А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Нашего попа тоже Флегонтом звать. Боевой, ничего зря не скажешь.
Флегонт понял, что попал он с Рваным в разбойничью шайку. Тут их логово, куда они кормиться приходят и где, должно быть, свою добычу дуванят. И какой-то поп с ними. Тоже Флегонтом зовут… Что делать дальше? С ними ли оставаться, навечно погубить свою душу или поскорей уходить?.. А куда?.. В Серпухов, к своей попадье и к попятам?.. Ой, как далече туда, не дойдешь… Как нищеброда в постыдном рубище первый же стражник схватит, а потом еще и ноздри порвут, на цепь посадят, чтобы больше по земле такой не ходил. Сам царь безместных бродячих попов не жалует, велит славливать да на свои государственные работы гнать, опять, значит, на каторгу.
А может, тут так приспособиться, чтобы самому в разбой не ходить, а поповствовать, замаливать грехи всех ватажников?.. Они, пожалуй, скажут – свой поп есть, и тоже, видишь ли, Флегонтом звать. Нет, самому с ними вместе разбойничать – грех великий, непростительный, незамолимый для священнослужителя, иерея.
Сумрачный, полный тяжких раздумий сидел на березовом пне Флегонт, не зная, что ему с собой делать. В котле над костром варился кулеш, и старик сдабривал его крупно накромсанными кусками сала. Хорошая, завидно-сытная еда у разбойничков, и куда же от нее уходить на бескормицу, на погибель?..
Сморившийся от всего пережитого за этот день, Флегонт уснул у пенька, подперев голову кулаками, и приснились ему Гервасий и гуртовщик Трофим Пантелеич, будто бы вместе они, отдыхающие на духмяной траве, как бывало такое на пути из Москвы в Петербург. Будто бы тут же и пасся скот, а они, втроем, его стерегли. И так у них ладно и дружно короталось время, что жаль было его быстролетности. И вдруг как бы потерялся, исчез, растаял в сумеречной сизой мгле гуртовщик. «Трофим Пантелеич!.. Э-эй, Трофим Пантелеич!..» – окликали его поочередно с Гервасием, а гуртовщика нет и нет. Обеспокоенный его исчезновением, Флегонт открыл глаза и – что за притча такая?! Вот же он, их Трофим Пантелеич! Он сам, оторопев, не веря своим глазам, дрожащим голосом произносит:
– Отец Флегонт… Батюшка…
Пристально вглядывается в него Флегонт, – да, самый он, гуртовщик, Трофим Пантелеич.
– Чего ж вы оба труситесь так? – усмешливо спросил тут же стоявший Рваный. – Испужались, что тёзки оба?
Трофим рухнул перед Флегонтом на колени и, отчаянно мотая взлохмаченной головой, завопил:
– Прости окаянного, батюшка… Отец Флегонт… Господи…
Интересно было пришедшим ватажникам видеть, как повстречались два попа, два Флегонта, и выяснилось, что один оказывался самозваным.
Как па духу покаялся перед всеми Трофим, рассказав об всем, что было с того злополучного дня, когда самовольно утопилась телушка; как он, гуртовщик, испугался угрозы царицына дворецкого – вырвать ноздри и прижечь воровское клеймо на лбу; как обманно заполучил поповские виды и с ними бежал.
– Вот он, твой вид, отец Флегонт, батюшка ты мой милосердный, – достал Трофим из-за пазухи привязанную к гайтану тельного креста тряпицу с завернутой в ней бумагой.
Обрадовался этой бумаге взволнованный Флегонт, развернул ее, – нет, не его это вид, а отца Гервасия.
– Как так? – удивился Трофим.
Грамотного никого из ватажников не было, кто бы мог подтвердить или опровергнуть слова Флегонта. А он показывал:
– Вот же написано – иерей Гервасий Успенский… В Коломне бумага выдана. А я – из Серпухова, и фамилия моя – Пропотеев.
Ничего не мог понять сбитый с толку Трофим. Вроде бы правильно, с разумом все было обдумано, кем ему, находясь в бегах, называться. В первые же дни, будучи на кружечном дворе, достал из тряпицы один вид, и за полушку денег какой-то пропойца-грамотей прочитал ему, что вид принадлежит иерею Флегонту. Значит, этот вид и следовало беречь ему, Трофиму, тоже называясь Флегонтом, а бумагу Гервасия изничтожить, чтобы она, лишняя, не вносила бы какой путаницы. И когда в укромном месте снова доставал из тряпицы обе бумаги, припоминал, какую из них показывал грамотею, а вышло, что перепутал их. Решив выдавать себя за Флегонта, имел вид Гервасия. Вон как попутал бес!
Кое-кто из ватажников подивился случившемуся, а кто – посмеялся.
– Теперь, сталоть, и тебе, поп, придется за другого себя выдавать.
– Вроде как заново окрещенным стал.
– С новым видом по-новому жизнь начинай.
Да, похоже, что следовало Флегонту имя покойного Гервасия на себя принимать. Может, попутных людей из этих ватажников подберет и пойдет вместе с ними искать в северном краю раскольничий Выгорецкий скит, чтобы зимняя пора не застигла тут.
Хотя тутошняя землянка и похожа на медвежью берлогу, но прозимовать в ней нельзя. Он, вчерашний Флегонт, а нынешний Гервасий, не медведь.

IV

Много лет требуется для того, чтобы из несмышленого, зачастую пугливого мальчонки вырос разумный и храбрый воин. Ну, пожалуй, несколько укорачивается длительный срок, если малый бывает взят в ученье и за те школярские годы добудет себе навыки и сноровку, как ему потом на деле их применять. Хорошо, если претворение в жизнь разных нужных и полезных сведений будет потом вестись до седой и морщинистой старости, а кому приведется познать ее?.. Сколько обученных молодцов уже никогда не смогут ничем довольствоваться, лежа в своих безвестных могилах.
Иные из них припоминаются Петру смутно, как бы в догадке, а другие так явственно, будто только вчера видел их и разговаривал с ними, а на самом деле почти уже десять лет минуло с тех пор, когда они, смертью… храброй смертью павшие, были вживе видены и запечатлелись в незабывчивой памяти. Под Азовом, под Нарвой, под Шлиссельбургом много, ой как много могил. И много их будет еще, пока не укрепится на побережьях незыблемость русской земли, омываемой трудно добытыми морями.
Многое из прошлого цепко, сохранно держится в памяти царя Петра, и пусть не теряется в ней.
Очень трудно начиналась эта война со шведами, ободренными многими прежними победами. Российская казна была пуста, и для ее пополнения единственным средством являлись податные сборы. И вот уже много лет с непреклонным усердием ведутся эти сборы, сопровождаемые слезами, воплями, стонами людей, изнемогающих под таким беспощадным игом. И в народе молва: царь тяготы наложил; по цареву указу делается… Словно по его дурной прихоти, для ради забав и потех карманы он себе этими поборами набивает. О, какое множество глупцов, так безрассудно говорящих! А он, царь, вот уже много лет в одном и том же камзоле ходит да в чиненых башмаках, и никакого роскошества в своей жизни не допускает. Примеров тому много есть, а об этом словно и не знает никто. Царь, и, значит, все у него по-царски!.. А хотя бы и так?! В святые он не записывался. Другие могут о своих благах думать, а ему запрет? Не человек, что ли, он, хотя и царь? – начинал раздражаться Петр.
Не успокоение приносили ему неторопливые дорожные мысли, а еще не осознанное на кого-то или на что-то озлобление. Скорее всего на затянувшуюся войну, которой никак конца не предвидится.
Началась эта Северная война против Швеции союзом России, Польши и Дании, и началась неудачно, разгромом под Ругодивом, как в старые времена называли Нарву. Ты, царь Петр, вознамерен вернуть России ее исконные земли да обрести выход к морю, столь необходимому для торговых связей с развитыми европейскими странами, так добывай все это силой своего воинства, благо считаешь себя и солдатом своей армии, и матросом своего флота.
Да, солдатом и матросом. Не в унижение себе, а в почесть принимал он эти простые звания, и при первом азовском походе истинно по-солдатски дневал и ночевал в траншеях, бомбардировал верки азовской крепости. Но, будучи солдатом, он был и царем.
На человеческой памяти никогда не случалось такого, чтобы лодками корабли брали, а при нем, Петре, одержана такая победа над шведами, и в честь ее отчеканена медаль с достославной надписью: «Небываемое бывает».
Бывало ли когда, чтобы из дальнего северного края, от деревни Нюхчи, что затерялась в глухоманных дебрях, через прорубленную лесную просеку по наложенным на нее бревнам-каткам передвигались военные корабли?
«Раз, два – взяли!.. Раз, два – сильно!» – раздавались тысячеголосые выкрики, и, то порывисто, то плавно покачиваясь с боку на бок, продвигались корабли по такому небывалому для них пути. А впереди, уходя все дальше и дальше, тоже многоголосо пели свою нескончаемую песню пилы, дробно перестукивались топоры, и, не почуяв вдруг под собой опоры, словно изумленно охнув от неожиданности, падали на просеку дерева и, ошкуренные, гладко-ровные, прикрывая непролазные топи, гатили, устилали собой Государеву эту дорогу. А потом – через мхи и болота – к реке Онеге, протекавшей за сто шестьдесят верст от помянутой деревни Нюхчи, и далее – Онежским озером и рекой Свирью – до озера Ладожского были переправлены построенные на северной верфи эти корабли, что тоже явилось из небываемого. И совершено это было по задумке его, Петра. Перед изумленными шведами появились вдруг на ладожских водах словно опустившиеся с неба или поднявшиеся из-под воды оснащенные пушками русские корабли.
И еще к небываемой были следует отнести содеянное олонецким попом Иваном Окуловым: уведав о неприятеле-шведе, стоявшем на карельском рубеже, собрал поп Иван пеших мужиков с тысячу человек из порубежных жителей, из коих, слава богу, каждый один на один на медведя хаживал, перешел с ними за шведский рубеж, и этот отряд доброхотных олонецких мужиков в схватке с солдатами Карла XII перебил более четырехсот человек, захватил их ружья и знамена, разрушил четыре шведские заставы и без урона возвратился на свою землю.
«Славиться имени попа Ивана Окулова на вечные времена!» – с благодарно повлажневшими глазами вспоминал о нем Петр.
Но были и большие неудачи, о которых тоже нельзя забывать, чтобы впредь стать удачливее.

Не туман, братцы, затуманился,
Не роса пала на травушку,
Что катились слезы солдатские,
Идучи, братцы, в землю шведскую…

Да, были и слезы в те дни первого, неудачного подступа к Нарве.
И вспомнился вдруг никак не сопоставимый с действиями попа Ивана Окулова царский стольник, родовитый князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский. Весьма знатных родителей сын, к царям приближенных. Многие богатые поместья имел Яков, а ночами выезжал на Троицкую дорогу для грабежа проезжающих. Ограбил однажды государевых мужиков с царской казной, за что был бит кнутом и должно бы смертью его за такое лихоимство казнить, но по слезному, рыдальному упросу верховой боярыни и матери княгини Анны Никифоровны Лобановой дарована была ему жизнь, но безвозвратно отобрано четыреста дворов. Товарищ же его по грабежам, Иван Микулин, был тоже бит кнутом и после того сослан в Сибирь. Предупреждался бывший стольник князь Яков Лобанов, что служить должен и во всем государево повеление исполнять беспрекословно, со всяким усердием, без ослушания и непокорства, а буде еще непотребное что учинит или чего по государеву повелению не исполнит, то быть ему за то в конечном разоренье без всякого милосердия и пощады. Клятвенно заверял, что послушнее его и исполнительнее никого не будет, а при первой же стычке со шведами бежал. Что такому до чести, до славы? Нет попечения, чтобы неприятеля повергнуть, – одна забота, как бы себя уберечь да домой скорей. Есть такие, что молятся: дай, боже, рану нажить легкую, чтобы малость от нее поболеть да от государя получить за нее пожалование. Есть хитроумцы, что во время боя того и глядят, как бы за кустами спрятаться; бывает, что целой гурьбой в лесу выжидают: как пойдут ратные люди с бою, так и они с ними, будто также с бою идут. Поговорка стала: дай бог великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать. А врагу то и на руку. В первый приступ под Нарву виктории не было, а произошел полный военный конфуз, но эта незадача послужила важным уроком на будущее.
От захваченного в плен шведского доктора Корбонария стало известно, что Карл XII давно замышлял войну против России, чтобы завоевать себе Новгород, Псков, Олонец, Каргополь, Архангельск и не дать российскому купечеству большой торг вести. Сначала слова Корбонария вызывали сомнение в их справедливости, но потом и другие пленные такое же подтвердили, говоря, что Карл XII выжидал удобного для себя времени.
Похвалялся собой шведский король, когда его русские пули настигали: увязла под ним лошадь в болоте, и он, с трудом выбравшись на сухое место, пересел на другую лошадь, но та тут же была под ним убита, и король, пересев на третью, будто бы со смехом говорил: «Видно, неприятель хочет упражнять меня в верховой езде».
…Повозка, на которой ехал Петр, перескакивала по кочкам, и его воспоминания перескакивали с одного на другое, перемешивая важное с второстепенным, а то и совсем незначительным. Вспомнилось вдруг, как тогда, под Нарвой, видел старого солдата, бестолково метавшегося по траншее: не знал солдат, что ему делать с пальцами на руке, разорванными шведским ядром и болтавшимися на одной коже.
«Вот, государь, – показывал он искалеченную руку, – что и делать теперь?..»
«А то и делать», – сказал он, Петр, и, схватив у солдата тесак, мигом отрезал повисшие на коже пальцы.
«Вот и добро. Вот и спасибочка тебе, государь!» – благодарил его солдат.
А от воспоминаний о Нарве, о том, как была потом она покорена, мысленно переносился Петр к осаде Шлютенбурга, иначе Нотебурга, а еще иначе – древнего новгородского Орешка, о котором тоже сложено сказом:

Что возгорит надежа государь-царь:
«Еще брать ли нам город Орешек?»
Что не ярые тут пчелы зашумели:
«Ах ты, наш батюшка, государь-царь,
Нам водою к нему плыть – не досягнути,
А что брать или не брать ли белой грудью?..»

Дикими, варварами называли ученые свеи русских, едва отличая их от медведей, но никому из наших не приходила в ум жестокая мысль о мстительном изуверстве, на что оказались падки ученые шведские мужи во главе с их королем: генерал Рейншильд приказывал класть пленных русских солдат одного на другого, как поленицу дров, и колоть их штыками. Таково было повеление Карла XII.
… Не спится, не дремлется в пути царю Петру. Едет он к своей действующей армии, к новым боям, к новым людским смертям.

V

Царь Петр подстерегал шведов, стоя со своими войсками в местечке Горки под Могилевом, и там получил от азовского воеводы Ивана Андреевича Толстого сообщение о гибели Кондрата Булавина, чему несказанно обрадовался, поцеловал и наградил гонца, доставившего такую весть. Будний день обернулся большим праздником. В знак такого радостного события Петр приказал отсалютовать выстрелами из восьмидесяти семи пушек, и одновременно с этим пехотой и конницей произведен был тройной ружейный салют. Царь поздравлял своих приближенных и себя самого «с окончанием злого воровства донских казаков и с погибельным концом злодеянного вора Кондрашки Булавина».
Слыша пушечную и ружейную пальбу, шведы недоумевали: какую это викторию так громко отмечает русский царь? А виктория была отменная. Отныне можно было спешно возвратить с донских берегов полки и пополнить ими войска, выставленные против шведов. Князь Василий Долгорукий торопился покончить со всеми казацкими городками по Хопру, Медведице и Бузулуку. Населявшая эти городки голытьба была частью истреблена, а оставшиеся в живых возвращены их прежним хозяевам-помещикам.
Теперь следовало царю Петру утихомирить свое негодование, которое охватывало его из-за народных возмущений, отрывавших военачальников и войска от ведения Северной войны. Неповиновения крестьянского, посадского и казацкого люда приравнивались Петром к былому стрелецкому бунтовству, и, чтобы навести больше порядка в обширном Российском государстве, царь решил разделить его на восемь губерний, во главе которых стояли бы вместо воевод губернаторы, а все земли недавно бунтовавшего Придонья и протекавшие по ним реки переходили в ведение воронежских начальных людей.

Тяготились военной службой многие дворянские сыновья, всячески ухищрялись избежать ее, но строгие царские указы настигали непокорных, находившихся в «нетях», в бегах. Только до поры до времени воровские разбойничьи шайки могли быть пристанищем беглецам, но каково было там баричу, избалованному прежним довольством, почетом и властью над своими холопами, и вдруг самому попадать под начало презренного смерда. А узнает такой, что к нему в озорную ватагу вчерашний выхоленный барич пристал, значит, будет над кем издавна накопившуюся злобу срывать, памятуя прежнюю свою жизнь, отягощенную господскими притеснениями и расправами. И не важно, свой это был барич или чужой. Радостным и веселым становился день и час, дававший возможность поглумиться над былым властелином, который к тому же вызывал презрение неумением приложить к чему-нибудь бело-холеные свои руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97