных каст – воинов-иезуитов Игнатия Лойолы и воинов Оды Нобунаги. Японские монахи дзен приняли миссионеров как своих собратьев из Индии, этой колыбели буддизма. Испанец Лойола, наверное, проливал горькие слезы, сожалея об упущенной возможности соединить в одно целое христианство и эзотерический дзен-буддизм. Могу представить себе католическую мессу, проводимую в духе синтоизма. Это было бы нечто вроде малабарского обряда.
– Да, мы могли бы победить мир под другим знаменем.
– Кого вы подразумеваете под словом «мы»? – весело спросил доктор Чэттерджи.
И мы в один голос рассмеялись.
Вскоре у меня появилось чувство, что я уже когда-то бывал на этих улицах. Окружающая обстановка показалась мне знакомой. Запруженные увертливыми прохожими улицы, пристальные взгляды, особые запахи, носившиеся в воздухе, стоявшие у дверей, украшенные блестящими браслетами и кольцами девушки в ярких сари, – все это я уже однажды видел.
И вот мы, наконец, подошли к двухэтажному дому, который я сразу же узнал. Он был окрашен в пастельные тона. Бордель Дал-Манди, к которому два дня назад меня привела аватара Кали, Иаиль. Сейчас она сидела в плетеном кресле у дверей своего заведения, застыв в неподвижности, словно величественная окаменевшая Ниоба из древнегреческого мифа. Кольца волос, похожие на клубок змей, рассыпались по плечам и груди, лицо залито слезами. Из дома по освещенному красноватыми масляными лампами коридору к ней подошел молодой человек, изящный, словно девушка, наклонился и обнял горюющую женщину за плечи. Поток его волос упал ей на грудь, а на колени посыпались оранжевые лепестки с цветочной гирлянды, украшавшей юношу. Но его объятия оставили безутешную женщину равнодушной. Она даже не пошевелилась.
Мне захотелось окликнуть юношу. Но как его назвать? Дзиндзо? Да, это был он, юный акробат, мой милый Дзиндзо. Я сразу же узнал его. Каждый раз он появлялся в самый неожиданный момент, там, где я и не предполагал его встретить. Сейчас он обнимал за плечи хозяйку борделя. Наконец юноша разжал руки и прошептал: «Шива». Однако я не знал, было ли это его имя или он назвал имя разрушительного Бога Времени. Вскоре юноша исчез в доме.
– Вы можете взять такси и вернуться в гостиницу, – сказал доктор Чэттерджи, махнув рукой в сторону перекрестка.
– Почему мы вернулись сюда? – спросил я.
– Это не имеет к вам никакого отношения. Я должен выполнить одно поручение.
Услышав наши голоса, женщина подняла глаза и улыбнулась в знак приветствия, обнажив золотые коронки на зубах. Слезы оставляли черные следы на ее лице, и она в этот момент была похожа на клоуна.
– И что же это за поручение? – спросил я.
– Я должен найти супругу для обряда какра-пуйя, который совершится сегодня ночью. Это должна быть менструирующая проститутка. Обряд агори требует, чтобы женщина, с которой махант вступит в половое сношение, была вдвойне грязная. Это должна быть шлюха, которая в данный период менструирует. Лучший способ продемонстрировать свое презрение к жизни – совокупиться с женщиной в период, когда она бесплодна. Более того, от маханта требуется удержать свою сперму, иначе он рискует понести наказание – сойти с ума или умереть. В таком случае он превратится в аугхар-масан, злобный дух, который трудно изгнать.
– Я не пойду с вами, доктор Чэттерджи. Вы обслуживаете своего дядю как сутенер. Это и есть ваш поединок с ним?
– О, я понимаю причину вашего отвращения к такому человеку, как я. Но из тупика, в котором я оказался, есть только один выход. Самому стать агори.
Я не смог удержаться от смеха.
– По-моему, вам не надо становиться агори, вы и так уже являетесь им. Если агори, конечно, вообще существуют.
– Вы можете сами сегодня ночью решить, являются ли агори плодом моего воображения или на самом деле существуют. Приходите ко мне в девять часов вечера, и мы отправимся в Магахар. Захватите с собой бутылку виски. Махант будет вам благодарен за это.
ГЛАВА 12
ИНЦИДЕНТ НА СТАНЦИОННОЙ ПЛАТФОРМЕ
Голос Драгоценного камня предупредил о том, что нам, предстоит «вынести невыносимое и преодолеть непреодолимое». Так бывшее божество говорило о человеческой доле, своей и нашей. Невыносимое и непреодолимое началось для меня в министерстве финансов, где я работал младшим клерком. В отличие от многих моих сверстников мне еще крупно повезло. Я встал на тернистый путь раскаяния и человеческого становления и начал двигаться по нему в том же направлении, в котором развивалась национальная экономика. Причины, по которым я цеплялся за нелюбимую работу, были далеки от идеализма. Несмотря на то что я как каторжный писал по ночам, выдавая все новую продукцию литературного творчества, я знал, что труд этот не принесет мне большого дохода. Бедность пугала меня, и потому я продолжал ходить в министерство.
И еще одно признание я хотел бы сделать сейчас. Склад моего характера вполне подходит для государственной службы, несмотря на мое отвращение к ней. Я обладаю качествами, которые могли бы обеспечить мне карьерный успех. Я общителен и умею скрывать свою индивидуальность под маской поверхностного духа товарищества. Я приятен в общении и кажусь коллегам забавным на фоне серых министерских будней. Я довольно дисциплинирован (что вообще свойственно японцам) и могу вынести ежедневную рутину. Кроме того, я наделен незаурядными организаторскими качествами.
Однако все мои чиновничьи достоинства лишены жизни, словно бумажные цветы. Литературные занятия, которым я посвящал ночь, постепенно стали претендовать на большее. Из-за них я опаздывал по утрам в Управление банками. Я приходил на работу усталым. Так не могло продолжаться долго. Рано или поздно мой отец должен был узнать о том, что мной недовольно начальство. ' Надо было что-то срочно предпринимать.
Я ждал, что произойдет чудо, и продолжал писать. В марте 1948 года было опубликовано мое эссе, называвшееся «Оружие для тяжелораненого». Как я уже говорил в то время меня терзала зависть к пользовавшемуся широкой известностью писателю Дадзаю. Я считал его своим соперником, хотя он едва ли знал о моем существовании. Но мне очень хотелось, чтобы он знал о моем намерении лишить его короны. Я писал, намереваясь сразить его наповал. Мне было невыносимо сознавать то, что Дадзай приобрел огромную популярность, предприняв жалкую неудачную попытку самоубийства.
Суровая послевоенная действительность превратила нас в настоящих фигляров, черствых и циничных. Нас не трогали самоубийства. Я как-то сказал Мицуко, что мы – «поколение, отвергнутое смертью». Наше существование было похоже на трагическое положение бессмертных, для которых самоубийство невозможно. Я писал, ощущая во рту привкус смерти, и чувствовал себя неуязвимым зомби, но по ночам меня мучил яд и гной ёми, находившегося в моих внутренностях.
Я показал свое эссе Кавабате Ясунари. Он прекрасно знал, что я хотел сразить этим произведением Дадзая Осаму, однако даже не упомянул это имя. Кавабата упрекнул меня за то, что я пишу слишком абстрактно.
– Литературное творчество должно быть похоже на лестницу из мечей, невидимых другим. Мы рискуем, но окружающим нет никакой необходимости видеть, какой опасности мы подвергаемся.
И он привел известное высказывание Витгенштейна: «Мы должны умалчивать о том, о чем не можем говорить».
Видя, в какое замешательство привели меня его слова, Кавабата улыбнулся.
– Если вы верите в себя и свои силы, то пишите о той действительности, о которой знаете только вы, не прибегая к фантазии.
– Мне трудно следовать вашему совету, сэнсэй, – с удрученным видом сказал я. – Боюсь, мой жизненный опыт и есть фантазия.
– В таком случае пишите об этом, – посоветовал он, как и два года назад во время нашей первой встречи в Камакуре.
Мое эссе было глупой попыткой навредить Дадзаю, находившемуся для меня вне досягаемости. В конце концов я сделал открытие, что действительность – это банальная ошибка фантазии.
Вмешательство небес в мою судьбу произошло пять месяцев спустя, 19 июля 1948 года. В конце очередного дня, в течение которого я подвергал себя насилию, занимаясь рутинной работой, я вышел из здания министерства. Мои надежды на то, что удастся спастись от ада потустороннего мира, не оправдались. Я столкнулся с богиней лунного света, своей прекрасной приятельницей баронессой Омиёке Кейко. Коллеги не должны были видеть нас вместе. Когда я отошел па безопасное расстояние от здания министерства, она догнала меня и окликнула:
– Кокан!
Почему Кейко отважилась на этот неблагоразумный поступок – встречу со мной на людной улице Токио? Она была заряжена энергией, ее порозовевшее лицо сияло свежестью. Кейко всегда выглядела так после тренировок, возвращаясь из зала, где она занималась борьбой кэндо. Она взяла меня под руку. Изнеженный и слабый, я испытал чувство отчаяния, ощутив ее крепкую хватку. Мне было боязно взглянуть на спутницу.
– Я слышала, что в Кэндо открылся новый бар для геев, «Элизе», – весело сказала Кейко.
– В эти выходные я буду занят. У меня свидание с Лазаром.
Кейко постоянно поддразнивала меня, заводя разговоры о «барах для геев», отвратительных местах, где оккупанты открывали свои задницы в прямом и переносном смысле. Она, как и я, тоже питала нездоровый интерес к подобным заведениям, помойкам жизни.
– Думаю, новый бар подождет, – сказал я.
– Ты видел вот это? – спросила Кейко, протягивая мне вечерний номер «Асахи». И тут небеса подали мне знак. Это было сообщение о том, что тело Дадзая Осаму выудили из капала. Он исчез из дома вместе с любовницей еще в середине июня, и по столице поползли слухи о его самоубийстве. Однако тело до сих пор не удавалось найти. Так, значит, на сей раз он все-таки свел счеты с жизнью! Дадзай Осаму вновь решил совершить синдзу – двойное самоубийство вместе с любовницей. Его первая попытка закончилась неудачей. И вот в июне он утопился вместе со своей подругой, связав ее и себя красным поясом от кимоно, в канале Танягава близ Микаты, пригорода Токио. Я представил себе, как они выглядели, когда их нашли. Утопленники были похожи на два дешевых связанных вместе бумажных цветка.
Мы без цели бродили по городу, и я несколько раз прочитал сообщение о гибели Дадзая. На мосту через реку Сумида я остановился, в последний раз взглянул на фотографию Дадзая и бросил газету в грязную воду. Проходившие мимо служащие в строгих деловых костюмах – точно такой же носил и я – бросали на меня неодобрительные взгляды. Они не понимали, почему я радуюсь, наблюдая, как серое лицо Дадзая на газетной бумаге пропитывается влагой.
Я ликовал, узнав о смерти соперника. Мое опубликованное пять месяцев назад эссе, где я заявлял о своей неспособности лишить себя жизни и пророчествовал от имени нигилистического поколения о том, что даже самоубийство было для нас недостижимым уютом, являлось последним гвоздем, вбитым в гроб Дадзая. Я поздравлял себя, подпольного бухгалтера, превратившегося в убийцу, не сомневаясь в том, что именно я являюсь тайным палачом Дадзая. Мне казалось, что это я собственными руками столкнул его в грязную зловонную воду канала.
– Поцелуйте меня, баронесса, – попросил я Кейко.
Она засмеялась, услышав, что я, обращаясь к ней, использую уже не существующий титул. Мы, должно быть, казались странной парой – маленький заморыш и блестящая дама, как будто сошедшая со страниц произведений Бальзака.
Мы поцеловались на глазах удивленных прохожих.
– Неужели самоубийство твоего соперника возбудило в тебе столь неестественную для тебя страсть? – спросила Кейко, отстранившись от меня и переведя дыхание.
– У твоих губ вкус яда. Скажи, они отравлены? – спросил я.
– Ты очень странный, – промолвила Кейко, но все же провела копчиком языка по губам, как будто проверяя мои слова.
– Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду?
– Ты подал мне прекрасную мысль, Кокан.
– Хираоки Кимитакэ больше нет. Он там. – И я показал на воду Сумидагавы, в которую бросил газету с портретом Дадзая. – Я увольняюсь из министерства.
– Смелое решение, мой дорогой поэт, но довольно глупое. Капитан Лазар не разрешит тебе уволиться.
– А какое ему до этого дело?
Кейко бросила на меня сочувственный взгляд:
– Можешь бахвалиться, сколько угодно, считая себя причиной комичного конца бедняги Дадзая, но не следует вести себя глупо и опрометчиво.
– Мне очень хочется сделать тебе сейчас предложение.
– И я сразу же соглашусь выйти за тебя замуж. А что будет дальше? Неужели ты думаешь, что женитьба на мне спасет тебя от преследования со стороны Джи-2? – насмешливо спросила Кейко. – А вообще-то ты именно такой муж, какой мне нужен.
– Сейчас я кажусь тебе привлекательным, правда? Я знаю, что противен тебе, но одновременно ты находишь меня притягательным, потому что я совершил убийство. Не притворяйся, будто не понимаешь, о чем я говорю. Как бы странно это ни звучало, но я уверен, что Дадзай ответил на мой вызов. Мое вмешательство в действительность увенчалось успехом. Самоубийство Дадзая, на мой взгляд, вовсе не опровергает мою теорию неспособности нашего поколения лишить себя жизни. Он просто устранил себя как препятствие на моем пути, и теперь я могу проверить свою теорию на практике. Его самоубийство заставит меня подвергнуть анализу жизнь молодого человека, от которого отвернулась смерть, – короче говоря, мое собственное существование. Я должен исповедоваться публично, и это принесет мне славу выразителя настроений нового поколения в эгоистические времена экономического возрождения.
– Что ты такое говоришь?
– Смотри на меня, наблюдай за мной внимательно, и ты поймешь, что я имею в виду. Не только Дадзай, но и свора жуликов Сэма Лазара из отдела Джи-2 вложили мне в руки смертельное оружие для тяжелораненого.
– Берегись, ты можешь убить себя им.
Разве шелковичный червь издает звуки, когда прядет нити для своего кокона? Казалось, до моего слуха доносится мой собственный зубовный скрежет. Так шелковичный червь беспрерывно жует листья тутового дерева. Похоже, мать не слышала этих странных звуков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
(Ты совсем заврался, Хираока Кимитакэ!)
– Ваш скептицизм не имеет пределов, господин Мисима. Впрочем, я ничуть на вас не обижаюсь. Хочу только подчеркнуть, что не приглашаю вас на порнографическое зрелище. Ваши действия и предпринятые вами шаги с неизбежностью привели вас туда, где вы сейчас находитесь.
Солнце клонилось к закату. Доктор Чэттерджи зевнул, и по его телу пробежала дрожь. Он словно вышел из похожего на транс оцепенения.
– Мне надо еще кое-что сделать, прежде чем стемнеет, – сказал он. – Прошу вас, поедемте со мной. Здесь неподалеку стоянка такси.
Мы спустились во двор, где я снова увидел старого соседа доктора Чэттерджи. Он молился, обратись лицом к заходящему солнцу. Я внимательно посмотрел на него. Мысль о том, что, возможно, это – настоящий Анант Чэттерджи, все еще не давала мне покоя. Однако старик не обратил на меня никакого внимания.
Октябрьские сумерки в Бенаресе очень живописны. Из-за красоты закатов и рассветов этот город часто называют «лесом огней».
– Вы когда-нибудь бывали в Японии, доктор Чэттерджи? – спросил я.
– Вас все еще удивляет, что я знаю кое-какие подробности из вашей жизни? Вы угадали. Я действительно бывал в вашей стране. По существу, я прожил там весь прошлый год. Я изучал записки миссионеров-иезуитов, добившихся в Японии в шестнадцатом веке немалых успехов. Это было не первое мое посещение вашей страны. В июне 1949 года в Японию из Рима были доставлены мощи – священные останки правой руки святого Франсиса Хавьера. Так была отмечена четырехсотая годовщина со дня прибытия этого миссионера на ваши острова. То был второй год моего послушничества в Риме, и один из иезуитов пригласил меня войти в состав делегации, которая должна была доставить в Японию этот странный подарок. Мне разрешили остаться в вашей стране до конца года, и я жил с монахами ринзай, одной из сект дзен, при храме Кинкакудзи.
– Вы жили при храме Золотого Павильона? – удивленно перебил я его. – Но в 1950 году он был до основания сожжен одним из новых монахов секты дзен.
– Да, этот великолепный храм превратился в груду золы спустя несколько месяцев после моего возвращения в Рим. Что касается вас, то сначала меня заинтересовало ваше творчество, а не ваша личность. Это произошло в 1956 году, когда вы опубликовали роман о поджигателе из секты дзен.
– Но почему вы не попытались встретиться со мной в свой последний приезд в Японию?
– В том не было никакой нужды. Я знал, что мы в конце концов, когда придет время, встретимся в Бенаресе. О, я вовсе не мистик, господин Мисима. Просто в ходе своих изысканий я узнал о состоявшейся в шестнадцатом столетии в Японии встрече двух элитарных феодально-военных каст – воинов-иезуитов Игнатия Лойолы и воинов Оды Нобунаги. Японские монахи дзен приняли миссионеров как своих собратьев из Индии, этой колыбели буддизма. Испанец Лойола, наверное, проливал горькие слезы, сожалея об упущенной возможности соединить в одно целое христианство и эзотерический дзен-буддизм. Могу представить себе католическую мессу, проводимую в духе синтоизма. Это было бы нечто вроде малабарского обряда.
– Да, мы могли бы победить мир под другим знаменем.
– Кого вы подразумеваете под словом «мы»? – весело спросил доктор Чэттерджи.
И мы в один голос рассмеялись.
Вскоре у меня появилось чувство, что я уже когда-то бывал на этих улицах. Окружающая обстановка показалась мне знакомой. Запруженные увертливыми прохожими улицы, пристальные взгляды, особые запахи, носившиеся в воздухе, стоявшие у дверей, украшенные блестящими браслетами и кольцами девушки в ярких сари, – все это я уже однажды видел.
И вот мы, наконец, подошли к двухэтажному дому, который я сразу же узнал. Он был окрашен в пастельные тона. Бордель Дал-Манди, к которому два дня назад меня привела аватара Кали, Иаиль. Сейчас она сидела в плетеном кресле у дверей своего заведения, застыв в неподвижности, словно величественная окаменевшая Ниоба из древнегреческого мифа. Кольца волос, похожие на клубок змей, рассыпались по плечам и груди, лицо залито слезами. Из дома по освещенному красноватыми масляными лампами коридору к ней подошел молодой человек, изящный, словно девушка, наклонился и обнял горюющую женщину за плечи. Поток его волос упал ей на грудь, а на колени посыпались оранжевые лепестки с цветочной гирлянды, украшавшей юношу. Но его объятия оставили безутешную женщину равнодушной. Она даже не пошевелилась.
Мне захотелось окликнуть юношу. Но как его назвать? Дзиндзо? Да, это был он, юный акробат, мой милый Дзиндзо. Я сразу же узнал его. Каждый раз он появлялся в самый неожиданный момент, там, где я и не предполагал его встретить. Сейчас он обнимал за плечи хозяйку борделя. Наконец юноша разжал руки и прошептал: «Шива». Однако я не знал, было ли это его имя или он назвал имя разрушительного Бога Времени. Вскоре юноша исчез в доме.
– Вы можете взять такси и вернуться в гостиницу, – сказал доктор Чэттерджи, махнув рукой в сторону перекрестка.
– Почему мы вернулись сюда? – спросил я.
– Это не имеет к вам никакого отношения. Я должен выполнить одно поручение.
Услышав наши голоса, женщина подняла глаза и улыбнулась в знак приветствия, обнажив золотые коронки на зубах. Слезы оставляли черные следы на ее лице, и она в этот момент была похожа на клоуна.
– И что же это за поручение? – спросил я.
– Я должен найти супругу для обряда какра-пуйя, который совершится сегодня ночью. Это должна быть менструирующая проститутка. Обряд агори требует, чтобы женщина, с которой махант вступит в половое сношение, была вдвойне грязная. Это должна быть шлюха, которая в данный период менструирует. Лучший способ продемонстрировать свое презрение к жизни – совокупиться с женщиной в период, когда она бесплодна. Более того, от маханта требуется удержать свою сперму, иначе он рискует понести наказание – сойти с ума или умереть. В таком случае он превратится в аугхар-масан, злобный дух, который трудно изгнать.
– Я не пойду с вами, доктор Чэттерджи. Вы обслуживаете своего дядю как сутенер. Это и есть ваш поединок с ним?
– О, я понимаю причину вашего отвращения к такому человеку, как я. Но из тупика, в котором я оказался, есть только один выход. Самому стать агори.
Я не смог удержаться от смеха.
– По-моему, вам не надо становиться агори, вы и так уже являетесь им. Если агори, конечно, вообще существуют.
– Вы можете сами сегодня ночью решить, являются ли агори плодом моего воображения или на самом деле существуют. Приходите ко мне в девять часов вечера, и мы отправимся в Магахар. Захватите с собой бутылку виски. Махант будет вам благодарен за это.
ГЛАВА 12
ИНЦИДЕНТ НА СТАНЦИОННОЙ ПЛАТФОРМЕ
Голос Драгоценного камня предупредил о том, что нам, предстоит «вынести невыносимое и преодолеть непреодолимое». Так бывшее божество говорило о человеческой доле, своей и нашей. Невыносимое и непреодолимое началось для меня в министерстве финансов, где я работал младшим клерком. В отличие от многих моих сверстников мне еще крупно повезло. Я встал на тернистый путь раскаяния и человеческого становления и начал двигаться по нему в том же направлении, в котором развивалась национальная экономика. Причины, по которым я цеплялся за нелюбимую работу, были далеки от идеализма. Несмотря на то что я как каторжный писал по ночам, выдавая все новую продукцию литературного творчества, я знал, что труд этот не принесет мне большого дохода. Бедность пугала меня, и потому я продолжал ходить в министерство.
И еще одно признание я хотел бы сделать сейчас. Склад моего характера вполне подходит для государственной службы, несмотря на мое отвращение к ней. Я обладаю качествами, которые могли бы обеспечить мне карьерный успех. Я общителен и умею скрывать свою индивидуальность под маской поверхностного духа товарищества. Я приятен в общении и кажусь коллегам забавным на фоне серых министерских будней. Я довольно дисциплинирован (что вообще свойственно японцам) и могу вынести ежедневную рутину. Кроме того, я наделен незаурядными организаторскими качествами.
Однако все мои чиновничьи достоинства лишены жизни, словно бумажные цветы. Литературные занятия, которым я посвящал ночь, постепенно стали претендовать на большее. Из-за них я опаздывал по утрам в Управление банками. Я приходил на работу усталым. Так не могло продолжаться долго. Рано или поздно мой отец должен был узнать о том, что мной недовольно начальство. ' Надо было что-то срочно предпринимать.
Я ждал, что произойдет чудо, и продолжал писать. В марте 1948 года было опубликовано мое эссе, называвшееся «Оружие для тяжелораненого». Как я уже говорил в то время меня терзала зависть к пользовавшемуся широкой известностью писателю Дадзаю. Я считал его своим соперником, хотя он едва ли знал о моем существовании. Но мне очень хотелось, чтобы он знал о моем намерении лишить его короны. Я писал, намереваясь сразить его наповал. Мне было невыносимо сознавать то, что Дадзай приобрел огромную популярность, предприняв жалкую неудачную попытку самоубийства.
Суровая послевоенная действительность превратила нас в настоящих фигляров, черствых и циничных. Нас не трогали самоубийства. Я как-то сказал Мицуко, что мы – «поколение, отвергнутое смертью». Наше существование было похоже на трагическое положение бессмертных, для которых самоубийство невозможно. Я писал, ощущая во рту привкус смерти, и чувствовал себя неуязвимым зомби, но по ночам меня мучил яд и гной ёми, находившегося в моих внутренностях.
Я показал свое эссе Кавабате Ясунари. Он прекрасно знал, что я хотел сразить этим произведением Дадзая Осаму, однако даже не упомянул это имя. Кавабата упрекнул меня за то, что я пишу слишком абстрактно.
– Литературное творчество должно быть похоже на лестницу из мечей, невидимых другим. Мы рискуем, но окружающим нет никакой необходимости видеть, какой опасности мы подвергаемся.
И он привел известное высказывание Витгенштейна: «Мы должны умалчивать о том, о чем не можем говорить».
Видя, в какое замешательство привели меня его слова, Кавабата улыбнулся.
– Если вы верите в себя и свои силы, то пишите о той действительности, о которой знаете только вы, не прибегая к фантазии.
– Мне трудно следовать вашему совету, сэнсэй, – с удрученным видом сказал я. – Боюсь, мой жизненный опыт и есть фантазия.
– В таком случае пишите об этом, – посоветовал он, как и два года назад во время нашей первой встречи в Камакуре.
Мое эссе было глупой попыткой навредить Дадзаю, находившемуся для меня вне досягаемости. В конце концов я сделал открытие, что действительность – это банальная ошибка фантазии.
Вмешательство небес в мою судьбу произошло пять месяцев спустя, 19 июля 1948 года. В конце очередного дня, в течение которого я подвергал себя насилию, занимаясь рутинной работой, я вышел из здания министерства. Мои надежды на то, что удастся спастись от ада потустороннего мира, не оправдались. Я столкнулся с богиней лунного света, своей прекрасной приятельницей баронессой Омиёке Кейко. Коллеги не должны были видеть нас вместе. Когда я отошел па безопасное расстояние от здания министерства, она догнала меня и окликнула:
– Кокан!
Почему Кейко отважилась на этот неблагоразумный поступок – встречу со мной на людной улице Токио? Она была заряжена энергией, ее порозовевшее лицо сияло свежестью. Кейко всегда выглядела так после тренировок, возвращаясь из зала, где она занималась борьбой кэндо. Она взяла меня под руку. Изнеженный и слабый, я испытал чувство отчаяния, ощутив ее крепкую хватку. Мне было боязно взглянуть на спутницу.
– Я слышала, что в Кэндо открылся новый бар для геев, «Элизе», – весело сказала Кейко.
– В эти выходные я буду занят. У меня свидание с Лазаром.
Кейко постоянно поддразнивала меня, заводя разговоры о «барах для геев», отвратительных местах, где оккупанты открывали свои задницы в прямом и переносном смысле. Она, как и я, тоже питала нездоровый интерес к подобным заведениям, помойкам жизни.
– Думаю, новый бар подождет, – сказал я.
– Ты видел вот это? – спросила Кейко, протягивая мне вечерний номер «Асахи». И тут небеса подали мне знак. Это было сообщение о том, что тело Дадзая Осаму выудили из капала. Он исчез из дома вместе с любовницей еще в середине июня, и по столице поползли слухи о его самоубийстве. Однако тело до сих пор не удавалось найти. Так, значит, на сей раз он все-таки свел счеты с жизнью! Дадзай Осаму вновь решил совершить синдзу – двойное самоубийство вместе с любовницей. Его первая попытка закончилась неудачей. И вот в июне он утопился вместе со своей подругой, связав ее и себя красным поясом от кимоно, в канале Танягава близ Микаты, пригорода Токио. Я представил себе, как они выглядели, когда их нашли. Утопленники были похожи на два дешевых связанных вместе бумажных цветка.
Мы без цели бродили по городу, и я несколько раз прочитал сообщение о гибели Дадзая. На мосту через реку Сумида я остановился, в последний раз взглянул на фотографию Дадзая и бросил газету в грязную воду. Проходившие мимо служащие в строгих деловых костюмах – точно такой же носил и я – бросали на меня неодобрительные взгляды. Они не понимали, почему я радуюсь, наблюдая, как серое лицо Дадзая на газетной бумаге пропитывается влагой.
Я ликовал, узнав о смерти соперника. Мое опубликованное пять месяцев назад эссе, где я заявлял о своей неспособности лишить себя жизни и пророчествовал от имени нигилистического поколения о том, что даже самоубийство было для нас недостижимым уютом, являлось последним гвоздем, вбитым в гроб Дадзая. Я поздравлял себя, подпольного бухгалтера, превратившегося в убийцу, не сомневаясь в том, что именно я являюсь тайным палачом Дадзая. Мне казалось, что это я собственными руками столкнул его в грязную зловонную воду канала.
– Поцелуйте меня, баронесса, – попросил я Кейко.
Она засмеялась, услышав, что я, обращаясь к ней, использую уже не существующий титул. Мы, должно быть, казались странной парой – маленький заморыш и блестящая дама, как будто сошедшая со страниц произведений Бальзака.
Мы поцеловались на глазах удивленных прохожих.
– Неужели самоубийство твоего соперника возбудило в тебе столь неестественную для тебя страсть? – спросила Кейко, отстранившись от меня и переведя дыхание.
– У твоих губ вкус яда. Скажи, они отравлены? – спросил я.
– Ты очень странный, – промолвила Кейко, но все же провела копчиком языка по губам, как будто проверяя мои слова.
– Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду?
– Ты подал мне прекрасную мысль, Кокан.
– Хираоки Кимитакэ больше нет. Он там. – И я показал на воду Сумидагавы, в которую бросил газету с портретом Дадзая. – Я увольняюсь из министерства.
– Смелое решение, мой дорогой поэт, но довольно глупое. Капитан Лазар не разрешит тебе уволиться.
– А какое ему до этого дело?
Кейко бросила на меня сочувственный взгляд:
– Можешь бахвалиться, сколько угодно, считая себя причиной комичного конца бедняги Дадзая, но не следует вести себя глупо и опрометчиво.
– Мне очень хочется сделать тебе сейчас предложение.
– И я сразу же соглашусь выйти за тебя замуж. А что будет дальше? Неужели ты думаешь, что женитьба на мне спасет тебя от преследования со стороны Джи-2? – насмешливо спросила Кейко. – А вообще-то ты именно такой муж, какой мне нужен.
– Сейчас я кажусь тебе привлекательным, правда? Я знаю, что противен тебе, но одновременно ты находишь меня притягательным, потому что я совершил убийство. Не притворяйся, будто не понимаешь, о чем я говорю. Как бы странно это ни звучало, но я уверен, что Дадзай ответил на мой вызов. Мое вмешательство в действительность увенчалось успехом. Самоубийство Дадзая, на мой взгляд, вовсе не опровергает мою теорию неспособности нашего поколения лишить себя жизни. Он просто устранил себя как препятствие на моем пути, и теперь я могу проверить свою теорию на практике. Его самоубийство заставит меня подвергнуть анализу жизнь молодого человека, от которого отвернулась смерть, – короче говоря, мое собственное существование. Я должен исповедоваться публично, и это принесет мне славу выразителя настроений нового поколения в эгоистические времена экономического возрождения.
– Что ты такое говоришь?
– Смотри на меня, наблюдай за мной внимательно, и ты поймешь, что я имею в виду. Не только Дадзай, но и свора жуликов Сэма Лазара из отдела Джи-2 вложили мне в руки смертельное оружие для тяжелораненого.
– Берегись, ты можешь убить себя им.
Разве шелковичный червь издает звуки, когда прядет нити для своего кокона? Казалось, до моего слуха доносится мой собственный зубовный скрежет. Так шелковичный червь беспрерывно жует листья тутового дерева. Похоже, мать не слышала этих странных звуков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75