Пускай иные осуждали его, дескать, очень уж скуп, но он от своего не отступался и не отступится никогда. Так-то вот!
Ой, да много чего было тут; только начни вспоминать – и словно заново перед тобой прожитое время возникнет.
Он не забыл голландский язык и особенно охотно любил говорить о морских и торговых делах. Возобновил некоторые прежние и завел новые знакомства с корабельщиками и знатнейшими здешними негоциантами, и те в знак приятной встречи с русским царем привозили в подарок сыр, полотно и пряники для его царицы и детей, а царь приглашал негоциантов к себе в Петербург, обещая доставлять гостям всевозможные удовольствия.
Повстречался Петр и с русскими молодыми людьми, обучавшимися в Голландии навигацкому делу, и захотел некоторых из них испытать, сколь они преуспели в мореходных науках. От учеников требовалось, чтобы они проявляли не поверхностные, а хорошо усвоенные знания и не вздумали бы ловчить при ответах, не пытались бы провести царя-экзаменатора. В случае чего лучше сразу сознайся в незнании, но никак не хитри.
Во время одного такого экзамена, слушая ответы ученика, Петр ходил взад и вперед по учебной комнате, и от его внимания не ускользнуло, что когда он оказывался спиной к экзаменуемому, тому кто-то торопливо подсказывал. Петр резко повернулся, поймал подсказчика на полуслове, и тут выяснилось, что подсказывал ученику его ровесник-слуга, находившийся в Голландии со своим баричем. Оказалось, что крепостной малый, выполняя свои повседневные обязанности по обслуживанию господина, попутно познавал сам, что тому следовало изучать, но схватывал все быстрее и тверже и на этом экзамене старался выручать путавшегося в ответах хозяина. Тогда Петр стал экзаменовать его и выяснил, что слуга знал науку гораздо лучше барина, хотя и не значился в учениках навигацкой школы. Ему, крепостному холопу, была тут же пожалована вольность и присвоен чин мичмана, а его барина Петр приказал перевести из гардемаринов в матросы и отдать под команду бывшему слуге, «дабы он постарался научить его тому, что сам разумеет».
– Как звать-величать? – спросил Петр.
– Анисим Хребтугов.
– Откуда родом?
– Арзамасский.
– Вот бы добро было, ежели б все арзамасцы такими же сметливыми оказались. Ай, сожалеть надо, не все. Этот, – указал Петр на незадачливого в учении барича, – тоже ведь арзамасский, а постыдно рознится от тебя.
– Станет и он, ваше царское величество, понимающим, я его обучу, – заверял царя Хребтугов.
– Тогда вдвойне добро будет, – улыбнулся Петр. – Совет тебе дам, Анисим: для ради пущего его понимания при учении к батогам прибегай. Вколачивай толк в школяра, а бестолочь из него выколачивай.
Повел Петр взглядом по лицам молодых навигаторов, сидевших перед ним в ожидании решения своей дальнейшей судьбы: ну, как из гардемаринов снова в матросы их царь обратит… Чей черед сейчас отвечать?..
– Вот ты, малый… – указал Петр на юнца, не сводившего с него глаз. – Расскажи, как положено крепить косой… нет, прямой парус. Внятно отвечай, чтобы все слышали.
И навигацкий выученик, недавно произведенный в гардемарины, внятно отвечал:
– Своей верхней кромкой прямой парус подвязывать надобно к рею, а рей подымается фалом. Нижние углы надобно растянуть шкотами.
– А коли внизу паруса рея нет, тогда как?
– А тогда надобно будет растянуть наветренный шноп, называемый галс.
– От углов каким способом начнешь подбирать?
– От углов парус подбирается гитовыми, сысподу – гарденями, а убирается и крепится к рею сезнями.
– Как будешь идти во весь парус, не укорачивая его? – спрашивал царь.
– Для того взять надобно рифы – один, либо два, либо три и идти под зарифленными парусами, а укоротить вышину их, по силе ветра, опустив фал и подвязав сезни рифа.
– Добро, – удовлетворенно кивнул Петр. – Про ветры что знаешь?
– По своим направлениям ветры именуются странами света, для чего овидь делится на тридцать две части, по осьми в четверти. А в постоянстве ветры нарекаются – посатный, или полосовой, вандулук, шаткий, или переходный, а то – круговой, или заверть.
– Полоскался сам под завертью?
– Случалось, царское ваше величество.
– А зачем солнце заходит в море, знаешь?
Ученик задумался, как бы пояснее ответить, и Петр сам же шутливо пояснил:
– Чтобы умыться и лучи посветлить… Ну, а когда не спят ветры, то… – выжидая ответа, примолк он.
– .. то… то не спит и море, – не очень уверенно произнес ученик.
– Не спит и оно, – подтвердил царь. – И всегда помнить надо: идучи морем, непогоды не брани и тиха не хвали… Учись, малый, дальше с похвальным старанием и достигнешь чинов. Как зовут тебя?
– Михайло Пропотеев.
– Годов сколь?
– Семнадцать.
– Все твое – впереди. Глядишь, к двадцати годам имя с отчеством будет. Достигай того, – напутствовал юнца Петр. – А родом откуда?
– Из Серпухова.
– Так… – раздумчиво молвил царь. – А ответь мне еще, что будет в мачте стенгою и что – бромстенгою?
Но ответить на это гардемарину Михаилу Пропотееву не пришлось. В комнату быстро вошел кабинет-секретарь Алексей Макаров и подал царю срочно доставленное письмо. Прочитал письмо Петр, и радостно засветились его глаза. Сообщалось, что остановившаяся в своем заграничном путешествии в городе Везеле государыня Екатерина Алексеевна родила сына, царевича Павла.
Экзаменовать Петр перестал, пожелав молодцам-гардемаринам получить звание мичманов, и отпустил их.
В ответ на радостную весть он писал жене: «Зело радостное твое писание получил, в котором объявляешь, что господь бог нас так обрадовал, что и другова рекрута даровал», – имел в виду Петр первого «рекрута» царевича Петра, родившегося у Екатерины в 1715 году. Но на другой день пришла новая, уже печальная весть, что новорожденный царевич Павел скончался.

VI

Помня о том, что Шарлотта, преждевременно поднявшись после родов, поплатилась за это жизнью, Екатерина, даже чувствуя себя уже совершенно здоровой, все еще продолжала находиться в постели, пока врачи не сказали, что дальнейшая ее неподвижность может повредить здоровью.
Умер новорожденный царевич Павел, ну и бог с ним. Ребенок – лишняя тягость, гораздо спокойнее и легче без него. Досточтимые везельские вельможи хотят в ее честь устроить танцевальный бал, и она будет на нем в новомодном, голоплечем, почти с открытой грудью платье, а у нее молоко бы сквозь лиф просачивалось, – вот бы какой конфуз вышел! Хорошо, что теперь оно уже полностью перегорело, а то ведь как коровье вымя каждая грудь была. Теперь осталась во всей фигуре приятная женская солидность, столь прельщающая мужчин, и это очень хорошо.
– Вилим Иванович, вас государыня зовет, – приоткрыла дверь в комнату Монса миловидная придворная девка, по-теперешнему – фрейлина, и слегка посторонилась, пропуская его.
Он, будто невзначай, задел ее плечом и уже с явным умыслом ущипнул за бок.
– Ой, Вилим Иванович… – польщенная таким вниманием, полузадохнулась от счастья фрейлина.
С появлением в свите ее величества государыни Екатерины Алексеевны молодого, красивого камер-юнкера не одна эта фрейлина потеряла покой.
Вилим Монс проходил через ряд смежных комнат, называемых анфиладой, и приближался к покоям государыни, по-теперешнему – к ее будуару, когда услышал вдруг звуки музыки. Что это?.. Кто играет?..
– Смотрите, Вилим, что мне государь прислал, – с улыбкой встретила Монса Екатерина, крутившая ручку музыкальной шкатулки.
Она стала быстрее крутить ручку, и участились музыкальные ритмы, стремительней разносился будто повеселевший наигрыш, а замедлялось вращение – и замирала словно бы уставшая музыка.
Около Екатерины стояла горничная девка Фиска, по-теперешнему фрейлина фрау Анфиса, и с изумлением смотрела на чудодейственную шкатулку.
– Сама, слышь, играет. Сама!
Екатерина передала ей шкатулку, показала, как нужно крутить красиво изогнутую ручку, и повернула голову к Монсу.
– Под нее можно танцевать, – сказала она и сделала несколько плавных движений.
Комната заполнилась слаженными танцевальными наигрышами.
– Вилим, вы имеете возможность пригласить даму, – слегка подалась к нему Екатерина.
Монс приложил руку к сердцу, с изысканной учтивостью благодарно поклонился и замер в ожидании. Дама, благосклонно улыбаясь, положила руку на его плечо.
Кавалер был очень внимательным, боялся сделать какое-либо неловкое движение и вызвать осуждающий взгляд своей царственной дамы. Не наступить бы ей на ногу, не сжать больно руку, но и не ослабить пальцев, готовых как бы поддерживать и оберегать ее; надо стараться держать себя вроде бы на едва приметном, почтительном отдалении, подчеркивая тем свою раболепность перед ее непреложным величием, но и не дать повода заподозрить, что он, сторонясь, будто чуждается ее. Они кружились, переходили с места на место, отдалялись и снова приближались друг к другу.
– Мне кажется, Вилим, что вам следует быть значительно ближе к даме, а не останавливаться в стороне, – сказала по-немецки Екатерина, чтобы ее слова не могли быть поняты фрау Анфисой, и Вилим тоже по-немецки ответил:
– Я всегда и весь ваш.
– Надеюсь, что это не только слова, – лукаво посмотрела на него Екатерина.
– О да… нет… не только, да… – спутался взволнованный Монс. И она еще раз благосклонно улыбнулась ему.
– Мне очень приятно быть с вами, Вилим.
– Я безмерно счастлив слышать такое.
И музыка так удачно приглушала их голоса. Горничная девка Фиска, то бишь фрау Анфиса, все крутила и крутила ручку музыкальной шкатулки, а они все танцевали и танцевали, стараясь друг от друга не отдаляться.

«Будет счастье постоянным или нет?.. Хорошо ли, что завел дружбу с той особою?..»
Ответы на эти вопросы следовало получить у «тридцати шести судей», высказывания коих помещены на страницах гадательной книги.
Для более верного испытания судьбы Вилим Монс прижмуривал глаза, отворачивался от книги и, наугад раскрывая ее, вслепую указывал себе пальцем, какие строчки надлежит читать в ответ на заданный волнующий вопрос.
«Судьи» гласят ему с книжной страницы, например, о том, «чтоб он не вспоминал о прошлом: там он увидит снова страх и нужду, зато в настоящем ему многое благоприятствует». Вроде бы страха и особой нужды у него в прошлом не было и данным изречением можно смело пренебречь, а вот то, что «в настоящем многое благоприятствует», – это соответствует действительности, такое следует запомнить и принять. Для ради подкрепления сего вещания надо так же наугад открыть еще одну страницу. Монс впивается взглядом в другие указанные пальцем строчки, и «судьи» говорят ему: «Будешь иметь не одну, а несколько жен, станешь настоящим волокитой, и успех увенчает твои волокитства». Можно отвергнуть сказанное о женах, – ни одна из них не нужна, а то, что волокитству будет сопутствовать успех, – такое знать приятно.
Еще и еще гадает Монс, но получает ответы противоречивые или совсем не соответственные заданным вопросам. «Судьи» пророчат: «ты будешь отменный гений», – и сие чудесно, замечательно!.. А дальше?.. «Недолго проживешь и скончаешь дни в неизлечимой болезни», – вздорное, совсем не нужное пророчество. А вот – прекрасное: «Достигнешь великих почестей и большого богатства». Как это хорошо! Еще, еще бы такое же! Но гадательная книга вещает уже об ином: «Когда откроешь свою тайну другому или третьему лицу, то и другие все ее узнают». Это и без гадания известно. Надобно побольше узнать о ней, о той особе… Ага! Вот, кажется, что надо: «Особа, про которую хочешь узнать, слишком хитра и коварна. Она тебе верна и любит от всего сердца, но может изменить». И тут же, в следующей строчке: «Она хочет сначала испытать, будешь ли ты сам постоянным». – «Нет, – восклицает судья Орфей, – твои надежды тщетны!»
Путается Монс в своих гаданиях. Листы книги потрепаны, засалены; по всему видно, что хозяин часто обращался к ней, досадуя на противоречивость предсказаний.
Гаданий явно недостаточно. Нужно колдовством наверняка приворожить к себе особу. Говорят, для этого нужна какая-то трава с белыми прожилками, растущая на взгорьях. Надо нарвать ее и допытаться, как и что на ней настаивать, в какой напиток добавлять особе, чтобы она была всегда покорной.
Перстни, что нанизаны на пальцах Монса, имеют свою чудодейственную силу, это, слава богу, уже давно проверено. Вот этот, сделанный из чистого золота, – перстень премудрости. Кто его носит, может что угодно говорить, и его всякому приятно будет слушать, а особливо персонам женского полу. Очень важен и перстень оловянный, хоть он и невзрачен на вид, но кто его носит, будет иметь и серебро и злато. На безымянном пальце перстень-талисман «для одоления всяческих противностей». И, конечно, самый главный – перстень любви, о котором говорится: «кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его силу мудро, понеже можно много зла оным учинить. Так, например, кто оным перстнем к женской персоне прикоснется, та его полюбит и учинит все то, что человек желает». И это оправдалось. Особа после танца подарила свой первый, царственно-горячий поцелуй и не отняла руки, когда он, Вилим, с потайным значением крепко пожимал ее.
Приятель Вилима Монса камер-юнкер Шепелев прислал ему сюда, в Везель, письмо, в котором говорил: «Дорогой друг Вилим, ты велел нашей небезызвестной псовке-карлице сказать, чтобы она себя поберегла для вас. Воистину, мой государь, оная псовка-карлица никак не для тебя теперь содержится, а больше для нас, о чем вы уже известны, какая у нас с нею имеет быть любовь. Впредь ты уж больше в своих письмах не изволь упоминать ее, но прошу вас, моего любезного друга, на будущее время не оставлять нас в своей доброжелательной любви».
Теперь даже смешно вспоминать о псовке-карлице, когда в предмете любви имеется первейшая в сем свете дама, и не только о карлице, но и обо всех прочих метрессках следует забыть. Придется охладить свою прежнюю пылкую влюбчивость и прекратить ухаживание разом за несколькими красотками, хотя он и держал свои любовные дела в строгой тайне. Каждую уверял в постоянстве своих чувств: «и хотя говорят, что ничего нет вечного на свете, но моя любовь к тебе была, есть и останется навечно неизменной… Ах, мое сердце с твоим всегда едино, и горе только в том, что редко с тобой вижусь».
В его записной книжке отдельные слова и целые фразы, как заготовки, предназначаемые для будущих посланий: «О, Амалия! Мое сердце ранено тобой… Люблю, всегда люблю… Влюблен в тебя до самой смерти… О!.. О, счастье!.. Разлуку ненавижу!..»
В придворном обществе Монса всегда ждали улыбки его многочисленных поклонниц. «Ах, кто опутан узами любви, тот не может от них освободиться, – проникновенно говорил постоянно влюбленный камер-юнкер. – И кто хочет противиться любви, тот делает ее путы еще более крепкими. Но кто хочет быть разумным, тот держит любовь в тайне. К чему другим знать о том, что двое влюбленных целовались?..» И этими правилами предосторожности он пользовался с большим успехом, а потому скорее и вернее мог рассчитывать на сердечные победы.
Любовные цидулки переправлялись Вилиму от обожательниц при содействии его сестры Матрены. «Посылаю вам, братец, письмо, о котором вы известны, от кого оное, и уведомьте меня, какой ответ от вас будет», – писала Матрена братцу.
Среди придворных было немало привлекательных дам и девиц, и иные из них представлялись влюбчивому взору камер-юнкера безупречными красавицами: княгиня Кантемир, оказавшаяся даже предметом временного увлечения царя Петра; княгиня Черкасская, фрейлина Мария Гамильтон и всегда угодливая Анна Крамер, – словом, от знатнейших персон до вчерашних придворных девок, ставших фрейлинами, мог находить Вилим Монс предметы своего обожания. Знающим немецкий язык он писал по-немецки, а российским красоткам выводил русские слова латинскими литерами, – такая грамота называлась «слободским языком» – по Немецкой слободе в Москве. Русской грамоты Монс не разумел.
«Сердечное мое сокровище, небесный ангел и купидон со стрелами, желаю веселого, доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? – писал Вилим очередной своей возлюбленной. – Если б я знал, что ты мне не верна, то покинул бы жизнь и предал себя горькой смерти. Остаюсь, мой ангел, верным тебе по гроб».
Но не успевал заметить Монс, что пронзенное стрелой купидона его кровоточившее сердце уже зажило, и он легко расставался со своей метрессой, обращая вздохи и любовные признания к другой. Отвергнутая метресса печалилась и начинала ревновать, но так случалось в жизни во все времена и не с ней одной. Можно, пожалуй, несколько успокоить огорченную: «Не извольте за противное принять, что я не буду к вам ради некоторой причины, но напрасно полагаете, что я амур с герцогинею курляндской продолжать имею и снова ездил к ней, и я сие от вас приемлить не могу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97